Форум литературного общества Fabulae

***
По началу мне всё было дико и смешно до оторопи. Отовсюду несло невыносимым стандартом. В учебках этот запах чувствуется ещё острее, чем в боевых частях. От прикроватной тумбочки до количества кранов-сосков на 5-6 человек, от табличек на дверях определённых размеров до противных и сухих слов «приём пищи», «боекомплект», «оборудованная шинель», - отовсюду несло мерзким зноем, к которому со временем, всё равно, привыкаешь.

***
Далее мои воспоминания будут всё суше и разрозненнее.
Чем больше въедалась в меня вся эта окружающая атмосфера, тем всё меньше и меньше я замечал её (теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, что я здесь родился и был таким всегда), притуплялось моё восприятие мироздания. Я привыкал, привыкал и привык. И удивляло и будоражило меня только что-то необычное, что на гражданке бы у меня вызвало бурю душевного протеста и негодования. А здесь только будоражит…

***
- Рота подъём! Форма одежды номер 2!
Хорошо, что я сплю на нижнем ярусе. Надо мной спит какая-то ходячая и лысая, ко всему прочему, жердь, она неуклюже сваливается и успевает споткнуться обо всё, что можно. Но мне уже не до него. Скорее надеть брюки. Скорее. Чёрт! Нога застряла. Да, что же они все толкаются? Хорошо, что я сплю возле прохода и можно выйти в проход. Какое это счастье. Теперь скорее намотать портянки. Р-раз! Готово. В сапог. Р-раз. Готово. Другой сапог. Пилотку и ремень оставить. Скорее хватать китель.
- В две шеренги становись!
Кажется, успел.
- Вам что, не ясна команда?! А ну быстро в строй (ушли)! (Проститутка), что не понятно?
Я смотрю по сторонам: кто - в майках, кто - в кителях. Потом соображаю, что «форма одежды № 2» это значит – голый торс, т. е. в одних брюках. Я потихоньку снимаю китель. Во второй шеренге это не так заметно.
- Вы чё, (плохо) всасываете? Все приняли форму одежды № 2. Майки тоже снять. Все поспешно отправляются в отсеки исполнять команду.
- Нале-во! На выход, бегом марш. Строится в колонну по четыре.
И вот мы уже бежим стройной колонной по асфальтовым дорожкам по направлению к плацу. Я озираюсь по сторонам и вижу кругом такие же голоторсные колонны, которые мелькают, как люди при ускоренном показе в кино. Все они бегут по плацу. На эту большую асфальтированную площадку, даже не то что большую, а огромную, на которой человек выглядит как муха на витрине двухэтажного универмага или же, как точка на тетрадном листе, но не жирная точка, а еле заметная.
А вот  и я. Ветер обдувает мою лысую голову, но кожа, всё время находившаяся в тепле, начинает ёжиться и щетиниться.
Взгляд мой бегуч и нерасторопен. То я вижу трибуну с жёлто-красной звездой, то огромной величины клуб, которому может позавидовать любой крупный периферийный город; то на вперившиеся в землю трехэтажные казармы; то на своих братьев по оружию, делающих какие-то механические движения руками, ногами, талией и головой, под аккомпанемент гармошки и рявкающего голоса, всё время дающего какие-то ценные указания – куда ставить ногу, куда руку, чем вертеть и когда приседать. Со временем я понял, что это были за магические движения. Оказывается, это были упражнения и назывались они тоже магически и загадочно: «Солдатская мельница» (оказывается, есть и такая), «Солдатская пружина» (видимо, имеется ввиду, рессора от танка), «Футболист» (слава богу, что не солдатский). Самыми нелюбимыми среди рядовых, и наоборот – самыми любимыми среди сержантов, были упражнения: отжимание и приседание. Сам тот факт, что они использовались иногда не в качестве упражнений, а в качестве наказания о чём-то говорит.
Что мне особенно нравится в армии, так это то, что здесь во главу угла ставят физическую подготовку, но что опять же не нравится то, что она превалирует над всеми остальными предметами. И получается что армия – это комната с одним углом.

***
Всё, что бы мы ни делали, мы делали всё вместе, строем, по порядку или же по определённой системе.
Вот и сейчас мы сидим и пишем письма в колонну по четыре. Я пишу письмо матушке. Это уже третье письмо. Два первых я отправил ещё по дороге.
Я оборачиваюсь вполоборота и вижу двух младших. Они чему-то рады. Один другого обнял широко и дружески. Обнимаемый сидит, лыбится и читает письмо.
Затем обнимающий снимает свою руку, говорит что-то зло и растянуто и хлопает в ладоши, при этом старается, чтобы у него получился хлопающий звук, раскатистый и гулкий. Тут он поднимает глаза, обдувает со лба прямую соломеннообразную чёлку, торчащую из-под пилотки и подзывает к себе какого-то солдата. Устало поднимает голову, чтобы лучше разглядеть вытянувшегося по струнке паренька, и брезгливо спрашивает у него:
- Ты почему честь не отдаёшь?
- Почему? – удаётся разглядеть по его губам, которые уже искривились в плаксивую форму и глаза приняли умоляющий вид.
- Что? – как бы не расслышав его, переспрашивает Младшой нарочито громко, - Честь почему не отдаёшь старшим по званию? Ну-ка, бери подушку, – паренёк послушно хватает с кровати подушку, - Пилотку сними. Надевай подушку, – паренёк пытается улыбнуться сквозь печаль роковой обиды на лице, и недоуменно смотрит на него, - Надевай, надевай! – у паренька ничего не получается, подушка всё время сваливается с головы. Встаёт сержант, нахлобучивает подушку, приставляет к ней руку, - Вот так теперь и держи руку и считай до десяти, удержишь подушку – свободен. Будешь отдавать честь, пока не научишься!
Опять садится, и они уже оба с интересом наблюдают за тем, как он еле удерживая слёзы, пытается отдать честь с подушкой вместо пилотки.
Я отворачиваюсь. Мне смешно и больно. Но это только с непривычки больно…

***
Капитан, который нас привёз сюда, как и обещал нам, захаживал время от времени.
Вот и сейчас он стоит перед строем. Мы улыбаемся. Мы в предвкушении чего-то радостного и расслабляющего.
Так и есть. Он отправляет сержантов куда-то по делам. Сержанты с деловыми, но радостными лицами удаляются. Они тоже в предвкушении освобождения от вечной заботы и ответственности за лысое поголовье.
Голос капитана звучит твёрдо и уверенно:
- Нале-во! Выходите пока на улицу и ждите меня, я сейчас.
Мы уже стоим в колонну по четыре. О чём-то шутим между собой, подкалываем друг друга. Нам радостно. Время от времени кто-то считает своим долгом напомнить:
- Смотрите, как он выйдет, не забудьте крикнуть «Смирно!»
А вот и он.
- Смирно! – мы услужливо вытягиваемся.
- Вольно! – благосклонно объявляет он, - Прямо, шагом марш! Левое плечо вперёд марш. Подходите к скамейкам. Разомнёмся с вами немного. Разденемся давайте здесь, на скамейках.
Мы заботливо складываем свою ещё новенькую и поэтому немного угловатую форму, обнажая свои беленькие толстые и худые тельца. Капитан тоже раздевается, обнажая свою маслянистую волосатую грудь.
После дёрганий и висений на турниках, перепробовав все имеющиеся на спорт-городке снаряды, мы останавливаемся на наклонных досках. На них очень удобно просто лежать, задрав руки вверх, и ни о чём не думать. Завязывается непринуждённый разговор с капитаном. Он лежит на доске, а мы, обступив его, спрашиваем о том, что нас ожидает впереди. Голос его звучит успокаивающе и подбадривающе.
А кругом солнце и тени. Деревья в солнце и в тени. Они большие и зелёные. Чистой голубизны огромный кусок неба, отрезанный от остального крышей казармы и листьями, зелёными парусами деревьев, высится над нами. И тёплый ветер кажется немного прохладным.
Мимо нас проходит очень крупный младший сержант и властным голосом интересуется:
- Это чего вы тут разлеглись?
Мы не скрываем своего злорадно удовольствия. Капитан поднимает голову и успокоительно сообщает:
- Это со мной, сержант.
Младшой усиленно старается скрыть свой испуг и торопливо удаляется.
Мы ухмыляющимся взглядом провожаем его. Но капитан возражает:
- Он, в принципе, прав. Увидев недостаток или непорядок, он обязан отреагировать.
У меня и ещё у некоторых меняется выражение глаз.

***
Время от времени мне попадается на глаза соседний взвод и их командир, на которого я бросаю украдкой ненавистные и злобные взгляды. Он мне кажется зверем и глумленцем над «братьями моими». И поэтому кажется ещё более поразительным тот факт, который я приведу ниже.
Да, чуть не забыл. Этот самый сержант, который помогал нашему сержанту проводить репетицию вечерней проверки. Вспомнили?
… - Рота, отбой! – доносится откуда-то издалека.
- Взвод, отбой! Я не слышу ни одного скрипа, после третьего скрипа я поднимаю. Наступает мёртвая тишина.
И тут он добавляет:
- После того, как я говорю вам «Спокойной ночи», вы мне отвечаете – «Взаимно». Понятно?
- Да, да… - доносятся робкие голоса из соседнего взвода.
- Спокойной ночи!
- Взаимно, - общим выдохом произносят мои собратья из соседнего взвода.
Мой поражённый разум засыпает… День отболел…

***
И вот наступил день распределения. Это случилось на 5-ые или 6-ые сутки нашего пребывания здесь, в Мышанке.
Мы стоим в колонну по два в тёмном коридоре перед канцелярией, где сидит комиссия по распределению. Мы по одному заходим и, пробыв там минуты 2-3, выходим счастливые и довольные с трёхзначной цифрой на устах. Это номер взвода. Выше я уже писал, что значит эта цифра.
Наступила очередь моя.
Я открываю обитую реечками дверь.
- Разрешите войти?
- Садись.
Я снимаю пилотку и сажусь напротив какого-то капитана, выверяя каждый свой жест и каждое слово.
Напротив меня сидит и мой знакомый капитан и требовательно смотрит на меня своими карими глазами. Я время от времени бросаю на него вопрошающие взгляды и молча спрашиваю: «А что отвечать?»
Капитан из комиссии, после нескольких вопросов о моей профессии и прошлом водит ручкой по какой-то сетке-графику и в раздумье мычит:
- Так… Куда же нам тебя засунуть. Значит, сварщиком ты быть не хочешь, говоришь. Ну что ж…
- А нельзя ли, товарищ капитан, меня в третий дивизион.
- А почему именно в третий?
- Говорят, очень хороший дивизион.
- Ну что ж. В третий, так в третий. 316-й взвод устроит?
- Конечно, товарищ капитан. Разрешите идти?
- Да.
- До свидания.
- До свидания, - он недоумённо улыбается. Я его понимаю.

***
Меня могут спросить: почему ты попросился именно в третий дивизион?
И вопрос этот будет вполне закономерен, ведь я не рассказывал ещё об одной моей беседе.
Эта беседа происходила в Ленинской комнате.
Мы сидели в проходе на табуретках и занимались кто чем. Вызывали по одному, но вызывали очень быстро, потому как там сразу работали 5 офицеров.
Выходит Валера:
- Какой-то Коврижный.
- Это меня, - я поспешно встаю и направляюсь к двери.
- Это ты, что ли, Нос, Коврижный? Ну, ты, Нос, и даёшь! – эту кличку он мне дал ещё в поезде, но распространения она не получила.
Хотя была и удачной и довольно меткой, но, как и всякая кличка, обидной.
Я вхожу в комнату, увешанную всякими фотографиями, картинками и призывами, с бюстом Ленина у стены. По разным углам комнаты сидят по офицеру за столами, составленными в один ряд, вдоль трёх стен. Напротив одного офицера я замечаю пустой стул и направляюсь к нему. Он встречает меня вопросом:
- Это ты Коврижный?
- Да. Разрешите сесть?
- Да.
- Только не Коврижный, а Коврижных, – с еле скрываемой обидой говорю я, выделяя последнюю букву.
Я сажусь и выпрямляю спину. Передо мной сидит лейтенант с признаками раннего облысения. Он молод и черняв. Его лицо улыбается, но глаза всё время грустны и задумчивы. Даже морщинки у его карих глаз не веселят их, а наоборот, придают им более тоскующий вид. Хозяин грустных глаз отрекомендовался мне, как секретарь комсомольской организации третьего дивизиона, лейтенант Папирник. Затем он начал задавать вопросы и что-то записывать в стандартный листок чернильной ручкой. Его худое благородное лицо внушало мне доверие и я отвечал на его вопросы честно и открыто. Была и маленькая неожиданность:
- А какую музыку любишь?
- Любую, от классической до эстрадной, лишь бы это было от души и красиво.
- Понятно. А ансамбли тебе какие-нибудь нравятся? Хеви-металлом не увлекаешься?
- Нет, хэви – это не для меня. А ансамбли – «Аквариум», «Кино», «Алиса», «ДДТ».
- Хорошие ансамбли, - сказал он и улыбнулся как-то по-детски смешно.
Видимо я ему чем-то приглянулся и он сказал:
- Могу тебе посоветовать. При распределении просись в третий дивизион. Не пожалеешь. А нам такие люди нужны.
- Разрешите идти?
- Да.
- Спасибо. До свидания.
- До свидания.
Я оборачиваюсь. Его детская улыбка и острый носик провожают меня грустным морщинистым взглядом. А его тонкие и вытянутые пальцы уже перелистывают чьё-то следующее «Дело».
… Я опускаюсь на табурет. Ах, как приятно поговорит с хорошим человеком. А он действительно был хорошим. Я это понял, когда попал в третий дивизион. Моё чутьё на людей меня редко обманывало и на этот раз не подвело.

***
Это было наше последнее построение в казарме 51-ой батареи 5-го дивизиона. Но для кого-то и не последнее, потому как кто-то попал после распределения именно в 51-ую батарею, а Юра (который вызывал во мне уважение, больше остальных) попал к «нерастреленному революционеру», к тому самому, кто желал «Спокойной ночи» после неспокойного дня. Мне было его жалко. Ему не повезло больше остальных, как мне тогда казалось.
Это было последнее построение, когда мы были ещё все вместе – архангельцы, люди сурового Севера, 20 гвардейских таёжников.
У нас в руках наш немногочисленный скарб: мыло, зубная щётка и паста, тетрадки, личные «Дела».
… Нас выстраивают в две шеренги на плацу под трибуной. Личные наши «Дела» уже у офицера, который смотрит на уголки дел, где записан номер взвода, куда нас распределили.
Я слышу свою фамилию. Меня отводят и ставят на положенное место.
- Ты будешь первый пока.
Я оглядываюсь по сторонам. Я вижу колонны таких же, как и я с папками в руках. За моей спиной потихоньку вырастает небольшая колонна человек в 10.
- Комсомольцы, достали комсомольские билеты и сдали мне! – приказывает какая-то большая фуражка с усами под горбоносыми ноздрищами, - Папки тоже все сдали мне.
И вся эта груда папок и билетов плюхается мне в руки. Я «счастлив» оказанному мне «доверию» подержать у себя эти драгоценные бумажки.

***
Уже почти вечер. Густеют краски дня. В полутёмном коридоре казармы эти краски становятся ещё более густыми, чем на улице. Тёмно-жёлтый потолок. Густо-коричневые стены, обитые по всей протяжённости неполированной горбатой рейкой. Красный мастиковый пол, зашарканный возле дверей. Но возле канцелярии командира и замполита батареи он такой же, и даже ещё краснее. Мы стоим на этой красноте и ждём комбата. Подходит какой-то сержант и говорит, что б мы ждали в канцелярии. Мы заходим в канцелярию. Это кубическая комнатушка с одним окном, двумя столами, железным сейфом, зеркалом на стене с одной стороны двери и книжной полкой с другой. Мы стоим почти впритык друг к другу. Он зашёл как-то незаметно. Я увидел его, когда он уже сидел за столом. Это был капитан. Он был плечист и красив лицом. Волосы его еще не потеряли молодецкой залихватости. С первой же его фразы чувствовалось, что он хозяин в этом доме:
- А, ну-ка, позови мне сюда этого писаря! – крикнул он кому-то в раскрытую дверь, придав при этом голосу неестественную окраску грубости и наигранной хрипотцы.
Через несколько секунд в канцелярию влетел какой-то зашуганый парень и сел за стол напротив капитана. Капитан подал ему какую-то книжку. Паренёк поспешно открыл её и приготовился писать.
- Значит, называете ему свою фамилию, имя, отчество, год рождения, гражданскую специальность и домашний адрес.
Я диктую ему свои данные последним.
- Всё? Все записались? Ну, так вот, бойцы. Попали вы в третий дивизион, тридцать первую батарею. Я являюсь командиром батареи, капитан Фурса. Ну, как служить намеренны? А, архаровцы?
- Честно…
- Как все…
- Нормально…
Затолдычили мы в один голос.
- Ну, хорошо если так. Я сейчас, пока подождите. Я сейчас приду, и мы вас уже распределим по взводам, по каким вы расписаны.
… Я вижу себя всё в том же полумрачном коридоре. Все в ожидании чего-то неотвратимого и надвигающегося. Я стараюсь хоть чем-то заглушить в себе это чувство.
Я стою возле какой-то лавочки, а напротив меня, опершись на эту лавку, так же обитую этими выпуклыми реечками стоит, или даже сидит, парень длинноватого роста с покатыми плечами и маленькой головой на жилистой и упругой шее. Характерной особенностью его лица было то, что его лоб был настолько покат, что переходил сразу в нос. Видимо Господь, когда дошла очередь до Колиного лица (именно так звали моего нового знакомого) немного перестарался, отчего лицо у него получилось не по-детски морщинистым, и тогда он, чтобы исправить свою ошибку, собрал всю кожу на макушке и завязал узелком. Собранная кожа со временем отмерла. Все черты лица у него поднялись вверх, но часть их всё-таки упрямым образом осталась на месте. Отчего он улыбался только верхней губой, и уголки рта у него подскакивали сильно вверх. Глаза у него казались заплывшими. Хотя просто дело в том, что верхние веки остались на прежнем месте, а нижние поднялись. Ещё одной характерной особенностью был его голос. Или у него был дефект горла, или оттого, что он старался говорить в нос (т. к. больше никак не умел), а от стянутости получалось, что он говорит в лоб, но голос у него был ужасно гнусавым, поэтому разговаривать с ним было немного неприятно. Но делать было нечего. По распределению мы попали в один и тот же взвод. И надо было наводить мосты и находить друзей. Первый мой вопрос был вопросом, который в армии задавали друг другу все, незнакомые между собой, солдаты:
- Ты сам-то откуда?
- Из Карелии.
- О, так мы с тобой почти что земляки. А я с Архангельской области!
Уголки рта его поднялись, и он оголил свои жёлтые прокуренные зубы. Я тоже заулыбался. Нас объединял Север, и это уже радовало и обнадёживало. Впоследствии мы называли друг друга – зёма, что значит – земляк.
Впоследствии я заметил, что землячество в армии развито подчас сильнее, чем дедовщина. Особенно дружно держатся между собой ребята из Средней Азии. Славяне это дело как-то не очень поддерживают, хотя и сохраняют традиции землячества.

***
После разговора с Колей и далее, по прошествии двух недель и более, я совершенно не могу вспомнить ни одного события.
Настолько я стремительно стал падать во времени, что от страха даже закрыл глаза и совершенно ничего не видел.
Мозг мой настолько направил свои усилия на то, чтобы не попасть ни в чём впросак, нигде не обломиться и держать себя, как подобает, что на память (даже зрительную) не оставалось ни сил, ни извилин. Я помню только единственное, что всё вдруг завертелось, побежало, понеслось. Здесь у меня возник образ кручения во времени. Я был похож тогда на маленького ребёночка, который ещё даже не умел ходить и для которого каждый день был за год, так же велик по объёму получаемой информации. Был день за год и год за век.