Форум литературного общества Fabulae

Был ветер в эту ночь и злобен, и колюч;
Он бешено ревел, как будто хищник дикий,
И мчались над землей каскады низких туч.

Неслись издалека громов зловещих крики,
И молнии стрела, обрушившись с высот,
На волжскую волну отбрасывала блики.

Из этих вот степей отправившись в поход,
Нещадно Бледа жег германские деревни, [1]
Несчастия плодил, руины и сирот.

Там два монаха шли степной равниной древней,
Закутаны в тряпье поношенных сутан,
По бездорожью путь торили многодневный.

Из них годами был постарше Иоанн,
Второй же звался Петр – апостольское имя;
Два странника в ночи из сопредельных стран;

Шли к варварам они чащобами глухими,
Кому волчица мать, кому отец монгол,
Чтоб гуннам принести в своей великой схиме

Неведомый для тех Божественный Глагол;
Был изгнан Иоанн из блудного Царьграда,
Отринув грех мирской, из Рима Петр пришел.

Погревшись у костра среди ночного хлада,
Опять пускались в путь к окраине земли,
Без страха и тревог, ведомы словом «надо!»;

Их за ноги порой хватали ковыли,
Но старики брели, снося удары градин,
Беседу меж собой неспешную вели.

Промолвил Петр: «Лежит меж двух огромных впадин,
Меж Похотью и Злом, когда-то славный Рим:
Кто там не развращен, жесток и беспощаден.

Монарха и толпу – движением одним
Уносит за собой могучая лавина
Туда, где над котлом струится вечный дым».

Рек Иоанн: «Чума на город Константина –
Он веры был оплот, а ныне сеет смрад,
Ни Духа не страшась, ниже Отца и Сына!

Несчастна та страна, где карлики царят;
Юн Феодосий всей империи на горе; [2]
Один мужчина там – и тот, увы, кастрат. [3]

И пользуется тем ересиарх Несторий, [4]
Что явно наущен презренным Сатаной,
Безумие неся, Учение позоря.

О Боже, час настал! В крови у мира гной,
А в душах у мирян скопились столько яда;
Послушай же! Созрел для жатвы мир земной.

Пошли сюда жнеца! Не ведая пощады,
Пусть грешников разит и вниз кидает он
До той поры, пока не треснут стены ада!

Да не смутит его ничей предсмертный стон!
Да совершится месть серпом из Божьей стали!
О милости забудь! Пусть будет грех казнен!»

Петр выдохнул: «Аминь!». Они шагают дале.
Вот снова хлынул дождь – холодный, проливной,
Сквозь рубища тела монашеские жаля.

И вдруг предстала им, освещена луной,
Руина древних лет, без окон и без крова,
С единственной еще стоящею стеной.

А ветер в стену бил, все снова бил и снова.
Нахмурясь, Петр сказал: «По-моему, вот-вот
Обрушится стена, и погребет любого,

Кто, утомлен путем, в развалинах уснет –
Проснется он в огне гееннского подвала.
О сколь же был бы, брат, печален сей исход!»

«Ты прав», – сказал собрат. Но сквозь удары шквала
Раздался громкий Глас над ужасом ночным.
Он повелел: «Стена, стой крепко, без обвала!»

Сказавший те слова был смертному незрим,
Но Голос был красив, и сила в нем звенела...
Кто говорил – Господь иль Божий серафим?

Колена преклоня, взирая оробело,
Застыли старики меж сумрачных теней,
И Голос вновь сказал: «Стена, останься целой!»

А Демон град метал, ярился все сильней,
И молнии с небес хлестали, словно плети;
Но только ни один не дрогнул из камней.

Петр стену оглядел в неверном лунном свете.
«Смотри!» – воскликнул он. У каменной плиты
Спал мальчик на земле, атаки не заметя.

Спал! И они к нему спешат, разинув рты:
«Как звать тебя, дитя, кого Господня сила
От бедствия хранит? Поведай нам, кто ты?»

Ребенок, пробудясь, ответил им: «Аттила».

[1] Бледа – вождь гуннов с 434 г., старший брат и соправитель Аттилы, убитый им ок. 445 г.
[2] Феодосий II (401– 450) — император Восточной Римской империи. Никогда не держал бразды правления государством в собственных руках: в 414 г. регентом при малолетнем монархе была объявлена его сестра Пульхерия, затем большое влияние на государственное управление оказывала его жена Евдокия, позднее Хрисафий.
[3] Кастрат – евнух Хрисафий, в 440-х годах любимец и доверенное лицо Феодосия II.
[4] Несторий (после 381 – ок. 451) – архиепископ Константинопольский в 428–431 гг., основатель несторианства, течения в христианстве, осужденного как ересь на Эфесском соборе в 431 году.

Catulle Mendès
L’Enfant

Cette nuit-là, le vent, par tonnantes saccades,
D’un bout à l’autre bout de l’horizon roulait,
Et les nuages bas s’effondraient en cascades.

Nuit lugubre. Parfois un éclair violet,
Bref comme un coup de fouet, cinglait les vastes ombres :
Alors le long Volga, fugace, étincelait ;

Car c’était dans les bois & dans les steppes sombres
Où Blèda, subjuguant les antiques Germains,
De leurs libres hameaux avait fait des décombres.

Lents, courbés, & sur leurs manteaux croisant leurs mains,
Deux prêtres, blancs vieillards appuyés l’un à l’autre,
Traversaient, cette nuit, ce désert sans chemins.

Ils pensaient : «Cette voie, étant dure, est la nôtre.»
Celui qu’on nommait Jean comptait le plus de jours ;
Le plus jeune avait nom Pierre, comme l’apôtre.

Ils apportaient le Verbe à ces barbares sourds,
Les Huns, fils des Mongols, lesquels eurent pour pères
Les Tatars accouplés aux femelles des ours ;

Constantinople en proie aux bassesses prospères
Avait exilé Jean, & Pierre était venu
De Rome où l’hérésie a ses plus vieux repaires.

Dans l’ombre sans étoile & dans le désert nu
L’orage les ayant assaillis loin des tentes,
Ils se hâtaient sans peur vers un but inconnu.

Disputant aux vents froids leurs robes palpitantes,
Comme on fait devant l’âtre ils parlaient en marchant
De leurs soucis, de leurs regrets, de leurs attentes.

Pierre disait : «Mon Dieu ! Sur ce double penchant,
Luxure & Cruauté, Rome branle & s’écroule ;
Qui n’est pas débauché, dans ce siècle, est méchant.

Une infâme descente emporte prince & foule ;
Et vers l’Enfer qui s’ouvre en bas visiblement
L’universel salut est la pierre qui roule.»

Jean disait : «Qu’elle tombe & soit un lac fumant,
La ville, ô Constantin, qui, maintenant caduque,
Pour charpente eut ta force & ta foi pour ciment !

Le front sous ta couronne & le pied sur ta nuque,
Des nains règnent : l’enfant Théodose, & sa sœur,
Et Chrysaphe ; le seul qui soit homme est eunuque.

Cependant, protégé par leur lâche douceur,
Nestorius insuffle aux âmes sa démence,
Du diable ou de soi-même infâme confesseur !

Donc il est temps. Suspends, ô Dieu bon, ta clémence !
L’impiété, le vice & le crime étant mûrs,
Il faut que la moisson formidable commence.

Suscite un moissonneur aux bras rudes & sûrs
Qui fauche sans pitié ni relâche, & remplisse
Les granges de l’enfer jusqu’à rompre les murs !

Dût le vengeur, atroce & se faisant complice
Du mal universel châtié par le mal,
De ceux qu’il punira partager le supplice !»

Jean se tut. Pierre dit : «Amen !» D’un pas égal
Les deux vieillards marchaient dans l’ombre à l’aventure.
Flagellés par l’averse & par le vent brutal.

Une bâtisse ancienne & que le vent torture
Devant les voyageurs se dressa brusquement,
Croulante, & d’un seul mur soutenant sa toiture.

L’orage la heurtait d’un bond si véhément
Que Jean se détourna par prudence, & que Pierre
Dit tout d’abord : «Le mur va choir dans un moment.

Quiconque, la fatigue ayant clos sa paupière,
Se coucherait ici sur l’herbe & les gravats,
S’éveillerait bientôt dans un linceul de pierre.

— Certes !» repartit Jean. Comme ils pressaient le pas
Avec peine, leurs pieds s’allourdissant de fange,
Une Voix dit ces mots : «Mur ! ne t’écroule pas !»

La Voix qui proférait cette parole étrange
Leur sembla très-terrible & très-douce à la fois.
Qui donc parlait, sinon le Seigneur ou son ange ?

Tremblants, ils s’étaient mis à genoux, & leurs doigts
Tâtaient sous le manteau les crucifix d’ivoire.
«Mur ! ne t’écroule point !» dit encore la Voix.

Démon qui disputait au Seigneur la victoire,
L’âpre ouragan d’éclairs & d’averses s’armait :
Pas un bloc ne tomba de la muraille noire.

Pierre, en la contemplant de la base au sommet,
Tressaillit tout à coup & s’écria : «Regarde !»
Ils virent sur la terre un enfant qui dormait.

Il dormait. Eux, béants, la prunelle hagarde,
Penchés vers l’inconnu qui s’était couché là,
Dirent : «Quel est ton nom, ô dormeur que Dieu garde ?»

L’enfant, ouvrant les yeux, répondit : «Attila.»

Отредактировано Юрий Лукач (2012-08-26 21:31:02)