Приглашаем литераторов и сочувствующих!
Вы не зашли.
… А меня ещё мрачная помнит больница
Пряжка жёлтая – ужаса сводчатый офис…
-----------------------------------------------
* * *
Форточка скрипит. Приоткрываю –
чутко, как задумчивые совы,
вслушиваюсь в ночь – не понимаю,
в чём природы смутные основы…
в белой вазе красные гвоздики,
и колышет ветер занавески, –
город спит огромный, многоликий,
положив под голову по-детски
Ингрию… Но Lipton с кардамоном
наливаю, слушаю: о Боже,
кто-то закричал, и дождь по кронам
прошумел… Зачем, зачем тревожат
пустяки случайные? Не знаю.
город спит огромный, многоликий:
в заоконной тьме огни мерцают…
увядают красные гвоздики.
* * *
На верхней боковой у туалета
какая-то железка прямо в темя
врезалась больно: «Где ты! Где ты! Где-то!»
Рязань проехав ночью без билета,
я торопил медлительное время.
Дверь хлопала до самого рассвета.
Носила вёдра мимо проводница…
Я думал о тебе – морщинках этих,
сосках, ложбинках, выпуклостях, детях,
которые могли у нас родиться…
«Та-та!.. Люблю!.. Да-да!..» – колёса пели.
Сны. Душный потолок. Снега. Дорога.
И пассажиров заспанные лица…
Твои слова сквозь ночь со мной летели
на чёрный бархат звёздного чертога!
* * *
И в частности, она прекрасна,
и, в целом, тоже – просто жизнь!
Без ядовитого сарказма –
сплошная ширь, сплошная синь,
и тёплый хлеб, и руки сына,
и… Что ты хочешь? Всё возьми!
Полёт стремительного клина
птиц над озёрами Земли.
Ребёнок плачет – ножке больно.
Где счастье? Нет его, увы.
За жёлтой шторой пламя клёна,
густые запахи листвы.
* * *
Ты – серебристый ландыш
в прохладной тени берёзовой рощи.
Имя твоё – сильное снадобье от печали.
Адората, возьми себе узкие крылья ветра!
«Люблю. Буду любить. Твой навеки».
Лето. Полёт стрекозы. Стук дятла.
Вкус листвы на твоих губах…
В нашей крови растворён
подслеповатый страх предков,
их надежды, печали, редкие радости.
Муравей ползёт по твоему плечу,
как паломник в святые места.
Имя твоё – сильное снадобье от печали:
Давид, Иисус, Марфа, Мария…
Адората…
На высоком перевале,
меж двух белоснежных гор,
мирно покоится
твой золотой византийский крестик...
Слушай счёт кукушки,
пение иволги, шелесты, вздохи…
Имя твоё – сильное снадобье от печали…
* * *
Я смотрю на портрет твой – никак не пойму,
что в тебе. Но люблю я, наверное, синий
купол неба и даже в тебе глубину,
обстоятельность профиля, замкнутость линий.
День хорош потому ли? Но ты не пришла.
Что и правильно в целом, и, может, за это
ты дороже мне. Да, не сольются тела,
но приблизятся души к источнику света.
Вот тогда и откроется то, что сейчас
непонятно ещё: все слова и причины
заколдованных троп, недоверчивых глаз
и пространства немыслимые величины.
* * *
На простом языке говорившая страсть
бередила густую, еврейскую, злую
кровь, которую выпить – в колодец упасть…
Я безмолвные губы твои поцелую,
Шуршалотта, Шуршалочка, белая мышь!
Колченогая девочка в пьяной хрущобе,
я уеду. Безудержно капает с крыш,
и мяучит кошачья разборка, – ещё бы –
крутобокие тушки сазана, сома
дешевеют… Ты чувствуешь мартовский запах
и стоишь с костылями на фоне окна,
подоконник слезами от счастья закапав….
* * *
Когда за окном вагона качнётся грязный перрон,
когда поплывёт в прошедшее твой степной городок,
под лепет колёс и карканье железнодорожных ворон,
под радио громкое пение и тепловоза гудок,
тогда ты станешь навязчивой частью привычных снов,
тогда ты станешь крылатыми строчками повестей,
и тихим лепетом туго натянутых проводов –
мудрым администратором моих локальных сетей.
Пока же я только спящий на берегах Невы
сфинкс – бесполезный камень, но я вернусь! Я вернусь!
И будет небо беременно в глубокий час синевы
непоправимым счастьем – неразрешимый груз!
* * *
Может быть, полоснуть, завязать, разбежаться,
может, лечь на холодные рельсы под поезд,
чтобы рвали колёса бессильное мясо…
Да Господь запрещает и зоркая совесть!
Но молчат о железнодорожной разлуке
семафоры, вагоны, платформы во мраке.
Искалечены милые, нежные руки!
Для тебя хоть сейчас у скуластой татарки
я бы взял на базаре кольцо золотое.
Повенчал бы нас ветер навек молодыми,
переехал бы нас тепловоз в Уренгое –
только рельсы, да шпалы, да небо над ними.
* * *
Что ещё тебе нужно? Замок или карету?
Путешествия по этому и по тому свету?
Что ещё ты хочешь? Проспектом проехать Невским?
Или голову спрятать – укрыть одеяльцем детским?
Ты небесная фея – о да, я верю!
Ты Прекрасная Дама – ты хлопнешь дверью!
Ты уйдёшь ненадолго, а может вовсе…
навсегда. И куда ты ушла, никто не спросит…
* * *
Из горячего сердца прочь, на мороз и вьюгу,
как она посмела меня без стеснения вышибить?
Удалой охранник из банка так вот пинком пьянчугу...
Что теперь? Рассмеяться! Заплакать и лишь любить
бледный образ, воспоминание, ту подругу,
что вчера ещё говорила: «Буду верна до гроба!»
и смотрела в окно долго-долго задумчиво…
А теперь, какая с ней приключилась, увы, хвороба?
Под окном, по колено в сырой глубине сугроба,
я стою, и в небе тугая спираль закручена…
* * *
Л. Волчек
---------------------------------
«Вам, отпетому романтику,
пыл сомнительный и страсть
изучать, как математику, –
деву юную украсть
и на ней по старой глупости…»
«Ах, прости же дурака!
Ты мне душу просто выгрусти!..»
Кучевые облака
над полоской взморья вспененной…
Так прощаюсь я с тобой
и держу, как бомж потерянный,
шарфик бледно-голубой.
* * *
У моста решето арматуры.
В ослепительно синем просторе
воздух свеж возле Парка Культуры…
Ты такая красивая! Горе:
мне два раза твои девятнадцать.
уравнение из неизвестных:
X + Y =… Сбацать
что-нибудь о счастливых невестах:
Обнадёжила запахом тмина
(уси-пуси, дружок, шуры-муры),
мяты, брынзы, грозы, мандарина!
Поцелуем у Парка Культуры!
* * *
Всё огромным ей кажется: «Белого дайте коня!»…
Через горы махнёт!.. И пока что ошибки не лечат
эту гигантоманию – скажет всё-всё про меня
девятнадцатилетняя пифия злая, предтеча.
Что она там лепечет про этот возвышенный бред
о какой-то судьбе неразлучно скитаться до гроба?..
Приспособить верёвку – залезть на хромой табурет?..
Но и то, и другое – всего лишь дурная хвороба.
Правда чувства тиха и на вид заурядна совсем:
два-три слова и всё – и какая-то жуткая тайна…
– Что волнуешься, девочка? Я тебя даже не съем!
До свидания, девочка, – ты молода! До свиданья!
* * *
Присмотрись к этой сумрачной жизни в метро,
к человеческой давке бесполой, бесцельной,
к этой женщине, что прижимает бедро
к твоему слишком тесно… сойдёт на Удельной
и не скажет ни слова – такая игра
бесполезная… выцвели рыхлые щёки,
может, плакали дети сегодня с утра
и семейного счастья не склеить осколки…
У метро серый дождик, киоски, туман.
Инвалид полусонный стреляет на бедность,
но валяется в луже юнец-наркоман.
И на лицах прохожих тревожная бледность.
Ты же знаешь: всё-всё здесь прогнило насквозь…
С объявленьями брачными купишь газету:
«Миловидная женщина ищет...» И гвоздь
он забьёт и не станет курить сигарету...
* * *
На заре выходили с посвистом на крыльцо,
зверя лесного били, сеяли рожь-кормилицу,
деревянные церкви ладили без гвоздей, да всё
бересту изводили на вычурную кириллицу…
И уж так пировали весело, что до сих пор
дури заповедной в нас по самое никуда:
то по пьянке трактором худой своротим забор,
то стираем с карты указами целые города.
И ничем нас не запугаешь, ибо закон – тайга,
прокурор – медведь… а Бог по-прежнему далеко!
Вынимаем ножик из кирзы солдатского сапога,
да с горла хлебаем самогонное молоко!
* * *
У метро с пивком подросток хилый,
паренёк с буклетиками ушлый,
голубок весёлый сизокрылый,
с водочкой чердачный бомж синюшный…
Это вот Россия, а не стенды
и щиты рекламные с красивой
жизнью, что кастетами скинхеды
разнесут от юности сопливой,
череп раскроят, не разбирая,
кто там виноват и что нам делать…
Только ширь от края и до края,
безрассудно-пафосная смелость…
* * *
Ах, в Неве такая тёмная вода!
Ах, на Мойке, что ни дворик, то бомжи!
И так далее, так далее, так да…
Лучше ты мне про Италию скажи:
Что там нынче? Так же ль пинии шумят?
Мастрояни всё снимается в кино?
Источает анемонов аромат
флорентийское душистое вино?
Изучают ли студента и топор?
Нынче деньги он истратил бы в ларьках:
пиво Балтика, бананы «Эквадор»,
лохотрон – синица в небе… а в руках
ничего. Совсем. Гундосишь: «Всё пройдёт!»
Так вот Рим исчез, а нынче он другой!..
…Hampte-Dampte: постирушки, огород,
Танька с кепкой да с берёзовой ногой…
* * *
В собесе толпятся: «А кто же за вами?»
Дырявые кофты, очки, костыли…
Последними, злыми, чужими словами
они поминают вот этой земли
густой чернозём и сараи с дровами,
и тучу свинцовую где-то вдали…
Инспектор – красивая девушка – кольца,
колготки Sisi и высокий каблук…
«Вы тоже на пенсии? Хи-хи…» – смеётся,
проверить беря документы из рук.
А впрочем, ей вникнуть во всё недосуг…
В глазах зажигается чёрное солнце,
и сердце галопом срывается вдруг!
* * *
Сосны, как стволы пулемётов. Закатная тишина.
Запах болиголова и грибной прели, ягеля и смолы –
вот чужая путаная-перепутанная страна!
Ох, опять не выходит из моей болезненной головы
тот гранитный фундамент, яблоня и кусты
красной-красной смородины, остатки витых перил…
Как теперь эти рощи голы, свежи, пусты!
«Кто я здесь? Почему?» – я спрошу тебя, Господи...
Окрылил
ветер листья жёлтые и рассеял сырой туман –
на весёлом костре я варю желтоватый китайский рис –
пусть звезда полярная зажжётся, как талисман,
и в моей крови шелохнётся конный степняк–киргиз!
* * *
Великой державы уже никогда
не будет на этой земле усечённой,
как опухоль… Скальпель! Тампоны сюда!
Кровит слишком сильно!.. Стою за колонной
собора Казанского в пол-оборота
к фонтану – здесь было когда-то болото.
Отпив из холодной бутылки айран,
я вижу Кутузова и на проспекте
китайское всё: банкоматы, экран
рекламный, китайский за ним ресторан,
толпу кришнаитов – затем они в секте,
что скучно… Два-три человека в стране
сегодня же выйдут на главную площадь:
«Солдаты, к оружию! Смирно! Равне-
-нье направо. Каховский, ко мне!..»
И бриз Триколор на Сенате полощет…
* * *
Не надейся, не верь, не кричи –
только чёрные-чёрные дыры!
Так в замке застревают ключи
от чужой неуютной квартиры.
Пятна сальные на рукаве,
проездной пенсионный в кармане
и мотивчик ла-ла в голове –
всё неважно. Какие-то парни
у ларька покупают вино –
перекошены хищные лица.
Человек или зверь – всё равно!
Только молнии синяя птица
разотрёт грозовым кирпичом
пыльный, жаркий, мучительный воздух –
продохнуть!.. С неотмычным ключом
Тесно-тесно в навязчивых звёздах.
* * *
Толчея на Сенной площади. Рынок.
Блины в киосках для еды на скорую руку.
Лохматые старухи, деловые парни, инок
в помятой рясе злую шутку
отпускает по поводу смысла бытия:
«Бога нет! Или его уже затоптали
В этой толпе – здесь, где я
шагаю в постмодернистские дали
и рассматриваю на женщинах пирсинг…»
Мимо проносятся Вольво и Тоёты.
На рекламном щите заповедь:
«Пейте рислинг!..»
«Гинекология. Урология. Аборты…»
Возможно, мы уже дикари: «Тебе писик,
мальчик, или послайсить?» Да, скифы мы,
хищные гунны и волосатые готы…
Как похожи на скальпы в киосках
распластанные блины!
* * *
Дарике
-----------------------------------------------
Шоссе. Развилка. «Эй, чувак, подкинь!»
Качает ветер жёлтую табличку.
Скрип тормозов… И вот, ломая спичку,
Закуриваешь с понтом городским.
Седой водила мрачно говорит,
что фуру с пивом гонит в Бологое
уже два дня и весь нехитрый быт –
кабина и кафе недорогое…
Ты отвечаешь весело, что, да,
чай, бутерброды, три-четыре сказки
устроят… «Ни хрена себе! Туда
садись, гёрла! Подвинешь там запаски!»
* * *
Арка Главного Штаба. Музыканты горланят:
«Всё идёт по плану! Всё идёт по плану!»
– Эй, давай сюда с гитарой, Ваня!
– Да мне и здесь милиция по барабану!
А в переулке толчея – лакированные Опели,
Мерседесы, Тоёты, Мазды…
Ваня весело говорит:
– Это вам не времена хрущёвской оттепели –
мы и не на такие подвиги ещё горазды!
И взгляд у Вани горит:
– Можем и вовсе подпалить стоянку!
Иностранцы покупают с лотка матрёшек:
– Das ist gut! Мы согнули Россию в баранку.
Вон какая девочка припанкованная –
бандан в горошек!
* * *
Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.
Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная…
Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.
Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.
Кто-то навстречу… «Постой! Не найдёшь огонька?
Хоть беломор от печали…» «Конечно! Да-да…»
Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная…
В правом кармане тяжёлая гирька латунная.
* * *
По карточке войти в бездонный интернет.
На чате до утра зависнуть без ответа.
Что если здесь меня на самом деле нет!?
Лишь монитор прольёт совсем немного света.
Что если я – лишь сон нелепейший такой:
«Все небеса поют о виноградных звёздах,
но не одну из них нельзя достать рукой, –
стены прочнее тот горячий, пыльный воздух…»
Немного болтовни о разных пустяках
и почта – дребедень из глупостей и спама…
Машины под окном заходятся в гудках.
Зелёные горят огни универсама.
* * *
Как посмотришь, деревья ещё хороши, зелены,
многодумны, шумливы – писаньям сродни иудейским.
В этих тихих стихах не отыщешь серьёзной вины,
не найдёшь в сквозняке, приподнявшем легко занавески!
Времена выбирают, но выбор не слишком велик:
пуля, яд и петля, или крыша высотного дома.
Что вас нынче смущает?.. Ну, разве что маленький блик
на лице у Елены и в полдень июльский истома!
И не спросит никто: «Как же ты времена выбирал?»
Ни жены и ни дачи, ни пыльного сада в июле…
…На столбах деревянных колючка, мороз-генерал.
Нет, ни яд, ни петля – только голод, болезни, кастрюли.
* * *
Анфилады комнат пройдя во дворце,
приходишь к начальнику над начальниками.
У него такая тоска дремучая на лице
и высокий лоб с морщинами не маленькими.
Он говорит о чём-то по местному телефону
и на тебя не смотрит, хоть спляши на столе канкан.
Секретарша рявкнет: – К самому господину Боровому,
товарищ Прусак, заранее записывается даже таракан!
– Ну-ну, так вы по какому делу? Откуда такие рыжие усы?
– Я, гражданин начальник, с жалобой на читателей:
не желают русскую классику, но хотят копчёной колбасы!
– А что же вы думали? Мы тоже больше всего ценим
предпринимателей!
* * *
Где китайское распродают барахло,
у киосков стоит он спокойно.
И глаза у него холодны, как стекло:
«Ваша кожа ухода достойна!
Новый крем не заменит ничто для лица! –
голос вкрадчивый, – Наша работа!..»
идеальный костюм деловой подлеца
и широкий оскал идиота.
На приманку он выудит все барыши,
в этом бешеном ажиотаже…
…Поколение новых людей без души –
автоматов большой распродажи.
* * *
У казино в шиншиллах блядь
раскрутит принца.
Я размышляю, как продать
огромный Мицар.
Хожу по лезвию ножа,
агент безликий.
В ночной Неве огни дрожат,
плывут бутылки
и опускаются на дно.
Газует рокер.
Мои клиенты в казино
играют в покер.
Я не прошу у них кредит,
ни Христа ради –
их мозг прострелянный смердит
в моей тетради.
* * *
Ни боли сладкой, ни печали –
летит, летит, летит листва…
Нам счастье в жизни обещали.
Но просто радости едва
хватает только на флэш-карту
смешную песню записать.
И разве стоило кресать
кремень какому-нибудь брату-
-неандертальцу? Или пиво
и есть творения венец?
Какой-нибудь ещё юнец
его откупорит красиво
и скажет: «Кайф какой! Пиздец!»
* * *
В двадцать первом веке после жизни
человек разумный – Homo Sa…
Нет, он просто покупает брынзы
триста грамм… Прилавок. Колбаса
деловая, как теперь подростки
говорят обычно ни о чём, –
человеку нужно идиотски
прислонится к вечности плечом.
«Триста грамм нарезать, но красиво…»
Продавщица в шоке. «Идиот!
Попросил бы даром, что ли, пива
или заплатил наоборот
целой жизнью. Жизни этой мало
остаётся ныне до конца…»
Вот стою и думаю: «А сало
у него закапает с лица
в пламени…» «Уснули? Кто за вами?»
«Если «Откровение» не врёт,
никого!..» …В пустом универсаме
возле кассы пьяный идиот...
* * *
В каком-нибудь грязном подвале
в две тысячи сотом году
какой-нибудь нищий, едва ли
с утра раздобывший еду,
прочтёт у меня, что на свете
нет правды, но в жизни всегда
найдётся то северный ветер,
то невская злая вода.
* * *
Батарейки, футболки, расчёски –
если всё это ты полюбил –
остановки маршруток, киоски...
И всего за полтинник купил
в грязно-серой бумажке шаверму,
примостился на серый забор,
рассмотрел: вон синюшные вермут
распивают… сказал: «Мутабор!..»
И сейчас же свершилось! О чудо!
Не Россия уже, а Мадрид…
А пока что туман и простуда,
буква «М» голубая горит…
* * *
Гуляли сержанты в запое
в подвале, но место вполне
там было для жизни простое,
как дырка в солдатском ремне, –
когда подвергают аресту,
ведут без него, – пробивал
в казарме я шилом по месту,
а после сослали в подвал,
поставили мне раскладушку, –
за горе высокая честь, –
ремень, как сухую горбушку,
пытался от голода съесть…
По этой небесной причине
могу говорить ни о чём:
о дырочке в чёрной пустыне,
о белом крыле за плечом.
* * *
С музой ночной разговор ни о чём.
Так, ерунда.
Белые крылья за белым плечом.
И никуда
ты не уйдёшь от железной судьбы.
Жди! Охраняй
смертное тело от мёртвой воды,
пей через край
воду живую и за Грааль
душу клади, –
не миновать и кующему сталь
бега ладьи!
* * *
«…Такие вещи нас касались,
такие песни про тюрьму
на двух аккордах обрывались…»
Б. Рыжий
-----------------------------------------
Ох, чего там не было!!! Всё было:
был Тройной, закуска и базар.
Дядя Ваня курево и мыло
раздавал, про город Атбасар
вспоминал, рассказывал с охотой:
«Вертухаю Лысый заложил.
Дали восемь». Слушали. Всего-то
в ЛТП он сторожем служил.
Чифирил – полпачки сыпал чая
в мутный и надтреснутый стакан,
мне карьеру в жизни обещая,
мой сосед по комнате Иван…
Так в общаге жили. Говорилось
многое про зону – то да сё…
Многое потом со мной случилось –
я читаю Кафку и Басё,
фолиант листаю в чёрной коже,
отвечаю честно за базар:
между строк написано всё то же –
ЛТП и город Атбасар…
* * *
Слишком часто в груди бултыхается сердце…
Очумелое время свистит у виска!
Я – плохой Эпикур, никудышный Лукреций,
скоро я до своих гробовых сорока
доживу с этой грустной улыбкой открытой
исполнителя роли страдальца Пьеро…
Что ж, по горлу отточенной аглицкой бритвой
полоснёт меня скука – подставит ведро.
Кровь хлестнёт в жестяное, покрытое цинком, –
упаду на забрызганный кафельный пол…
Капитан меня ткнёт тупорылым ботинком
и составит на мой суицид протокол!
* * *
Тринадцать лет я покупаю крупу и хлеб.
Иногда меня кормят мясом друзья.
Овощи дают родители.
В сущности, не так уж плохо живу –
накопил даже на кожаные ботинки «Ральф»
и китайскую куртку из настоящего синтепона.
Ну, разве 13 – такое уж плохое число?
На тринадцатый год инвалидности
в районном собесе
мне подарили радиоприёмник –
на чёрном блестящем корпусе
вверху надпись:
«От губернатора Санкт-Петербурга».
Телескопическая антенна позволяет слушать
«Би-Би-Си» и «Радио-Свободу».
Теперь я могу узнать, почему так долго
мне хватает денег только на крупу и хлеб,
почему тринадцать лет
я работаю почти бесплатно,
почему получаю пенсию на два похода в магазин.
Теперь диктор с англоязычным акцентом
расскажет мне всю правду.
Спасибо нашему губернатору!
На чёрном блестящем корпусе внизу надпись:
«60 лет победы в Великой Отечественной войне»
Я родился через 20 лет после войны.
Есть надежда, что ещё через тринадцать лет
собес подарит мне цветной телевизор…
если я, конечно, доживу…
Если от авитаминоза иммунитет
не скажет моему организму: «Баста!
К чёрту эти игры в демократию!»
* * *
«Тридцать лет ни дома, ни работы», –
нашептали яростные звёзды!
Ну, не плачь! Не надо! Что ты? Что ты?
Это всё лишь только эпизоды
бытия Всевидящего Бога
Вечного… Так вот какое дело:
поживи пока ещё немного,
подыши: шу-шу… В Период Мела
трудно надышаться динозавру –
остаются высохшие кости!
Было вот что: Цезаря, Варраву
и Матфея приглашали в гости.
Никакая это не награда!
Лишь глаза, расширенные страхом.
Тридцать лет страданий – всё что надо,
чтобы стать пророком или прахом!
* * *
Я люблю жизнь,
хотя часто говорю о верёвке
и безопасном лезвии.
Вокруг меня так много слёз и криков о помощи,
так много страдающих несчастных людей,
что они могли бы заполнить новый Маутхаузен.
Но никто из них благодаря случаю не знает
траекторию полёта пули или способы сжигания трупов.
Бабочка-жизнь порхает по городу,
нигде не оставляя грубых следов разрушения.
Нет ничего лучше плачущей от любви женщины,
или слегка пьяного от скуки мужчины.
Не говорите мне, что жизнь прекрасна и удивительна, –
жизнь дважды прекрасна и трижды удивительна,
пока в городе не рвутся авиабомбы
и солдаты Вермахта не сбрасывают с постамента
статуи античных богинь.
Розы цветут в Центральном парке Культуры и отдыха,
хорошо одетые и сытые дети капризничают,
выпрашивая у родителей мороженое,
и хотя кто-то умирает от СПИДа,
рабочие своевременно сносят ветхие здания
и вешают цветные вывески на магазины…
Вот почему я часто беру свой охотничий нож
и остриём мягко провожу по рельефным венам на руке.
Живая плоть упруго отталкивает смертоносную сталь,
как разум отталкивает историю ушедшего двадцатого века:
так вот, не стесняясь своего оптимизма,
на улице я заговариваю с прохожими о погоде.
Иногда я даже думаю о сексе –
бабочка-жизнь поселилась в моей голове,
как соседка-студентка с красивым еврейским профилем.
Едва заметный взмах бархатистых крыльев –
лёгкий сквозняк овевает мою голову…
Недавно я выбросил верёвку в мусоропровод
и сломал последнее безопасное лезвие.
Пулковское шоссе 06.11.05
* * *
На улицах тесно в канун Рождества
и много свободы.
Сегодня с утра положив неспроста
в рюкзак бутерброды,
я тоже в толпе неизвестно куда
спешу по Дворцовой –
чернеет в Неве ледяная вода
и мусор портовый.
Всё кончится: Летний заснеженный сад,
туман и простуда.
Идёт, не по форме одетый, солдат –
свершается чудо!
* * *
О судьбе такой поплакать надо ли?
Разве на ветру живётся лучше?
В ледяном и сумрачном Анадыре
не тоскуют разве наши души?
На бескрайних этих топях-вырубках
разные живут в России люди –
что нам горевать о наших выродках?
о картошке или о простуде?
Сядем возле печки электрической,
заграничный чай заварим Lipton…
Ах, не стоит с ноткой истерической
о своём тяжёлом незабытом…
* * *
В стихах я не любил затоптанных монет,
киосков, продавцов, накрашенных блондинок –
всей мишуры. И вот теперь я понял: нет,
нет кроме ничего – но вещи поединок
ведут с холодной той межзвёздной пустотой,
которая для нас неизмеримо хуже,
чем шоколадный торт в обёртке золотой,
бензина запах, бинт, окурок мятый в луже…
Но более всего одушевлённый парк,
Где тополя и пруд… И пусть возьмут обратно
всю вечность и т. д…. представить страшно – мрак!
Стихов там нет, а лишь сумятицы невнятной
слова, что графоман долдонит кое-как!
* * *
Над чёрными доками серый проносится дым,
и серая чайка кричит над свинцовой водой.
Сошёл я с трамвая последнего ночью… тыг-дым-
-тыг-дым… в Петербурге под самой холодной звездой,
под самой красивой буксир закричал, ослеплён
огнями цветными у вздыбленной арки моста.
Сегодня с повесткой опять приходил почтальон
и жить предлагал с абсолютно другого листа.
Но жить это значит: в атаку – навстречу свинцу!
И вот караваном идут по Неве корабли,
где ветер, как бритва, опять полоснул по лицу…
«Нахимов» сигналит – «Крылов» отвечает вдали.
* * *
Потому, что прекрасна, мучительна и безнадёжна,
потому, что шумят корабельные тёмные рощи,
тонкой-тонкой иголкой любовь прививают подкожно,
чтобы жить научиться значительно лучше и проще.
Но стихи умирают, и блёкнут картины, и льётся
дождь, пока набухает осенними тучами небо.
Слишком часто теряются даже венчальные кольца,
иногда не хватает обычного чёрного хлеба.
Потому, что нельзя ничего до конца опровергнуть,
и шумят, и шумят корабельные тёмные рощи,
виноградными гроздьями звёзды высокие меркнут,
тихо тает огарок свечной дотлевающей ночи.
* * *
Ах, куда на скамейке мы едем убогой?
Для кого мы везём дорогие подарки:
этот бледный закат над железной дорогой,
эту яркую осень в Шуваловском парке.
Электричка стоит пять минут у перрона:
продаются в палатках носки и кроссовки.
Вон сидит на заборе дырявом ворона,
вон рабочие пьют у разбитой бытовки.
И вдыхает опять у кафе проститутка
острый запах бензина и тлеющих листьев…
Ах, какая забавная всё-таки шутка:
можно просто сбежать, ничего не осмыслив.
Но волшебная жизнь, эта неженка, цаца,
на скакалочке в платьице розовом скачет,
разучила два-три изумительных танца…
Через час уже будем, быть может, на даче
неизвестно кому и чему улыбаться.
* * *
Всё сбудется когда-нибудь – в конце
на кладбище: повсюду люди, люди…
Покойников никто уже не судит,
но хочется с улыбкой на лице
жить, говорить о милых пустяках,
о счастье горьком, и любить напрасно,
и, ожидая воскрешенья часа,
ночное небо в синих огоньках
рассматривать, и к выводу придти,
что там Ничто… но мыслящее Нечто
выводит наблюдающего честно
на неисповедимые пути.
* * *
Птичий клин, листопад, синева небосвода.
Запах прели грибной, палых яблок и брынзы.
О, как сладко пока увядает природа,
словно плачет о чём-то ребёнок капризный!
Но буддийской улыбкой всезнания морщит
ветер чёрную воду в Обводном канале...
Нужно лучше бы жить и значительно проще:
в мутноглазой Перми бомжевать на вокзале.
Я не знаю, зачем это нужно – так долго
и мучительно жечь эти листья… Тревожит
горький дым, сладкий запах больничного морга,
облака, холодок, полоснувший по коже.
* * *
Кривой домишко: лапой кошка
горячий нос уютно прячет.
Октябрь. Распутица. Картошка.
Зимы прихода здесь, на даче,
немного боязно и больно
ждать, опасаясь, как разбоя.
Тоска и ветер, листья клёна.
А небо тёмное, седое!
Всю ночь такая буря! Слышу:
в таз жестяной за каплей капля
вода сочится через крышу…
…Сверкнёт отточенная сабля
в оконце узком. Грохот! Громы!
Полста рублей на водку дабы
зря не давать, поэт знакомый
«жить – как с плеча рубить!»
сказал бы.
* * *
Природа – храм, и человек в нём служит
торжественную мессу бытия…
Высокий лес. Тропа. Темнеют лужи.
И чёрная красивая змея
свилась на камне – раздвоённым жалом
она грозит, что путь, увы, земной
ждёт горестный…. Укройся одеялом
ты потеплей – приснится за причалом
Атлантика капризная зимой.
* * *
Волна легко откатится назад,
на камушках распластанная плоских.
Вокзала помнишь сумрачный фасад?
И в зале ожидания в киосках
слоёные в продаже пирожки,
коробочки цветные с фотоплёнкой
и для часов неточных ремешки…
на всё смотри без горечи жестокой:
представь всё те же сосны, валуны
и низкий берег Финского залива,
где набегает маятник волны
на золотой песок неторопливо.
* * *
Деревья чёрные в снегу…
Огни, огни…
От бесконечных «не могу»,
Господь, храни!
Как в этом парке городском
легко дышать,
делится с птицами куском,
людей прощать.
И может быть, уже не сон,
а наяву
я вижу в бедах тот резон,
что я живу,
держусь – такая вот судьба –
родной земли,
пока архангела труба
звучит вдали…
* * *
Утро зажигает облака.
Выхожу за хлебушком из дома.
Всё на свете мне уже знакомо:
ключ от электронного замка
и газета в ящике разбитом.
С палкой полоумный инвалид
«доброе» гундосит, и разит
от него дешёвым синим спиртом.
Небеса распахнуты всё шире,
треплет ветер чахлые цветы.
Я стою и знаю: это ты,
Господи, заботишься о мире!
* * *
Остров святого Сергия –
по-фински Путсаари…
Скалы, сосны…
Издалека путешественнику
виден гранитный крест.
На цоколе сквозь лишайник
проступает надпись:
«Величаемъ тя живодавече Христе
и чтёмъ крестъ твой святый»
Как отцы пустынники
обтесали эти глыбы
и взгромоздили одна на другую,
подобно самой природе?
Жизнь отшельника тяжела:
зимой снег до самого горизонта,
летом труды и молитвы.
Из синевы озера
проступает тёмная полоска Валаама.
Если глаза ничем не затуманены,
над полоской виден
белый-белый купол собора –
далёкий парус библейского рыбаря…
«Помоги, Господи,
идущему по широкой земле,
плывущему по глубоким водам
путями праведными».
* * *
Эти восторги и часто укоры,
взгляды, и жесты, и душных ночей
эти объятия и разговоры
глубже, безбрежнее и горячей,
радостней, чем Галилейская свадьба!..
Слышишь? В ущелье шумят и шумят
сладко деревья Эдемского сада,
где несказанный течёт аромат
горький миндальный и козьего сыра…
Всё, что на свете ты сделать успел
от сотворения дивного мира –
хитросплетение жаждущих тел.
* * *
Опасно любить – это всё-таки глупость!
Обещано счастье тебе гороскопом,
но чашек о стену проверена хрупкость,
но залита скатерть вишнёвым сиропом,
и бледные губы закушены нервно:
«Ох, ну перестань! Ну зачем же! Ну что ты!..»
Она может с лёгкостью, как Олоферна
тебя обезглавить, – палач без работы
и всё-таки слабая нежная Лия...
И что тебе делать со всем этим грузом
упрёков, претензий!? Вот если бы крылья…
Иди, говори эти глупости музам
каким-нибудь: Мол, я подавлен, измучен…
о Господи, рад, как мальчишка, улыбке
внезапной – раскладу морщинок, излучин…
прощён!.. ну какие там были ошибки!?..
Всё те же известны нелепые драмы
давно наперёд: постирушки, усталость,
и дочка играет проклятые гаммы…
И всё же любовь – это всё, что осталось!
* * *
Гостиный Двор. Бездушная
толпа. Огни! Огни!..
Голодный и простуженный
с фингалом голубым,
в китайской куртке кожаной,
пошитой кое-как,
я шёл вчера по Невскому,
ни дворник, ни поэт,
ни гражданин ответственный
и не товарищ вам,
а просто Некто пишущий
какие-то стихи.
* * *
Коробка железная с грубой начинкой –
какое смешное подобие Бога!
Пугает экран бесполезной картинкой
космической бездны… Но если уж строго
на всё посмотреть, то нелепая драма
таится в его электрической сути:
винчестер накрылся, и грохнулась мама.
Владелец в истерике бьётся до жути.
И где же тут Бог? Почему в электронной
машине таится волшебная сила?
Быть может, окно заслоняющий кроной,
мне тополь весенний расскажет: «Хватило
дождя бы, чтоб вовсе сломать эту штуку!»
Гудит вентилятор в железной коробке,
горит индикатор… И вечную муку
я буду терпеть возле маленькой кнопки!
* * *
С фонариком под ватным одеялом
я Библию читаю в эту ночь,
но страшно мне: родители скандалом
прервут моё занятие, точь-в-точь
как зоркая ГБ, – ворвутся с криком,
потащат разбираться, что и как,
на кухню, где в одном порыве диком
смешают всё: и Бога, и бардак,
и хлеб насущный – всё для них так важно.
Но душно и вот-вот уже совсем
аккумулятор сядет. Всё! Шабаш! Но
до гибели всех электросистем
ночная музыка услышана – знакомый
мотивчик тот. Неважно, что теперь
случится дальше: знаю, знаю кто мы,
в какую мы невидимую дверь
уходим!.. Ночь… В углу стоят иконы…
* * *
У метро с гитарой инвалид
что-нибудь сыграет про судьбу.
Железобетон и оргалит…
и старуха шепчет: «Ишь ты! Бу-
бу-бу-бу-бу! Столько не живут!»
Оторвался хлястик у пальто,
сапоги резиновые жмут...
Не поможет, Господи, никто!
По ноге ударит турникет,
грозно рыкнет стражник молодой:
«Предъявите! Стой! Прохода нет!»
Над упавшим с приступом тобой
тихий ангел – белый санитар
медленно склонится: «Потерпи!»
Незаметный лёгкий-лёгкий пар
полетит по звёздному пути.
Неактивен
Это ход конем называется... Принимайте все скопом дорогие редакторы... Алис, че далать будем? Есть веши неплохие, есть то что надо редактировать...
Неактивен
Вообще, здесь всё неслабо. Может быть, закинуть всем скопом?
Неактивен
Нехай будет скопом! Я сегодня добрый)))
Неактивен
Ага. Ты добрый, а у меня уже руки отваливаются.
Ладно. Можно пострадать немного ради искусства
Неактивен
Неактивен