Приглашаем литераторов и сочувствующих!
Вы не зашли.
Олег Комков
В ИСТОЛКОВАННОМ МИРЕ: ДВА НАБРОСКА О ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОМ СОБЫТИИ
1.
…und die findigen Tiere merken es schon,
daß wir nicht sehr verläßlich zu Haus sind
in der gedeuteten Welt. Es bleibt uns vielleicht
irgend ein Baum an dem Abhang, daß wir ihn täglich
wiedersähen; es bleibt uns die Straße von gestern
und das verzogene Treusein einer Gewohnheit,
der es bei uns gefiel, und so blieb sie und ging nicht.
(Rainer Maria Rilke. Die erste Duineser Elegie)
…И уже замечают смышлёные звери подчас,
Что нам вовсе не так уж уютно
В мире значений и знаков.
Нам остаётся, быть может,
Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневно
Видели бы; остаётся дорога вчерашнего дня
Да прихотливая верность упрямой привычки,
Которая к нам привязалась и бросить не хочет.
(Райнер Мария Рильке. Первая Дуинская элегия)*
Ненадежность истолкованного мира, о которой говорит Рильке в первой Дуинской элегии, не является следствием истолкованности, но принадлежит к самому состоянию означенности мира как предмета понимающего толкования. Толкуя мир, человек производит в нем это состояние означенности и тем самым постигает мир как взывающий к истолкованию. Постижение мира есть его настигнутость не в собственном стоянии настоящего, но в со-стоянии вещей, схваченных осмысливающей хваткой, которая выводит их из настоящего в пред-стоящее. Настигая мир как состояние вещей, обращенных в пред-стоящее, человек застигает его врасплох. Застигнутый врасплох, мир предстает ввергнутым в непокой и не может быть достигнут как настоящий, а потому скрывается в недостижимости. Тревожащий непокой застигнутого врасплох толкуемого мира, в свою очередь, застигает человека из своей недостижимости и настигает его своей истолкованностью как вечным предстоящим – непроницаемым, неодолимым и несбывающимся. Осмысленный мир пред-стоит — как прошлый, нынешний и будущий, противостоящий и неотменимый, как предмет обращения и знания, т.е. необходимо что-то значащий. Означенность мира задевает и беспокоит. Его постижимость и даже постигнутость не раскрывают его недостижимости. Истолкованный мир, становясь понимаемым, не делается понятным и понятым, но продолжает требовать толкования.
Состояние означенности как пред-стоящая истолкованность мира, будучи произведением толкования, тем не менее предстоит как данность. Толкованию и истолкованности ничто не предшествует во времени; напротив, время возникает лишь внутри состояния означенности. Таким образом, мир, застигнутый врасплох человеческим толкованием, и человек, застигнутый миром как толкующий и настигнутый непокоем означенности, суть одно событие. Будем называть его герменевтическим событием. Вопрос о возможности избавиться от непокоя и оставить истолковывающее отношение к миру не может вывести человека из единства и единственности этого события. Единственность герменевтического события не подразумевает невозможности или несуществования других, негерменевтических событий совпадения человека и мира (каковыми являются, например, рождение и смерть). Эта единственность есть равенство события исключительно себе самому. В герменевтическом событии наличествует всегда единичная и единственная данность со-стояния вещей как определенной констелляции, опознанной и постигнутой в качестве именно такой. При этом «такость» констелляции не есть нечто догерменевтическое, чему впоследствии «приписывается значение». Для того чтобы приписать чему-то значение, нужно это значение сперва где-то взять. Однако его «чистой» данности нигде нет: значение возникает, если угодно, в момент «приписывания». Зазора времени между «такостью» и толкованием не просто нет, но нет таким образом, что «такость» как со-стояние уже произведена толкованием и, будучи истолкованностью, изначально принадлежит герменевтическому событию и имеет герменевтическую природу застигающей постигнутости. Незнание и знание, непонимание и понимание одинаково укоренены в герменевтическом событии, будучи модусами постигнутой означенности мира. Попытки схватить догерменевтическое состояние мира (выражение, которое в наших терминах является оксюмороном) или негерменевтическое отношение к миру – например, «сияние вещей» Клемана Россе** или «эффекты присутствия» Ханса Ульриха Гумбрехта*** – было бы ошибочно понимать как пути выхода из герменевтического события: они лишь особым образом высвечивают его констеллятивную сущность, всякий раз свидетельствуя о тревожащем и ненадежном мире, истолкованном в качестве пред-стоящего.
Рильке называет вещи, которые, как кажется на первый взгляд, остаются за пределами истолкованности: дерево над обрывом, данное нам для ежедневного повторяющегося созерцания и тем самым будто бы лишенное множественности значений, как всегда одно и то же; улица, принадлежащая вчерашнему дню и тем самым словно бы более не относящаяся к области толкования; верность привычки, «выпавшей» нам и оставшейся с нами как способ некоего безотчетного вживания в мир. Но надежность этих вещей сомнительна – vielleicht – и подорвана самой их именуемостью, вписанностью в пространство и соотнесенностью со временем. Каждая вещь замкнута в своей констеллятивной данности взгляду. Вспомним, что сразу следом в элегии появляется ночь – «мягко разочаровывающая», развеивающая чары дневной осмысленности, но, вместо того, чтобы обнажить настоящее, пребывающая такой же неприступной и недостижимой, как все, что пред-стоит. Настоящее всегда заслонено пред-стоящим. Недостижимость мира, постигаемого истолкованием, есть сама недосягаемость границы герменевтического события: раньше и вне означенности и толкования ничто не дано.
В курсе лекций «Язык философии» Владимир Вениаминович Бибихин говорит в связи с проблемой истолкования о скептицизме Пиррона: «Нигилизм Пиррона имеет дело с веществом, не одевая его в одежды мнений. Вещество приближается к нему в своей необъяснимой такости. Что оно именно такое, этому нет причин, оснований, прообразов, но непостижимая такость вещества неоспоримо убедительна, неотменима. Она вяжет человека своим непонятным присутствием, говорит ему на языке, который не язык человека. Пирроновский скептический нигилизм — знание, что язык вещей не поддается расшифровке. Этим подрывается только иллюзорное знание о вещах, а не сами вещи, которые, наоборот, вырастают в своей незаменимости как то единственное, что у нас остается после отказа от представлений. Нигилизм не превращение всего в ничто, а отказ от раскрашивания пустоты, от именования ничто».**** Предпоследняя фраза в цитате – «то единственное, что у нас остается после отказа от представлений» – почти буквально вторит Рильке. Вместе с тем, отказавшись от иллюзорного знания, мнений и представлений, «от именования ничто», заключив все это в мыслительные «скобки» скепсиса, можем ли мы отказаться от пред-стояния вещей и предстояния вещам? Это пред-стояние вещей не есть вещи сами по себе, но именно то, в чем они «вырастают в своей незаменимости», т.е. их такость, в наших терминах не столько «непостижимая» – ибо как раз постигнута как такость, – сколько, сообразно сказанному в начале, недостижимая по причине своей опознанности, «ждущей» истолкования, или (что то же) своей истолкованности в качестве данности пред-стоящего. Язык вещей, по слову Бибихина, действительно не поддается расшифровке – не только потому, что не является языком человека, но и поскольку, как и сами вещи, остается в недосягаемости, скрытой за пред-стоящим и пред-стоянием: ни к языку вещей, ни к самим вещам ниоткуда нет подступа. Герменевтическое событие уже связало человека этой вяжущей «такостью вещества» как «непонятным присутствием» – добавим: значащим присутствием. Вещество вещей не было бы «веществом», если бы не ведало и не вещало своей постигнутой вещественностью внутри герменевтического события, образуя мир тревожащей непонятости. Толкование удаляет вещи от нас в недостижимое, одновременно утверждая истолкованность – пусть даже в качестве изначальной непонятости – как то, что в своей застигающей постигнутости ближе и раньше самих вещей. Значащее равно непонятному. Знак – всегда непонят.
Проблема «герменевтического круга», таким образом, заключается не в поисках выхода из него, но в осознании того, что мы в нем остаемся: все «остающееся с нами» после любой ἐποχή есть, в конечном счете, не что иное, как наше пребывание в застигнутом толкованием мире, среди вещности вещей, которая, будучи их пред-стоящим со-стоянием, оказывается их первичной значимостью. Вещи не имеют в себе «значения» (l’insignifiance Клемана Россе), но пред-стоят своей значащей означенностью нашему пребыванию в «герменевтическом круге», который, по сути, изначально замкнут и «свернут» в единственную точку герменевтического события и всякий раз из этой точки развертывается.
2.
Die Sonne spricht zu uns mit Licht,
Mit Duft und Farbe spricht die Blume,
Mit Wolken, Schnee und Regen spricht
Die Luft. Es lebt im Heiligtume
Der Welt ein unstillbarer Drang,
Der Dinge Stummheit zu durchbrechen,
In Wort, Gebärde, Farbe, Klang
Des Seins Geheimnis auszusprechen.
<…>
Was uns Verworrenes begegnet,
Wird klar und einfach im Gedicht:
Die Blume lacht, die Wolke regnet,
Die Welt hat Sinn, das Stumme spricht.
(Hermann Hesse. Sprache)
Светилам дан язык лучей,
Цветам – язык благоуханья,
Язык туманов и дождей
Дан небу. В храме мирозданья
Живёт немолчный, страстный зов:
Из тьмы вещей, немой и тленной,
Согласьем жестов, красок, слов
Извлечь сокрытый смысл вселенной.
<…>
Наш тёмный мир так много значит,
Лишь стоит в стих его облечь:
Цветок смеётся, небо плачет,
Повсюду – смысл, в молчаньи – речь.
(Герман Гессе. Речь)*****
Герменевтическое событие – как совпадение человека и мира – обнаруживает себя в языке. Значащее пред-стояние вещей, застигнутых врасплох, молчит. Тревожная немота мира, истолкованного в его такости, вызывает к жизни человеческий язык. Язык обрекает человека на речь о молчащем мире. Со-стоянию пред-стоящих вещей ответствует со-стояние слов человеческой речи. Слово что-то значит, поскольку отвечает значащему молчанию пред-стоящего. Человек обречен на рекущее пребывание в слове посреди молчания мира, где значащие вещи отвечают на зов слова молчаливым смыслом. Со-ответствие слова и вещи есть их совокупный ответ на изначальную взаимную застигнутость человека и мира в событии их совпадения: ибо герменевтическое событие само есть зов, требующий такого ответа. Этим зовом герменевтического события призывает человека все-таки не что иное, как собственное стояние вещей, когда выводится из своего настоящего в пред-стоящее. Язык, стало быть, предначертан как судьба в настоящем вещей, на котором стоит мир.
Sprache – язык. Мы переводим название стихотворения Гессе как «речь», дабы вывести на свет рекущее языка (ср. знаменитое «Die Sprache spricht» Хайдеггера). Чье это речение? Кто/что речет эту речь? Кажется очевидным, что Гессе говорит об искусстве, о призвании, даре и ремесле художника, заставляющего вещи говорить. Финал стихотворения как будто бы подтверждает это. Впрочем, «неусмиряемый порыв», живущий «в святилище мира» и стремящийся «прорвать молчание вещей», задолго до финала должен насторожить читателя. Это стремление имеет явно не человеческую природу, равно как незримо и немыслимо место его обитания – святилище мира. В финале же внимательный слух уловит скрытый оксюморон, подобный барочному «концепту»:
Was uns Verworrenes begegnet,
Wird klar und einfach im Gedicht...
Слово Gedicht (стихотворение) этимологически может быть прочитано как «сгущенное», и тогда эти строки говорят: то, что казалось нам запутанным, становится ясным и простым в сгущенном. Ясность и простота в сгущении, пределом которого является точка, «черная дыра». Сгущенное стихотворения – одно из возможных имен единственной точки герменевтического события, дающей начало многообразному единству человека и мира. Немыслимая не-бытийность «черной дыры», немыслимость точки внезапно обращается в мыслимость разворачивающейся событийности человека и мира, имеющей устройство мандалы или, в несколько иной оптике, кристалла. Порыв, живущий в немыслимой не-бытийности святилища мира, прорывает немоту вещей речением как саморазворачиванием вездесущего (а значит – не-сущего) средоточия, в котором покоится собственное стояние вещей. Посредством этого саморазворачивающегося речения, этого разрастания кругов/клеток, движимых силовыми линиями порыва, обретает бытие язык как игра рас-стояний, со-стояний и, в конечном счете, пред-стояний, в которую изначально, в неисследимый момент обращения немыслимости в мыслимость, равно вовлечены вещи и человек, становящийся толкующим существом. Только в этом смысле можно сказать нечто вроде того, что мир говорит через человека или человеческое искусство дает голос вещам мира. Сам же момент начала в своей неисследимости может быть осмыслен разве что как разрыв. Рекущее бытие человека в безмолвно ответствующем мире, среди означенности со-стоящих вещей, в их извечно пред-стоящей сложности есть бытие, рожденное из разрыва в исконном святилище мира.
Сгущенность поэзии приближает обратно к ясной простоте немыслимого. Но войти вновь в немыслимое и сделать небывшим изначальный разрыв человеку не дано.
Ему дано, однако, говорить и слушать. Сущности языка у Гессе позволяет самообнаружиться один простой прием: язык поэзии и язык вещей подчеркнуто не различены, они в самом тексте образуют не что иное, как единое событие речения. Но для человека это значит тождество говорения и слушания. Речь солнца, снега, дождя, облаков, воздуха, цветка речется вместе с человеком, одновременно будучи речью, которой он внимает, – или же: поскольку он ей внимает. Язык мира, о котором написано у Гессе (того же истолкованного мира, которому неминуемо предстоял Рильке), есть, таким образом, рекущее слушание и слушающая речь.
Обе части этого двойного оксюморона, оксюморона-хиатуса, непосредственно вызвучены в последней строке стихотворения Гессе. «Die Welt hat Sinn, das Stumme spricht»: «мир имеет смысл/чувство («чутьё», «орган чувствования»), молчание говорит». Поэтическая формула — крипта, никогда не поддающаяся «расшифровке», вынесению в пред-стоящее, без того чтобы перестать быть точкой сгущения. В крипту можно только войти — чтобы осмотреть ее изнутри. И тогда «стратегия чтения» обращается в видение разворачивающихся на стенах крипты констелляций герменевтического события, и формула читается по меньшей мере в четырёх констеллятивных аспектах:
1. Мир имеет «смысл» как самообнаруживающуюся в чувстве застигнутость толкованием — и поэтому (его) молчание говорит. Слушание как внимание событию толкования изрекает себя в качестве смысла — и поэтому обрекает себя речи немотствующего взывания вещей.
2. Мир имеет «смысл» — ибо говорит из своего молчания. Слушание как чующее внимание есть сама обреченность безмолвия, его немотствующая речь.
3. Молчание говорит — ибо мир имеет «смысл». Речь безмолвия невозможна иначе как внимающая изрекающему себя «мирочувствию» истолкованности.
4. Молчание говорит — и поэтому мир имеет смысл. Безмолвие мира есть взывающая к ответу речь вещей — и потому «смысл» мира выражает себя в его обреченности слушанию со-ответствующего слова.
«Зеркальность» двух пар скрестившихся здесь аспектов (первого и третьего, второго и четвертого) раскрывает их полную тавтологичность именно как саморазворачивающуюся игру взаимонаправленных энергий смыслопорождения внутри абсолютной единственности герменевтического события, а само скрещение знаменует собой фигуру изначальной истолкованности, конституированную точкой немыслимого и конституирующую топику саморазворачивающегося речения как силовое поле «опространствования» и «овременения».
Это развертывание внутреннего, храмового пространства крипты во «внешнее» пространство-время жизни-мира можно услышать в гениальной музыке второй части романа-квартета Германа Броха «Смерть Вергилия», где уста умирающего поэта безмолвно изрекают опыт «целокупности бытия» как вслушивание в умирание — вслушивание в смерть, равновеликое и равночестное, а значит, тождественное рекущему вслушиванию в жизнь:
...о, вслушиванье души и ландшафта, сатурново вслушиванье в себя, чуткое безмолвие умирания, неподвластного смерти, равно и бронзовое и золотое.
Он вслушивался в умирание, и не могло быть иначе. Осознание этого факта пришло к нему без чувства страха, разве что с той необычной ясностью, какая устанавливается вместе с нарастающей лихорадкой. И вот, лежа в темноте, вслушиваясь в темноту, он понял, чем была его жизнь, понял, насколько была она непрерывным вслушиванием в процесс умирания, в неостановимый ход его развития, развития сознания, развития той завязи смерти, что изначально вложена во всякую жизнь, ее определяя, — развитие вдвойне и втройне, одно вытекает из другого и с ним развивается, каждое — образ предыдущего и потому его осуществление, — разве не была то волшебная сила любых образов, в особенности же тех, что способны определять жизнь? И разве не относилось это к образу вместилища мировой ночи, что чудесно и страшно, тяжелозвездно и веще раскинула свой вневременный, смертью дышащий свод над целокупностью бытия? <…> ...суровый образ познания смерти стоял неотступно перед его глазами, и ни одна профессия не могла ему соответствовать, потому что нет профессии, которая не подчинялась бы исключительно познанию жизни, нет ни одной — кроме той единственной, к которой он в конце концов прибился и которая именуется поэзией, о, причудливейшее из всех человеческих занятий, единственное, служащее познанию смерти. <…> Ибо в смерть погружена всякая одновременность, в ее всеотменяющих дланях во веки веков покоится всякая одновременность жизни и поэзии, дня и ночи, проникающих друг друга и образующих двуцветное облако сумерек; о, в дланях смерти покоится все многообразие, вышедшее из единства, чтобы в ней снова слиться в единстве, в ней толпная мудрость первоначала и познанье разобщенности конца, сплетенные в единственную секунду бытия, в ту самую секунду, которая есть уже небытие, ибо в непрерывной смене бытийных течений прячется смерть, неумолимо превращающая в единую память впадающие в нее, принимаемые ею, вспять, к первоистоку обращенные времена, в память миров, мириад миров, в память бога: лишь тот, кто берет на себя смерть, способен замкнуть земной круг, лишь тот, кто ищет око смерти, не ослепнет, заглянув в Ничто, лишь тот, кто прислушивается к смерти, может не бежать, может остаться, ибо погружается воспоминанием на дно одновременности, а кто погружается в воспоминание, тот внемлет звуку арфы в тот миг, когда земное открывается навстречу неизвестному, бесконечному, открываясь навстречу возрождению и воскресению бесконечного воспоминания — ландшафт детства, ландшафт жизни, ландшафт смерти — они одно в их неизменной одновременности, предвосхищая ландшафт богов, ландшафт первоначала и послеконца, неизменно соединенных кольцом натянутой над ними семицветной, дождем плачущей радуги; о пажити предков!******
И этот пассаж полнозвучно отзовётся в заключительном аккорде романа, когда единство жизни-смерти-познания предстанет как затопленность поэта всеобъемлющим, оглушительным, безмолвным, неизреченным, беспредельным, предельным словом.
Систола-диастола: спиралевидные ли круги дыхания мандалы или энергии кристаллической решетки — в единственной точке-множественности, в каждый единственный и множественный миг со-бытийного совпадения человека и мира крипта раскрывается из скрещения речи и молчания, жизни и смерти, пред-стоя опространствованием и овременением немыслимого в мысль, неизреченного в речение — и в этом пред-стоянии мгновенно сокрывая мыслимое в недостижимости собственного, самосокрываясь в собственное стояние немыслимости, в настоящее мистической глуби, извечно становящееся настающим предвечной истолкованности. Видение и слушание герменевтического события жизни сквозь непостигаемую в себе фигуру скрещения, превосходящую толкующую и толкуемую природу знака, — видение как невидение, слушание как говорение, речь как молчание, — есть единственно доступный человеку опыт поэтического пребывания на земле.
*Перевод В.Б. Микушевича. Цит по: Рильке Р.М. Дуинские элегии. München – Москва, 2002.
**См.: Rosset C. Le réel : Traité de l’idiotie. Paris, 1978.
***См.: Гумбрехт Х.У. Производство присутствия. М., 2006.
****Бибихин В.В. Язык философии. М., 2002. С. 223.
*****Перевод мой – О.К.
******Пер. Ю. Архипова. Цит. По: Брох Г. Избранное: Невиновные; Смерть Вергилия. М., 1990. С. 290-292.
Отредактировано olkomkov (2018-03-08 19:33:38)
Неактивен
Интересные размышления - спасибо, Олег.
Прочёл, и некоторые места перекликнулись с "Blüthenstaub" ("пыльцой") Новалиса.
"Der Sitz der Seele ist da, wo sich Innenwelt und Außenwelt berühren..."
Душа находится там, где со-прикасаются внутренний и внешний мир.
Интересно, немецкое "deuten - толковать" этимологически родственно указательному пальцу и даже народу (бестолковому очевидно ).
А нaшe "толковать" - русскому "толкать" роднee, или английскому "to talk"?
(шутка)
Отредактировано Gregor (2018-03-21 23:22:49)
Неактивен
Спасибо, Яков, что прочли эту пиесу.
Все чаще думаю, что надо начинать обходиться без слова "романтизм" вместе с его традиционными прочтениями. Какое нахрен "двоемирие"? Какое нахрен бегство? >_< Стоять в точке со-прикосновения, она же есть и точка разрыва, и точка разлада.
Знаете, что мне кажется интересным в приведенной Вами фразе Новалиса? Я, разумеется, могу быть решительно неправ (как Троцкий в анекдоте про член Ленина), но: немецкие слова Innenwelt и Außenwelt кажутся мне совершенно не соответствующими русским выражениям "внутренний мир", "внешний мир" (хотя по-русски иначе не очень-то скажешь). Это ж не атрибутивные конструкции, разводящие некие миры. Тут, скорее, "внутреннее мира" и "внешнее мира" или, наверное, еще точнее, "мир как внутреннее" и "мир как внешнее". И это один мир, другому неоткуда взяться. А "миры" – фигура речи, метафора (в т.ч. стертая), принимаемая часто за исходное состояние вещей...
Наше "толковать" – то же, что "толочь". Например, воду в ступе. Если толочь с толком, что-то где-то может просветлиться.
Неактивен
Олег, а мне думается, что "толковать" по значению сближается с "вталкивать/заталкивать/запихивать". На это намекает русская поговорка "Толк есть, да не втолкан весь".
Неактивен
Андрей, я тоже так думаю. Но, по-моему, "вталкивать" и "толочь" сами по себе связаны через возвратно-поступательное движение впихивания.
Кроме того, "толковать" в значении "растолковывать, разжевывать" – это, собственно, толочь=измельчать, а в значении "втолковывать, вдалбливать" – вталкивать.
Что касается праиндоевропейских корней, там, говорят, все блестит и сияет. И мне это нравится. Жаль, меня там не было.
Неактивен
Олег, это замечательная идея: реконструировать и ввести в употребление праиндоевропейский язык, а нынешние мовы упразднить. Воцарится тотальное взаимопонимание, и все наши мучения закончатся.
Неактивен
Андрей Кротков написал(а):
Олег, а мне думается, что "толковать" по значению сближается с "вталкивать/заталкивать/запихивать". На это намекает русская поговорка "Толк есть, да не втолкан весь".
Есть ещё слово "о-пределить". В смысле, дать определение чему-то, ограничить некими пределами. И "по-(н)ять". Корень "яти" - брать. Истолковывая мир, мы приручаем его.
Ноам Хомский однажды заметил: «Язык создан не для коммуникации, а для мышления». То есть, первая его задача - структурировать мир.
Отредактировано Елена Покровская (2018-03-22 06:29:10)
Неактивен
В белорусском есть слово "талака" (в украинском, кажется, - "толока") - группа людей, типа толпа, но чаще - не для гульни, а чтоб совместно что-то зрабiць.
Неактивен
Вы уж меня простите и примите моё сообщение как приведение некоего воззрения о сакральности права наречения имён, а не "пропаганду христианства":
Быт.2:20. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым;
Так как это наречение не было случайным, а основывалось на знакомстве с природой нарекаемых существ и по большей части заключало в своей основе указание на более характерное свойство будущего носителя того или другого имени, то оно свидетельствует о сравнительно высоком состоянии умственного развития первого человека. Кроме того, по толкованию святого Иоанна Златоуста, наречение Адамом животных указывало на его господство над ними (Пс. 8:6–7): «у людей есть обычай полагать знак своей власти в том, что они, купив себе рабов, переменяют им имена; так и Бог заставляет Адама, как владыку, дать имена всем бессловесным» (Иоанн Златоуст).
А. П. Лопухин, Толковая Библия
Согласитесь, это в тему об истолковывании мира.
Для меня всегда было интересно, какой ник человек придумывает себе в интернете, если это не собственное имя. Когда никнейм красивый (Иоланта), претенциозный (Великая Клеопатра), шуточный (Инчик-Блинчик) или самоуничижительный (Канделябр без свечки) - это, мне думается, кое-что говорит о его владельце, но, конечно, в общем контексте восприятия его личности.
Отредактировано Елена Покровская (2018-03-22 08:35:51)
Неактивен
Елена Покровская написал(а):
Когда никнейм красивый (Иоланта), претенциозный (Великая Клеопатра), шуточный (Инчик-Блинчик) или самоуничижительный (Канделябр без свечки) - это, мне думается, кое-что говорит о его владельце, но, конечно, в общем контексте восприятия его личности.
Я всё жду появления ников типа Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший...
Неактивен
Андрей Кротков написал(а):
Олег, это замечательная идея: реконструировать и ввести в употребление праиндоевропейский язык, а нынешние мовы упразднить. Воцарится тотальное взаимопонимание, и все наши мучения закончатся.
Это надо делать поэтапно: сначала прадвревнеевропейский, потом праиндоевропейский, а там уже и до праностратического недалече.
Неактивен
alv написал(а):
Елена Покровская написал(а):
Когда никнейм красивый (Иоланта), претенциозный (Великая Клеопатра), шуточный (Инчик-Блинчик) или самоуничижительный (Канделябр без свечки) - это, мне думается, кое-что говорит о его владельце, но, конечно, в общем контексте восприятия его личности.
Я всё жду появления ников типа Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший...
Есть такой. Почти.
Неактивен
Елена Покровская написал(а):
alv написал(а):
Елена Покровская написал(а):
Когда никнейм красивый (Иоланта), претенциозный (Великая Клеопатра), шуточный (Инчик-Блинчик) или самоуничижительный (Канделябр без свечки) - это, мне думается, кое-что говорит о его владельце, но, конечно, в общем контексте восприятия его личности.
Я всё жду появления ников типа Публий Корнелий Сципион Эмилиан Африканский Младший...
Есть такой. Почти.
Ровно вдвое не дотянул...
Неактивен
Мне там понравились Ваня Грозный и Абсолют Мысли. Великие тоже, между прочим, любили неглупые псевдонимы. Пушкин подвизался как Феофилакт Косичкин, Чехов - как Феофан Отченашенко и Макар Балдастов. Ещё знаю Феофана Буку, автора бессмертной Кручёныхиады.
Алексей! А может, не надо и постепенности? Давайте сразу к САЛ, БЕР, ЙОН, РОШ!
Елена! Я уважаю Ваши православные воззрения. Я сам себя считаю православным. Я верю в семь дней творения. Верю в троичность Бога. Верю в то, что Слово было искони, что оно было обращено к Богу и что оно само было Богом. Что всё произошло через Него, а ничто - помимо Него.
Но я не верю, что те названия, которыми Адам награждал животных, хоть в малейшей степени отражали какую-то их внутреннюю природу. Ничего они не отражали и отражать не могли. Не верю, поскольку знаю точно, что никакое слово никак ничего не отражает. Если бы оно хоть в малейшей степени что-то отражало, то человеческий язык сразу превратился бы в мяуканье кошки, которое одно способно что-то этакое отражать. Либо в мычание коровы. Либо в блеяние овцы. Либо в птичий посвист.
Мне уже приходилось здесь, in media foro, призывать православных к тому, чтобы они не путали Божий дар с яичницей. Язык - это Божий дар человеку. И животные, как правильно указывает Лопухин, тоже Божий дар человеку. Я уж яичница, как и её название, - это чисто человеческие изобретения. Где-то человек изобрёл яичницу, а где-то и люля кебаб. Ну сами подумайте, ну что может отображать наименование "люля кебаб"? Там же нет никаких баб.
Неактивен
Андрей, я привела цитату не для того, чтобы утверждать, будто словами Адам отражал саму суть вещей. Это просто контекст прилагающийся. Оставим это.
Я хотела проиллюстрировать древнее воззрение о том, что сакральное право наречения имени как бы давало человеку власть над нарекаемым. Этому придавался мистический смысл.
Язык - дар великий Божий, да. Я отношусь к нему как к чему-то священному и почти живому, как лоза растущая. И он платит мне добрым отношением также. )
Неактивен
Андрей Москотельников написал(а):
Великие тоже, между прочим, любили неглупые псевдонимы
Вообще-то переназваться другим именем - значит отчасти стать другим человеком. Занятие с виду игровое, а по сути небезопасное. Если переназвавшийся слаб духом - может сбрендить на почве мнимой реинкарнации. Великие люди это чувствовали, потому брали в основном шутливые псевдонимы. Плюс к этому имеет значение чувство юмора. Например, у А. Н. Плещеева с чувством юмора было нехорошо: "Александр Плещепупович Чернобрысов, действительный мамелюк и богдыхан, капельмейстер коровьей оспы, привилегированный гальванист собачьей комедии, издатель топографического описания париков и нежный компонист различных музыкальных чревобесий, в том числе и приложенного здесь нотного завывания".
Неактивен
Вот это да!
Неактивен
В школе нас усиленно кормили стихами Плещеева. "Травка зеленеет, солнышко блестит..." - и тут же "Вперёд, без страха и сомненья,/На подвиг доблестный, друзья!" С тех пор не люблю его.
Неактивен
olkomkov написал(а):
...Знаете, что мне кажется интересным в приведенной Вами фразе Новалиса? Я, разумеется, могу быть решительно неправ (как Троцкий в анекдоте про член Ленина), но: немецкие слова Innenwelt и Außenwelt кажутся мне совершенно не соответствующими русским выражениям "внутренний мир", "внешний мир" (хотя по-русски иначе не очень-то скажешь). Это ж не атрибутивные конструкции, разводящие некие миры. Тут, скорее, "внутреннее мира" и "внешнее мира" или, наверное, еще точнее, "мир как внутреннее" и "мир как внешнее". И это один мир, другому неоткуда взяться. А "миры" – фигура речи, метафора (в т.ч. стертая), принимаемая часто за исходное состояние вещей...
Олег, вариант с точки зрения грамматики: "мир внутренности" и "мир внешности" более возможен, кмк.
(как например: "Holzkiste" - деревянный ящик, а "Bierkiste" уже ящик пива).
А оба эти мира есть разные проявления чего-то единого и целого.
У Э. Ланггэсер, на которую "Пыльца" Новалиса кмк оказала определённое влияние, мир тоже един, но многолик:
Pochender Aufschlag. Was trägt und enthält,
ist das Ganze von allen geboren.
Innen ward außen. Was ungepflückt fällt,
geht wie Traum an das Ganze verloren.
Дробью о землю не сорванный плод,
спелость, рождённая всеми.
Суть стала явью - что вниз упадёт,
вновь превращается в семя.
Хотя в мне больше по душе бесчисленные возможные миры Лейбница,
лучший из которых, по его мнению, обживаем мы.
Отредактировано Gregor (2018-03-23 17:13:48)
Неактивен
Худший, ебиёмать, по Шопенгауэру. С ним и я согласен.
Неактивен
Gregor написал(а):
Олег, вариант с точки зрения грамматики: "мир внутренности" и "мир внешности" более возможен, кмк.
Яков, я примерно это и хотел сказать.
Gregor написал(а):
У Э. Ланггэсер, на которую "Пыльца" Новалиса кмк оказала определённое влияние, мир тоже един, но многолик:
Pochender Aufschlag. Was trägt und enthält,
ist das Ganze von allen geboren.
Innen ward außen. Was ungepflückt fällt,
geht wie Traum an das Ganze verloren.
Дробью о землю не сорванный плод,
спелость, рождённая всеми.
Суть стала явью - что вниз упадёт,
вновь превращается в семя.
До этой дамы я, к стыду своему, никак не доберусь. Мало ее читал. А надо много.
Gregor написал(а):
Хотя в мне больше по душе бесчисленные возможные миры Лейбница,
лучший из которых, по его мнению, обживаем мы.
У Лейбница как раз "единственность множественности", как я понимаю. Точнее, не понимаю. И монада – одна себе, но ваще их сколько хошь. Я тоже к Лейбницу неравнодушен, как и к Делёзовским складкам.
Неактивен
Андрей Москотельников написал(а):
Худший, ебиёмать, по Шопенгауэру. С ним и я согласен.
Андрей, а вот тут, в продолжение предыдущего поста, должен заметить, что все зависит, похоже, от того, в какую складку ты угодил.
Неактивен
Я-таки угодил. В общем, в такую складку, что ещё, так сказать, лёжа в младенческой постельке, заподозрил, что сколько бы миров не существовало, а наш среди них - наихудший. Случилось это так, господа: приснилось мне (это первый младенческий сон, который я помню), что рядом со мной в кроватке - ближе к ногам - лежит яблоко. Я и сейчас могу это яблоко себе вообразить: зелёно-красное. Я протянул руку, а яблока-то и нет. Так я сделался приверженцем Шопенгауэра, а не Лейбница.
Неактивен
Андрей, а я не помню своих снов. Тотчас забываю по пробуждении. Полностью. Иногда, проснувшись, могу почти физически ощущать в течение пары секунд, как сон уходит в забвение. До последней капельки.
И, может быть, это неплохо. Может быть, единственная – но роковая – ошибка психоанализа в том, что он (в любом изводе) смешивает сновидение и память о нем. А память, след – абсолютное иное сновидения. Отсюда – бесконечно искаженные представления и о сне, и о памяти.
Поэтому я очень люблю спать. Больше, чем Лейбница. Больше, чем есть и пить. Просто спать. Наихудшим миром был бы тот, в котором нельзя спать.
Неактивен
olkomkov написал(а):
бесконечно искаженные представления и о сне, и о памяти
Не сколько искажённые, сколько почти отсутствующие. Данных физиологических наблюдений и экспериментов накоплены горы, "теорий сна" и "теорий памяти" изложены десятки, но все они остаются неподтверждёнными гипотезами.
Лет десять-двенадцать назад по ящику показали подряд несколько фильмов про людей, которых обнаруживали далеко от их родных мест - с полностью стёртой памятью о прошлом и о собственной личности, но вполне адекватных в восприятии окружающего мира и сохранивших универсальные знания. Поползли слухи, что эти люди - жертвы испытаний какого-то страшного "зомбирующего" оружия. А это самая обыкновенная диссоциативная фуга - известное всем психиатрам временное расстройство, длящееся от нескольких часов до нескольких месяцев и заканчивающееся восстановлением. В России каждый год регистрируют по нескольку случаев.
olkomkov написал(а):
я очень люблю спать
Спать, гулять, читать, писать, есть, пить (не только воду), беседовать. Семь столпов веры, которую исповедую.
Неактивен
Андрей Кротков написал(а):
самая обыкновенная диссоциативная фуга
Великий Бах знал в этом толк:
Неактивен
У меня были одно время проблемы со сном, и тогда я тоже понял, какое это счастье, когда сон крепкий.
Неактивен
olkomkov написал(а):
Великий Бах знал в этом толк:
Свалилась под стол и до сих пор валяюсь!
Анекдот, который услышала во время скитаний по Европе:
- Do you know why J.-S. Bach had so many children?
- Because his organ had no stop!
Примечание для самых неОРГАНизованных: одно из значений "stop" - регистр на органе (палочка, которую вытаскивали или задвигали для изменения окраски звучания инструмента).
Отредактировано Батшеба (2018-03-24 11:04:14)
Неактивен
olkomkov написал(а):
а я не помню своих снов. Тотчас забываю по пробуждении.
А я помню их очень хорошо. И они у меня всегда цветные. Что бы это значило?
Неактивен