Форум литературного общества Fabulae

Приглашаем литераторов и сочувствующих!

Вы не зашли.

#1 2008-10-24 01:10:59

Саша Коврижных
Редактор
Откуда: С севера.
Зарегистрирован: 2006-08-15
Сообщений: 15171
Вебсайт

Рядовой (начало повести).

1.
Я прилип лбом к вагонному стеклу. На лице идиотская улыбка. Беззвучно произношу  какие-то утешающие слова маме, стоящей на перроне в окружении моих друзей и подруг. Рядом с мамой учительница по русскому языку и литературе Софья Андреевна. Они весело машут мне руками. У мамы уже красное от слёз лицо. Это очень заметно на фоне моего любимого платья из серого сатина. Софья Андреевна трогательно прижимается к маме, что-то говорит, показывая на меня. И та ещё больше заливается слезами.
Рядом со мной так же растерянно и ошалело смотрит в окно новый друг Лёшка. Сам он из деревни и вид у него деревенский: на копну нечёсанных волос нахлобучена серого цвета молодёжная панама, губы толстые, лицо как будто выросло из носа. Господь, когда творил его лицо, случайно выронил из рук, но в последний момент ухватил  за нос. Так оно и осталось.
Но в тот момент, когда тронулся поезд, я не думал о своём новом друге. Я думал о том, что сейчас мама придёт домой и будет долго плакать. А потом красная от слёз попьёт чаю и уснёт, нарыдавшись и наглотавшись снотворного. Потом из письма я узнаю, что так оно и случилось. Только чай она пить не стала, а уснула сразу, со слезами на глазах. Я видел маму впереди толпы. Лес трепещущих рук у неё над головой и ... всё. Внутри что-то оборвалось. Мысли побежали сбиваясь, путаясь, обгоняя одна другую. Полчаса, а может и больше, я просидел в каком-то заторможенном состоянии, тупо уставясь в окно.

2.
Я очнулся от толчка поезда. Скучно и обречённо оглядел вагон. Подумал о начале какой-то новой жизни. Подумал о том, что до областного центра ещё сутки езды и что надо чем-то заняться.
Поискал глазами своего нового приятеля. Тот оказался в следующем купе и крутил улыбающейся башкой то вправо, то влево. Видимо, слушал чей-то разговор.
Я подсел к говорящим и заставил себя понять смысл разговора и суть происходящего, но ничего не получалось. В голове копошились непонятного происхождения мысли, а перед глазами стояла вечная картина – пейзаж за вагонным окном.
Я раньше не понимал, что значит – «лететь в пропасть». Теперь понял. И чем дольше потом было моё пребывание в рядах Вооруженных сил Советского Союза, тем медленней и медленней был этот полёт. А точнее – падение во времени. Было сложно это объяснить даже самому себе, но я это чувствовал.

3.
Выходили из вагона медленно.  Я пытался разглядеть в окна знакомый город. Козырёк модной некогда кепки цеплялся за верхние полки.  Взвалил свой рюкзачишко, в котором ещё осталось что-то от маминых запасов, на плечо и вышел из вагона.
Не успев спрыгнуть с последней ступеньки, я заметил своего дядю. Это Валера. Валерий – как он обычно подписывался в письмах. Он живёт в этом областном центре со своей семьёй: Татьяной – его женой, Олей и Галей – его дочками. Работает в центральной типографии. Хорошо рисует и фотографирует. Иногда этим подрабатывает. И очень прилично.
Стоим друг перед другом.
- Привет, Валера.
- Здравствуй.
Волосы Валеры прямо и ровно спадали вниз, как будто он стоял под душем. А мои бритые участки головы, не закрытые кепкой, обдувал ветер и оттого становилось ещё неуютней.
Валера улыбнулся из-под своих темных очков.
Всей командой они обошли поезд и вышли к вокзалу.
На перроне стояла Валерина жена Таня. Она скептически улыбалась.  Я старался не оторваться от основной группы. Валера с женой шли чуть поодаль.
Шли какими-то безлюдными улицами с безликими двенадцатиэтажными коробками. Остановились перед дорогой, чтобы переждать транспорт. Таня и Валера нагнали нас. Теперь я  получше мог их разглядеть и запомнить.
У Тани в руках чёрная плащёвая сумка, доверху забитая дорожной едой. Сколько я помнил Таню, она всегда была с сумкой. Это её вечный атрибут. Она работает в столовой. Недостатка в хорошей еде у неё в семье не бывает. И этим она гордится. И её за это уважают. В том числе и я.  Она не виновата, что приходится гордиться тем, за чтобы раньше было просто стыдно. Время меняет всё, и всех, и вся. Чем мы раньше гордились, теперь нам кажется это смешным и уродливым. Что раньше считалось неприличным и скрывалось, теперь выносится напоказ и этим гордятся, мол: ты – не можешь, а я, гляди, - могу. Люди, придумав себе нормы и правила, всё время пытаются обойти их.
У Валеры в руках фотоаппарат. Тоже неизменный его атрибут. Я вспомнил, с какой любовью и тщательностью Валера сам готовил все растворы, закрепители, проявители.  Я хорошо помнил красный свет в ванной, где на моих глазах происходило таинство проявления.
Наконец, перешли дорогу. Прошли по тропинке, срезающей путь. Валера попросил меня обернуться и щёлкнул фотоаппаратом. Потом через месяц он пришлёт эту фотографию. И я опять вспомню, как плёлся позади толпы, как тревожно и неуютно было сердцу. Узнаю на фотографии свои серые брюки, красную клетчатую рубашку, свою кепку и выгоревший от солнца рюкзачок – вечные спутники  школьных походов. Но не узнаю своих глаз… Холодных и отчужденных…

4.
Молчаливая группа молодых парней во главе с усатым старшим лейтенантом подходит к кирпичному, серому четырёхэтажному зданию. Так же молча заходит в него.  Я второпях говорю Валере и Тане, чтоб они подождали.
- Может, я сейчас выйду. Выясню: что там да как.
- Так сумку-то возьми.
- Зачем? Сейчас выйду и возьму.
Когда всех новобранцев выстроили в коридоре и начали шмонать,  я подумал, что правильно сделал, что не взял сумку. По цепочке пронеслось: забирают чай, сахар и всё, что есть вкусного.
Я нагнулся над своим рюкзачком и начал бережно распутывать узел. Так же бережно начал всё наглядно выкладывать, чтобы удобнее было всё рассмотреть. Потом сел на корточки и спрятал под себя чай, сахар и всё, что было вкусного. Какой-то солдат хмуро и безо всякого интереса рассмотрел всё, что мне было не жалко и перешёл к следующему. Озираясь, я быстро побросал всё обратно.
Потом все пошли куда-то наверх.  Я поддался течению и меня вынесло волной на третий этаж. Кто-то сказал, что нужно ждать медицинской комиссии.
Ждать - так ждать. Только и оставалось теперь, что - ждать. И быть готовым ко всему. Зашли в большую комнату с шестью окнами. По обеим сторонам стояли железные кровати, на которых лежало по матрацу и подушке. На некоторых были одеяла. Кто лежал, кто сидел на подоконнике, уставясь в окно, кто, собравшись кучкой, играл в карты. Моя группа расположилась в углу на нескольких кроватях.


5.
Я медленно озираюсь в маленькой и тесной раздевалке. Ищу свободное местечко. Наконец, примостившись, начинаю снимать с себя одежду. Кругом трутся друг о друга голые тела. Мелькают разноцветные трусы.  Я с интересом рассматриваю телосложенья. Становится немного весело. В руках появляется папка из плотного картона с бумажками, справками, характеристиками.  Я только успеваю подумать: «Вот он весь – я. Сам свой в своих собственных руках. Вся моя жизнь в этой папке из плотного картона, подписанной карандашом старательно, но коряво».  Мысль свою я додумал уже в первом кабинете.

6.
Я набираю номер телефона, который  могу сказать, хоть ночью меня разбуди. Слышу её голос и не могу сдержать улыбку. Это Светка. Светланка. Это она.  Я уже потерялся во времени.  Разговариваем. Кончаются двушки.  Я успевает только сказать, что перезвоню, чтоб сообщить – когда уезжаю. Всё. И вешаю трубку.

7.
Я  вернулся из кафе. Устроился поудобнее на матраце. Вдруг всё пришло в движение, все вскочили со своих мест, пришлось встать и мне. Общее построение на плацу. Это с другой стороны казармы. Потоком меня вынесло на запруженный бритоголовыми пацанами плац. Все были такими разными, у каждого были свои интересы, увлечения, девчонки, заботы, но объединяла их сейчас одна тоска. Тупая и тягучая как мамино малиновое варенье. Когда теперь я его попробую?..
Я встал в строй и постарался ни о чём не думать. Ни о чём. Наблюдал за офицерами, которые озабоченно ходили перед строем. Это «покупатели». Так их называют.
Много позже я вспомню эту картину, когда мой командир капитан Сохань будет рассказывать на очередном политзанятии: «…Поехал я в Харьков. Походил по городу. Понравился мне город. Дали мне бумагу, провиант на 130 человек. Приезжаю в военкомат. Так и так, мол, вот такие дела, надо 130 человек. Они мне дают 20 «дел» и говорят: «Половина из них имеет полное право по здоровью не идти в армию».  Делать нечего. Взял я эти папки, взял ребят, выдал каждому по ящику провианта, сели мы в поезд. Взяли мы - сколько могли съесть. Остальное я оставил в военкомате. Они уже там по-своему этим добром распорядились. На 20 человек у нас было два плацкартных вагона. Разместились мы, конечно, все в одном. Ехали как баре. Проводник второго вагона набрал себе «левака». Деньги сделал он, конечно, хорошие. Ну, и я в накладе не остался. Я имел с этого дела четыре бутылки креплёного. Но это, конечно, мизер по сравнению с тем, что налевачил он…»
Я с любопытством глядел на офицеров-покупателей и чувствовал как падал во времени. Падал…


8.
«Как здорово, что в этом городе у меня есть дядя Валера!» - подумал я, когда тем, у кого есть родственники, разрешили переночевать у них, но с условием, что те за ними придут и оставят в залог паспорт. Валера так и сделал и эту ночь я провел в домашней обстановке.
Поел горячего домашнего борща, посмотрел телевизор, посидел в мягком удобном кресле и думал, думал, думал…  Мысли путались, бежали, суетились и я не поспевал за ними.  Потянуло ко сну и полулёжа, по старой домашней привычке, я решил почитать. На этот раз попался в руки номер прошлогоднего «Огонька». Там было много чего интересного, но в памяти остался только профиль Слуцкого, статья о нём, его необыкновенные по своей концентрациии мысли стихи.
Наутро, в 7.30 я был уже у входа в военкомат-распределитель.
Напутственные слова Валеры.
Падение во времени.

9.
Перед строем стоит высокий стройный капитан. Сквозь густые чёрные усы неторопливо цедит фамилии ребят. Идёт распределение. «Названные товарищи» выходят перед строем и поступают в распоряжение своих «покупателей».
Доходит очередь и до меня.
Вразвалочку подхожу к небольшой кучке пацанов. Постепенно она росла. Доросла до 20 человек. Сейчас придет другой человек, который и старше и упитанней, и у которого нет такого затравленного выражения глаз, и заберёт ребят. И он приходит. Но это не тот. Хоть и в погонах. Это дежурный. Он ведёт их в военкомат и заводит в класс на третьем этаже,  просит их подождать здесь. И они начинают ждать здесь.
У меня появилась возможность получше всех рассмотреть. Через некоторое время я узнал имена и фамилии всех. Через неделю забуду то, что узнал, но не забуду то, что увидел.
Ребята сидели за г-образным столом. Что-то тихо и весело обсуждали.  Я улыбался, глядя на всех, и молчал.  Мой сосед что-то сосредоточенно рисовал пальцем на полировке стола. У него было грустное и усталое лицо. Потом я пойму, что это его обычное состояние. Был он из разряда пофигистов: армия? – плевать, служба? – плевать, отслужу и вернусь – плевать.


10.
Дверь распахнулась неожиданно.
Он вошёл весёлый и счастливый. Крокодиловой кожи дипломат мягко опустился на стол. Из его раскрывшейся пасти выпорхнули ручка и листок бумаги. Обладатель дипломата, ручки и листка с радостным любопытством оглядел просветлевшие лица ребят и предложил для начала познакомиться. Это был капитан средних лет. На его голове покоилась чёрная в завитушках шевелюра, облысевшая со лба. Под его прямым спартанским носом раскинули крылья, дотрагиваясь до самых уголков рта своими мягкими щекочущими перышками, усы. Карие глаза глядели прямо и открыто. Своим видом он вселял надежду на то, что всё будет хорошо. Его мягкий голос, повторяющий за нами наши фамилии, как бы говорил: не волнуйтесь, всё ещё образуется, всё будет хорошо, ведь мы с вами – друзья.
На первый взгляд он мог показаться несколько щупловатым, но подбородок, выпирающий вперёд, придавал всему его виду воинственность и твёрдость. Этот вид вселял уверенность.
Потом он стал рассказывать о том, где они будут служить. Это будет Белоруссия. Я не был там никогда, поэтому слово «Белоруссия» не возбудило во мне никаких воспоминаний и дум.
Воспоминания не пробудились, поэтому я решил попытаться разбудить уснувшее от напряжения воображение. Представил себе огромный серый плац. По его периметру стоят одноэтажные белые мазанки-казармы. Небо очень большое, высокое и пустое. Даже солнца не видно. Возле земли небо голубое, а если поднять глаза, то там наверху оно белое-белое. И мазанки-казармы, и плац – всё залито этим белым светом. На фоне этой белизны выделяются чёрные провалы окон и две зелёные фигуры солдат, а точнее даже – фигурки. Эта картинка останется в моей памяти даже дольше той, которую я увидел в действительности.  Я увидел…но не будем забегать вперёд.

11.
Я стою на перроне и смотрю куда-то в сторону. На небо не смотрю, потому что мешает солнце, на землю – потому что тогда не будет видно моего лица, а я очень хочу, чтоб она получше рассмотрела и запомнила меня. Когда мы ещё увидимся?
Светка стоит рядом и, откинув голову набок, смотрит на меня весело и внимательно.  Я смотрю в сторону, но ничего не вижу. Я поворачиваю своё лицо к её глазам, только затем, чтобы нарушить тишину. А тишина стоит, как на зло, пустая и глухая. Всё кругом молчит: и ребята, усевшиеся на длинных скамейках, и поезд, который через пять минут разлучит нас, и вокзал, и город, и мы сами стоим и молчим.
Я редко поворачиваю лицо.  Боюсь её взгляда.  Я  не смотрит прямо в глаза только в двух случаях: тому, кого сильно люблю, либо кого сильно ненавижу.
В моих руках целлофановый пакет, а в нём испечённый ею специально для меня медовый торт. С тех пор как я позвонил ей в последний раз и сказал во сколько уходит поезд, прошло 4 часа.
- Если бы ты пораньше сказал, он бы в холодильнике успел дойти, а так он ещё не совеем готов…
- Ничего. Спасибо тебе…
- Там ещё конфеты…
- Спасибо… Хорошо…
Вдруг эту кромешную тишину разорвал резкий паровозный гудок. Ребята встали со скамеек, побросали «бычки». Город внезапно замычал, засвистел, заскрипел шинами.
Мы прижались друг к другу щеками. Она стыдливо улыбнулась.  Я смотрел в её глаза, а она куда-то мне в плечо.
- Не скучай, - сказал я, - Пиши.
Она задумчиво качнула головой, продолжая глядеть в одну точку.
Поезд набирал скорость. Асфальт перрона вот-вот кончался и вдруг я увидел Светланку. Она показалась такой маленькой и беззащитной среди серого безмолвия асфальта и бетона. Она махала рукой. Её чёрная смоляного цвета коса спадала с плеча, и, как будто споря с чёрным цветом косы, из-под синей блузки выглядывала ослепительно белая манишка. Такой я её и запомнил: синим корабликом с белым парусом, плывущим по серому и тяжёлому морю. До свиданья, Светка! Вот и всё.
Я ещё долго смотрел на проплывающие мимо дома, пролетающие мимо дома, ускользающие мимо дома и хотелось уцепиться за них, ухватиться, чтоб остановить это бесконечное падение. Он не хотел больше падать! Почему за все шесть лет нашей переписки и встреч я ни разу не сказал, что люблю её?! Почему ни разу не поцеловал её даже в щёчку?! Почему?!
И я дал себе слово, что обязательно в первом же письме скажу ей то, что она и без того знала. Но надо же сказать! Надо! Так положено. Иначе, это всё как будто неправда. Как будто даже и не с ним…


12.
Поезд шёл точно по расписанию. Что крайне удивляло. А что тут удивительного? Почему он должен опаздывать или, наоборот, двигаться с ускорением? Ведь должно же быть на этом свете хоть что-то нормально и правильно!
Я начал присматриваться к своей группе.  Я и раньше любил наблюдать за людьми, изучать их. А сейчас это доставляло мне ещё большее удовольствие. Самым старшим из нас был Вадим. Он ехал с пакетом, в котором лежало лишь самое необходимое. В руках у него постоянно перекладывались, перетасовывались карты. Сам он был похож на добрый бочоночек вина, не очень крепкого и розового. Когда я узнал, что он женат, то тут же начал искать в нём черты, за которые его можно было полюбить. В каждом человеке есть то, за что его можно любить, и есть то, за что можно ненавидеть. Он притягивал всех своей весёлостью, озорством, плоскими и неудачными шутками, развязной бесцеремонностью. Но меня он этим отталкивал. Мне нравилось наблюдать за ним, когда он своим пухлым пальцем ковырялся в носу. Тогда он становился похожим на озорного мальчишку, и если бы не его редкие желтоватые прокуренные усики, то я бы так и подумал о нём.
Рядом с Вадиком сидел Юра, который был намного симпатичнее мне. У него не было такого высокомерного взгляда и если он улыбался ( а улыбка у него была немного растянутая и странная ), то улыбался искренне и добродушно. Из его рассказов я понял, что жил он на окраине областного центра, в районе новостроек, был приличным выпивохой, любил помахаться за дело или просто так, по пьяни. Когда он рассказывал что-то весёлое, то подавался всем телом вперёд, ставил руки на колени по-паучьи, или потирал руками брюки, запрокидывал голову назад и растягивал губы настолько, насколько это было возможно. Вид у него был при этом такой, словно он пил воду из маленького водопадика, а внизу была большая выемка, наполненная прозрачной водой и оттого ему приходилось широко расставлять ноги, чтобы не упасть туда. Выемка была глубокой, но это не мешало разглядеть на дне покатые валуны, а на них слой слизкого ила, каждую травинку водорослей, и заплутавших в них подвижных комочков непонятного происхождения, которые двигались, не имея ни цели пути, ни задачи, но они имели свободу и это окупало всё остальное. Я им завидовал.
Третьим был Витя. Витёк. Он был откровенным балбесом, хоть и разыгрывал всю дорогу из себя крутого и разбитного парня. Про таких говорят, что у них «фига – в сумке, и п…а – в думке». В последнем я убедился, когда мы пересели на поезд Москва-Гомель. Речь у него была быстрая и топорщилась во все стороны из сдвинутого немного набок рта. Когда он улыбался, то сдвиг обнаруживал себя с ещё большей силой. На вытянутой голове завивались волосы цвета соломы. Одет он был в поношенный, но добротный костюм явно не отечественного производства.  Я живо представил себе его родителей, довольно обеспеченных и уважаемых на работе и в обществе людей, которые просыпались и ложились с одной мыслью: «Надо заняться воспитанием сына!», но тут же забывали про неё. А он рос, неплохо обувался, одевался, вкусно ел, пил, стал выпивать, потом курить и ни о чём не думал. С грехом пополам окончил школу, потом ГПТУ и теперь сидит с мной на одной лавочке и мусолит в руках карты.
Играют в «козла».  Меня как-то учили в неё играть, и я уже сносно резал и пасовал, но к этому моменту  помнил уже немногое и только вяло наблюдал за игрой и игроками. Глаза у Вити всё время бегали и меняли своё выражение, в зависимости от того, на кого он смотрит и о чём думает. Иногда его глаза делались хитрыми, но глупота всё равно вылезала наружу. Он смотрел то на Вадима, своего партнёра, то на Юрку, то на Колю. Коля был хитрее и пронырливей всех наголову. Роста он был невысокого, только плечи его были сообразно тазу и сам он был немного горбат. Но не от неправильного сидения за школьной партой, а, скорей, от неправильного на ней лежания. Манерой держаться он походил на Витю: тоже всю дорогу разыгрывал из себя делового. Чтобы представить его лицо, достаточно взять Бабу Ягу и снять с неё платок, прибрать волосы и стереть морщины. Такой же крючковатый нос, хитрые глазки, узкие маленькие губки, пухлые щёки, уши торчком и всё это на эллипсоидной голове, которая покоилась или вертелась (чаще – последнее ) на тонкой шее. Я ещё обратил внимание на его пальцы: корявые, непластичные и неорганичные, чтобы они не делали.
Вскоре я перебрался в последнее купе, в нём было уютно и не так одиноко. На верхней полке лежал их капитан и читал книгу. Его сократовский лоб, смотрящий сверху на всё происходящее, говорил о многом. Из их группы здесь сидело четыре человека. Они не умели играть в карты, не умели поддержать «базара». Им просто хотелось побыть одним, но с кем-то рядом.
Я завязал разговор с соседом по лавке, на которой тот уютно устроился. А до этого я открыл консерву и славно умял её содержимое. Сосед «уминал» содержимое толстого журнала. Но консерва доедена, журнал надоел и они разговорились. Начали они с темы их объединяющей, только сосед уж давно отслужил, а мне только предстояло. Все два года он колесил по стране и возил какие-то документы в маленьком добротном чемоданчике. Вагон стал его вторым домом. Это было видно по тому, как он сидел и читал, по его футболке и тренировочным штанам, по вывешенному в изголовье костюму на плечиках. Его изрытое морщинами лицо, выглядело молодым и смотрело на меня прямо и открыто, уголки рта слегка улыбались.  Я в свою очередь поведал ему несколько историй из своей гражданской жизни. Разговор с ним придал  мне какое-то невыразимое спокойствие. Я перестал чувствовать себя потерянным и одиноким.

13.
Москва. Кругом Москва.
Вся наша группа сидит в огромном зале ожидания и слушает капитана.
- Короче, давайте договоримся так: я вас отпускаю погулять по городу, но делаю поверку через каждый час. Сколько у нас до отправления нашего поезда? – он посмотрел на часы и сам себе ответил, - Одиннадцать часов. Так вот, сейчас времени… короче, через час двадцать все собираемся здесь. Если кого-то не будет, то всякие брождения я прекращаю. Пусть кто-нибудь остаётся всегда и стережёт вещи.
Он встаёт. Все начинают потихоньку подниматься. Кто-то остаётся сидеть. Они, наверное, просто устали и хотят отдохнуть.  Я вижу это по их опущенным безвольно головам.  Вылетаю на привокзалку.  Я уже не понимал куда  шёл и зачем шёл. Мне хотелось в последний раз ополоснуться в городском шуме, беге машин, толкотне и суете прохожих, которым до меня не было никакого дела. «Это здорово, что они меня не замечают, - думал я, лавируя между людьми, - не видят моих обездоленных, просящих неведомо чего глаз, моей синей кепки, прикрывающей бритую голову».
Я опять остро почувствовал, как падал во времени, цепляясь за головы прохожих, витрины киосков и магазинов, за эти деревья, такие раскидистые и чужие.
После первой поверки я опять вырвался на привокзалку. На этот раз  старался идти неторопливо, сдерживая каждое своё движение. Это очень трудно, но нужно постоянно двигаться, чтобы тебя не разорвала та энергия, что стучит в висках, энергия страха.
На этот раз  решил чем-нибудь перекусить. Благо, деньги ещё были. Я не обращал внимание на то что ел, только чувствовал как что-то урчит в животе и перекатывается. Захотелось пить.  Встал в очередь к киоску, на котором жёлтыми буквами было написано «Фанта». Пахло сыростью. Уже истёк слюной, пока подошла  очередь. Взял две бутылки «Фанты» и по одной «Байкала» и «Лесного». Я когда-то слышал эти названия, но никогда не доводилось их попробовать. Теперь довелось. Отойдя к вокзальной стене, впившись губами в холодное горлышко бутылки,  убил свою жажду, липкую и назойливую.
Потом не раз ещё придётся попробовать, испытать, ощутить то, чего я никогда не ел, не испытывал, не ощущал на себе. Каждое такое новшество ещё раз доказывало необычность и непривычность моего положения. Каждая новая вещь, новое событие влекло за собой новое понимание мира, рождало новое мироощущение.
Гуляя после очередной поверки, я проходил под окнами вокзала и в раскрытом окне второго этажа вдруг заметил себе подобных – бритоголовых и одетых во всё ненужное, но более менее сносное. Тут же я узнал, что это была партия в 120 человек. Их держали под конвоем и никуда не выпускали.  И я подумал: «Вот какой у нас чуткий и добрый капитан и я свободен. Хоть на одиннадцать часов, но свободен».

14.
Мы тесной кучкой стоим около своего вагона, который через полчаса понесёт нас в далёкую Белоруссию.  Ждём капитана. Он куда-то отошёл. Вот и он. Все неторопясь заходят в вагон и устраиваются поудобнее. Теперь торопиться совершенно незачем, да и некуда
Я устроился в третьем купе и поплыл по реке памяти, не боясь утонуть в ней, потому что был абсолютно спокоен.
Отвлек от раздумий девичий визг. Их было как и нас новобранцев человек двадцать. В основном это были девчонки с четвёртого по восьмой классы. Мальчишек было намного меньше. С ними были двое взрослых: молодая женщина и пожилой мужчина.
Позже, когда я разговорился с молодой женщиной,  выяснил, что это была делегация новосибирской спецшколы с математическим уклоном. Они ехали из Мурманска в Белоруссию. Это была большая экскурсия для отличников и активистов школы.
Молодой женщиной оказалась учительницей начальных классов. На лице её уже были признаки ранней усталости и я живо представил её лет через 15-20: сухонькая, худенькая старушка с крашенными волосами и с добрыми-добрыми глазами.
Пожилым мужчиной оказался учитель физики и математики. Был он полным, но тело было пропорциональным, и потому выглядело стройным.  Я запомнил его придирчивый, изучающий, но мягкий взгляд из-под густых бровей, над которыми возвышалась лысина с поредевшими, но не потерявшими прически волосами.
С Валентиной Андреевной, молодой учительницей,  я разговорился уже под вечер, а до этого бесцельно слонялся из купе в купе.
В некоторых из них расселись как хозяева мои братья по несчастью и подогревали в себе нездоровый животный интерес, перебрасываясь с девочками не имеющими смысла пустыми фразами, которые говорили только об одном: « Пойдём со мной, крошка! Я оторвусь в последний раз на тебе. Ты ещё не знаешь, что это такое. Ты даже представить себе не можешь, как это здорово. Пойдём со мной…»
Валентина Андреевна и учитель физики и математики всё уже прекрасно поняли и глядели в оба. Валентина Андреевна поделилась своими опасениями с мной, когда мы остались вдвоём и у нас завязался откровенный разговор о жизни. Потом подошёл её коллега. Его внимательные глаза излучали тревогу и настороженность.
- Беседуете? – спросил он, не глядя на меня и снимая пиджак.
- Да, есть ещё порядочные молодые люди, – сказала Валентина Андреевна и посмотрела на меня с улыбкой.
Физико-математик молниеносно взглянул в мою сторону и остался доволен моей лысой и невинно-улыбающейся внешностью.
- Ну, ладно, я пошёл, – сказал он и повесил пиджак.
Учительница вздохнула, съёжила губы и повернулась к окну.
В каких-то купе сидели девочки младшего возраста и чем-то увлечённо занимались.  Я иногда останавливался в этих купе. Заговаривал с ними. Они с интересом за мной наблюдали, хотя делали вид, что совершенно ко мне безразличны. Причём каждая считала своим долгом вставить в разговоре какую-нибудь «колкую» ( с их точки зрения ) фразу и с любопытством наблюдала за моей реакцией. Но я был холоден и спокоен. Из-под своей маски хмурого безразличия, я со смехом и любопытством наблюдал за их ужимками. В конце концов, мне всё это надоело и я перебрался во второе купе, где сидела и грустила (как ему казалось) Валентина Андреевна.
Я начал с простых дежурных фраз. Она отозвалась. Две души слились и потекли одной рекой. Ему было легко изливать свою душу совершенно незнакомому человеку. С каждой фразой ему становилось всё легче и свободнее. За разговором я не заметил как стемнело, как включили освещение в вагоне, как стали разносить чай.  Мы выпили по стаканчику и разговор стал ещё оживлённей.
Вскоре в нашем купе стал собираться народ. Девочки, мальчики и новобранцы. Из всех ребят я обратил внимание на одну пару. Их в шутку все называли «жених и невеста», даже Валентина Андреевна. Когда они разговаривали между собой, то были похожи на ворчливого и вечно-недовольного мужа и вертлявую, но любящую жену, вечно понукающую своего мужа-недотёпу.
Мне запомнилась ещё одна девочка. Она была лет четырнадцати и была так чиста и невинна, так красива и привлекательна, что мне захотелось её. Но я смог себя перебороть и старался не смотреть на неё. Витёк со своей природной страстью бороться не стал. Он стоял в проходе и его рот совсем съехал на бок. Глаза горели в предвкушении приятного. Он смотрел на эту девочку, не отрываясь, а когда она поднимала глаза и смотрела на него, он кивал ей головой и всёговорящими глазами просил выйти с ним. При этом она опять опускала голову и густо краснела. Из-за плохого и тусклого освещения никто не видел этого молчаливого разговора, но я сидел напротив её и видел всё до мелочей: её маленькие серёжки в маленьких ушках, гладкую загорелую кожу на её тонких руках, её апельсиновые груди обтянутые белой футболкой. Когда раздосадованный, но не потерявший надежды Витя отошёл в другое купе, она с облегчением вздохнула и посмотрела в окно.

15.
Раскачегаренное утро уже давно палит в окна вагонов, мешая соням досматривать свои сны. Но на улице не так-то тепло как казалось в вагоне. Белорусское холодное лето. Вся наша группа выходит из вагона на какой-то маленькой станции. Через два часа мы сядем в пригородный поезд, а ещё через два они будем уже на месте. В Мышанке.
Почему-то этот момент очень прочно впечатается в мою память: вот мы садимся в вагон, до отправления поезда еще далеко,  устраиваемся поудобнее. Вот капитан стал что-то спрашивать, выяснять биографические данные, что-то помечая у себя в тетрадке. Капитан что-то каждому рекомендует и мне становится как-то легче на душе. Накатили воспоминания о доме, и чувство досады и обречённости опять обхватило душу и сжало сильно-сильно. «Почему я здесь? Что мне здесь нужно?» - как залаженный я спрашивал себя. Время остановилось как поезд с сорванным стоп-краном. А я продолжал лететь по инерции. Падать, падать, не в силах остановиться.


16.
-Вон, уже дома видны. Это офицерский городок. Давайте собираться.
Капитан, вытянув шею, показывает подбородком в сторону окон вагона. Смотрю в окна и вижу, как из густой зелени деревьев выглядывают дома и кажется, что эти дома подмяли под себя те деревья, которые стояли до них.
Поезд останавливается. Все выходят из вагонов. Перед нами станция, похожая на кубик со множеством лестниц и переходов. Спускаемся по лестнице. Капитан говорит:
-Давайте отойдём в сторонку. Спешить не будем. Ещё успеем. Время есть.
По одну сторону станции песчаная дорога, по другую четыре сельских дома, стоящих в один ряд. Рядом с ними колодец, около которого растёт раскидистое дерево, отбрасывая большую тень.
Все встают в тень под дерево. Капитан предлагает:
-У вас, наверное, осталось ещё что-то из еды? Давайте всё свалим в один мешок, чтобы я его взял. У меня-то не возьмут. А я потом его вам передам и съедите в учебке.
Все с готовностью верных слуг достают остатки домашней роскоши из рюкзаков и сумок и сваливают всё в одну сумку. Что-то распихивают по карманам. Что-то жуют. Кто-то говорит:
- А зачем мне теперь куртка? Товарищ капитан, возьмите её себе, она ещё хорошая.
- Да зачем? Вы же можете потом все свои вещи отослать посылкой домой.
- Да я не буду ничего домой отсылать. Я специально надел то, что не жалко.
- Ну, смотри, чтоб потом родители не писали жалоб в часть.
- Да не волнуйтесь.
На наших лицах улыбки досады и отчаяния.
- Ну, всё. Пойдём потихоньку.
Идём по пыльной песчаной дороге. Переходим мост. Дорога становится чище и твёрже. Идём не спеша, вразброд, кто с кем. Капитан идёт чуть с краю и впереди и говорит:
- Первое время, конечно, будет трудновато. Но, ничего, привыкнете. Я первые два-три дня, может, ещё навещу вас. Первые пять-шесть дней вы будете все вместе, а потом вас распределят по дивизионам, а там – по батареям.

17.
Поворачиваем. Проходим мимо серой стелы, у подножия которой лежат несколько венков. Потом - мимо госпиталя. На улице стоят двое парней в синих халатах. Они о чём-то переговариваются, кивая головой в нашу сторону. Они улыбаются. И мы улыбаемся. Наконец, выходим на «финишную прямую». Это асфальтированная дорога, по одну сторону которой редкое полесье, по другую – колючая проволока в два метра высотой, а за ней…
-Инженерный городок,- поясняет капитан, как будто угадав наш вопрос.
Пока всё это у нас вызывает только интерес и любопытство. Дальше – интереснее. Перед нами железные ворота, с двумя симметрично приваренными звёздами. Над воротами пятизначный номер части и «пушечки». Справа небольшой домик с дверью и окном.
- Это КПП. Контрольно-пропускной пункт.
Вправо и влево от КПП тянется длиннющий серый забор, сверху которого натянута колючая проволока.
Ворота открывает солдат. Он такой же как мы, только одежда другая. И взгляд другой. Через месяц такой же взгляд я увижу в зеркале.
Наступил момент, когда я переступил порог воинской части Мышанского учебного центра, где  придётся прослужить первые полгода.
Через полгода я скажу большое спасибо судьбе за то, что очутился здесь. Именно здесь, именно с этими людьми, которые научили многому, даже сами того не зная и не замечая.

18.
Ворота со скрежетом закрылись за нашими спинами. Первый же плакат, который мы встретили, призывал: «Воин! Гордись службой в учебном центре!» Но пока у меня никакой гордости не возникало. А возникало какое-то чувство потерянности. Но с таким настроением невозможно было двигаться дальше и я посмотрел налево. С левого плаката на меня поглядел строго и сурово скуластый солдат, у которого были тупые и неестественно выпученные глаза. Своим взглядом он пытался к чему-то призвать. Этот призыв был написан внизу его рассеченной груди. Но этим словам не хотелось верить и я их тут же забыл, как только солдат с признаками базедовой болезни остался позади.
Дальше путь лежал по прямой асфальтированной дороге, по обе стороны которой росли ровно подстриженные кусты, за ними возвышались стройные берёзы и тополя, кое-где стояли какие-то лапчатые деревья. Тут я впервые увидел каштаны и был даже немного разочарован их простоватым видом. Если бы мне не сказали, что это воинская часть, то я бы подумал, что это пансионат для одиноких и душевнобольных. Кругом чистота, выбеленные бордюры, приятный слуху шелест листьев, трехэтажные оранжевые «лечебные корпуса» и вокруг всего этого островка покоя и чистоты забор с колючей проволокой.
Мы двигались дальше ровной колонной. Слева проплыла оранжевая «лечебница» (я ещё не знал, что именно в ней на первом этаже  проведу все полгода, а то бы повнимательней пригляделся). Справа проплывал четырёхэтажный дом более современной постройки, оттого более скучный и неказистый.
- Это штаб, - пояснил капитан.
Прошли ещё немного, зашли за казарму и оказались перед баней. В двери уже заходила какая-то партия ребят и поэтому нам приказали (теперь только так) немного подождать. Тут подошёл капитан и дал команду, а скорее – просто попросил – построиться в две шеренги. Мы, самим себе на удивление, построились быстро и без толкучки.
- Сейчас я вам представлю ваших командиров, ваших непосредственных начальников. Это сержант Колонцов и младший сержант Востриков.
Рядом с капитаном стояли два солдата: у одного на погонах было по три красных полоски ( потом я узнаю, что правильно они называются – лычки), а у другого – по две.

19.
Система в учебке проста: полгода солдат учится на сержанта и при успешной сдаче экзаменов получает звание младшего сержанта, должность командира отделения и воинскую специальность. Учебка – это воинская часть. В части – 5 дивизионов, плюс РМО ( рота материального обеспечения ), плюс ДОУП ( дивизион обеспечения учебного процесса ), плюс Школа прапорщиков. В каждом дивизионе 3 батареи. В каждой батарее – по 6-7 взводов: с первого по четвёртый – это, как правило, сержантские взвода, а с пятого по седьмой – солдатские, где были ребята, которые по своим морально-физическим признакам или по здоровью или ещё почему-то не могли стать сержантами. За месяц-полтора до окончания учёбы из каждой батареи берут по 6-7 наиболее подготовленных солдат и за оставшееся время выжимают из них все соки в особо для них сформированной батарее. Потом им, при успешной сдаче экзаменов, выдаются сержантские погоны и они возвращаются в свои батареи уже с лычками на плечах. Они остаются в учебке сержантами и командирами отделений.
Два таких сержанта стояли перед нами. Но тот, у которого было по три лычки на погонах, был полноценным сержантом, отслужившим уже год, а другой – младшим сержантом и отслужил он только полгода и был ещё «зелёным», только-только приступившим к практике. Первый состоял на должности заместителя командира взвода ( ЗКВ ), был он среднего роста, плечист, серьёзен даже в простом повороте головы, сосредоточен на каждой мысли и на каждом движении, словно ошибка в чём-то была смерти подобна. Руки он держал за спиной и смотрел на новоприбывших оценивающим взглядом, чуть откинув голову назад. На лице были написаны все его мысли: ему не хотелось ничего делать, ничего говорить и никуда идти. Но говорить пришлось:
- С вами поближе мы познакомимся позднее, - как только он заговорил, капитан учтиво отошёл в сторону, - У меня в подчинении вы будете до тех пор, пока вас не распределят по батареям. Сейчас вы сдадите всё ценное что у вас есть, то есть документы, деньги, часы младшему сержанту. Советую всё это заклеить в конверт, чтобы потом не было претензий. Потом вы вымоетесь в бане, получите новое обмундирование, - новые слова так и резали слух, - И будете ждать меня у входа в баню. Я пойду узнаю – можно ли заходить, а пока делайте, что я вам сказал.
Все суетливо зашевелились. Пухлые конверты ложились в руки младшего сержанта. Он сосредоточенно складывал их в ровную стопочку. Тут я смог и его разглядеть поподробней.
Был он маленького роста, щупловат и приземист, подбородок выступал вместе с пухлой нижней губой. Верхняя губа была тонкой и маленькой и совершенно терялась на фоне нижней. Над губами восседал маленький нос. Над носом, изображая строгость и суровость, суетились хитрые глазки. Над глазами распустили крылья чёрные густые брови. Они парили на фоне довольно большого и овального лба. Всё это помещалось на круглом лице, сверху которого была брошена щепотка густых смоляных кудряшек.
Первой его фразой был вопрос, обращённый к пацанам:
- Мужики, у вас закурить не найдётся? – сказано это было тоном, заранее предопределяющим и ответ и действия отвечающих.
Из четырёх сигарет, протянутых ему, он выбрал ту, что получше. Он нарочито смачно закурил и, стряхнув первый пепел мизинцем, со знанием дела сказал:
- Первое время вам придётся забыть, что такое сигарета, перекуров будет мало. Сейчас вас будут шмонать и забирать распечатанные пачки, а не распечатанные оставят вам. Так чтоб добру не пропадать, давайте лучше мне.
В его руках тут же очутились шесть начатых пачек. Он с довольным видом рассовывал их по карманам. Все стояли и с любопытством за ним наблюдали. Многие не скрывали улыбки. Он тоже улыбался и что-то говорил тоном бывалого и много чего повидавшего. Я никак не мог понять: что он строил из себя? Но через полгода пойму, когда стану в чём на него похожим.
Вдруг кто-то позади толпы, изображавшей строй в две шеренги, спросил:
- Трусы или брюки спортивные есть?
Я увидел, что это был сержант с недовольным и кислым лицом.
- Нет, нет! Уже забрали, - ответил кто-то находчивый.
Кислое лицо стало ещё кислее и, ничего не сказав, ушло.
Кто-то из любопытства спросил:
- А зачем ему брюки спортивные?
- Да это для тренировок, - сказал младший сержант и посмотрел на всех свысока, изящно стряхнув пепел мизинцем.
Ещё немного постояв и поулыбавшись, все стали заходить в баню. Я заходил последним. На душе было тихо. Я был вял и расслаблен, насколько это было возможно. Идиотская улыбка сменилась печальной. До слуха доносился мягкий и тихий шёпот листьев. Перед тем как зайти в темноту проёма, я поднял голову вверх и увидел чёрные силуэты деревьев на белом от солнца небе, безоблачном как душа…


20.
Темно. Я опускаю голову и вижу себя в тесном проходе. Прохожу ещё одну дверь и попадаю в большую кафельную комнату. Слева успеваю заметить большую коробку, доверху наполненную сигаретами и открытыми пачками, справа – людей, одетых во всё зелёное. Это офицеры и прапорщики. Их четверо. Голова в очках чётко произносит:
- Так! Выстроились напротив в одну шеренгу! Живее, живее! Так. Вытряхнули содержимое мешков на пол. Вывернули карманы!
Зазвенела мелочь. Я посмотрел вниз: под ногами валялись сигареты, медяшки, серебрушки…
- Раздевайтесь. Быстрее! Быстрее! – прапорщик раздал всем по полотняному мешочку, - Всю одежду, которую будете отсылать домой, положите в эти мешки. Подпишите их. Бросьте вон там, у стенки. Налево! И – шагом марш!
Я очнулся, когда начал напяливать на себя то, что оказалось у меня в руках: майка, трусы (сиреневые семейки последнего размера), брюки, китель. Потом на моих глазах небритый армянин надрезал ножом, а потом дорвал руками квадрат плотной ткани. Эти два прямоугольника, которые я получил, были порятнками. В следующей комнате кучей валялись пары сапог. Офицер, стоящий там, предложил выбрать по размеру и побыстрей. Третья попытка была удачной.  Прошёл в следующую комнату, где мои новые друзья пытались намотать портянки на ноги. Тут же на ходу, как бы между делом, другой кавказец на скорую руку учил это делать. Кто не успел понять – переспрашивал у соседа. Чувствуя неуютность жизни влажными ступнями,  я вышел в светлый предбанник. Сразу же увидел стол и подошёл к нему. На столе лежали ремни, бляхи, звёздочки, пилотки, «пушечки». Получив всё, что положено, я вышел на улицу через двойную стеклянную дверь.
«Чистилище какое-то…» - подумал я, оглядывая с интересом своих друзей, и видел себя со стороны.


21.
… И вот я уже в строю. Построились в четыре колонны. 516-й взвод. Перед нами командир – сержант.
- Пилотки носится два пальца от брови и два пальца от левого уха, - поясняет он, и все старательно приставляют два пальца ко лбу, - тренчик носится на ширине ладони, - никто сначала не понимает - о чём он. Он показывает: вытаскивает кожаный ободок на ремне из-за спины, приставляет ладонь к бляхе и повторяет, - На ширине ладони с правой стороны. Ремень носится между четвёртой и пятой пуговицей. Крючок должен быть всегда застегнут. Поняли? Равняйсь! Отставить! По команде «Равняйсь» видим грудь четвертого, если первым считать себя. Равняйсь! Смирно! Подбородки подняли! Шагом марш! На землю старайтесь не смотреть, привыкайте. Со стороны это некрасиво.
Я в строю. Смотрю по сторонам, на своих братьев по несчастью. «А может я и не так уж несчастен?» Вдруг кто-то наступает на пятки.  Оглядываюсь. Тот огрызается. И сам наступает впередиидущему на пятки. С тех пор я смотрю себе под ноги, когда иду в строю.
…Если смотреть себе под ноги, значит, опустить голову и не видеть, что тебя ждет впереди, не знать будущего. Именно так я и жил, и живу до сих пор – смотрю себе под ноги и не вижу, что меня ждет впереди. Ну, а если ты и поднимешь голову, то увидишь спину с опущенным затылком впередиидущего. И…наступишь ему на пятки. Это обязательно вызовет ответную реакцию. И ты опять опустишь голову. Но чей-то голос требует, приказывает: «поднять подбородки!» может быть поэтому, чтобы избежать такого идиотского положения,  я всегда становился в первую шеренгу. Это давало возможность смотреть вперед и не бояться, что ты кому-то можешь причинить боль, хотя тот, кто идет за тобой делает это постоянно.

22.
Мы стоим перед входом в казарму. Это трехэтажное кирпичное светло-розового цвета здание сталинского типа. Это казарма пятого дивизиона. Сержант стоит с правой стороны и, заложив руки за спину, прищурившись от солнца, говорит:
- По команде «Справа, в колонну по одному, шагом марш» заходит сначала правая крайняя колонна, за ней вторая и так далее. Двигаемся в колонну строго по одному. Быстро, но без суеты. Пока правая колонна начинает движение, остальные обозначают шаг на месте. Понятно? – со всех сторон посыпалось утвердительное мычание, - Слева, в колонну по одному, шагом марш! – начинает двигаться правая колонна, остальные старательно обозначают шаг на месте, - что вы, глухие что ли?! Слушайте внимательно команду. Слева в колонну по одному, шагом марш!
Захожу в казарму и встречаю злые и виноватые глаза такого же, как и я солдатика, приложившего руку к пилотке, отдававшего честь. Он стоит на квадратной дощечке. Потом я узнаю, что это дневальный по роте, и что стоит он не на «дощечке», а на «тумбочке». Передо мной длинный-длинный коридор, довольно широкий и залитый солнцем, отчего желтая побелка кажется белой, лишь в тени она сохраняет свой цвет. Длинный пол из узких, красновато-блестящих досок. Слева окна, справа – «Спальное помещение» - написано на табличке. В проемах-арках взгляд различает силуэты двухъярусных кроватей.
- В две шеренги становись! – доносится откуда-то сзади.
Все стоят в две ровные шеренги перед предпоследним проемом. Перед ними, расставив ноги и повесив руки на ремень, стоит сержант. Младшой стоит рядом и величественно смотрит на них. Сержант объясняет. Голос и лицо его приобретает добрый оттенок.  Я ошалело смотрю на него. Ловлю каждое слово. Из его рассказа понимаю, что я теперь в армии, что все свои гражданские привычки должен оставить за воротами части. Потом сержант разворачивает первую шеренгу. И я попадает лицом к лицу с Валерой. Тем самым, который старше всех, был женат и имел ребенка. Сейчас он был похож на озабоченного толстого третьеклассника. Он тяжело пыхтел через сложенные в трубочку пухлые и мокрые губы. Сержант всех развернул друг к другу, чтобы мы прикололи «пушечки» на петлицы. Они должны находиться на полтора сантиметра от верхнего среза петлички. Валера, пыхтя, прикалывает сначала мне, потом я ему. Оба остаемся довольные проделанным. Расстояние от верхнего среза все отмеряют линейкой и поэтому приходится долго ждать, пока линейка дойдет до последней пары. Ну, теперь, кажется, всё. Теперь хоть видно, что мы - артиллеристы. А если по секрету, то - воины-ракетчики. И войска, в которые мы попали, называются – Ракетными Войсками Стратегического Назначения. Вообще-то, это является военной тайной…
Но мы уж так привыкли – то, что является тайной, известно всем на свете.

23.
Стоим на прежнем месте. Перед нами - младший сержант. Перед ним - табуретка, на которую тот аккуратно складывает свою одежду. Он учит «заправлять обмундирование». Он немного стесняется. И поэтому, что бы скрыть своё стеснение смотрит то в сторону, то на одежду и придаёт своему лицу суровый вид, его нижняя губа выпячивается вместе со скулой донельзя. Видно, ему впервые приходится раздеваться до майки и трусов так публично, когда на тебя смотрят 40 внимательных, ловящих каждый взгляд и жест глаз.
«Заправка обмундирования» начинается с ремня. Он кладется поперек табурета, лицом (т. е. бляхой) к проходу, причём с табурета должна свешиваться только бляха, а весь ремень должен быть на табурете и за ним. Теперь китель. Застёгиваются первая и третья пуговицы. Китель берётся обеими руками за погоны. Мизинцем и безымянным пальцами подгибаются рукава за спину кителя. Потом китель сгибается пополам и кладётся на табурет таким образом, чтобы наверху оказалась грудная часть кителя и соответственно ворот. Причём, ворот должен иметь форму треугольника. Теперь портянки и сапоги. На табурете имеются перегородки, на которые и вешаются портянки крест-накрест. Причём первая повешенная портянка слегка прогибается для того, чтобы между портянками было пространство, которое дает возможность просохнуть им получше.
Сапоги ставятся носками под табурет и пятками к проходу. Причём таким образом, чтобы бляха была между сапогами. Теперь брюки. Здесь попроще: они складываются втрое и кладутся ремнём к коридору. Причём, уголки ворота должны лежать на брюках, а не под. Ну, и, наконец, пилотка. Тут совсем просто: она кладётся на брюки, так же под ворот, разрезом к проходу и звёздочкой к коридору. Вот такие вот правила. Такой вот устав.
Потом он учит заправлять постель, подшиваться, стоять в строю и ещё многому другому. Но про то, как сержант учил стоять на проверке, надо рассказать особо.
…Только что им что-то втолковывал Младшой и вот уже перед строем прошёл красный как рак и блестящий от пота сержант. На нём светло-синие тренировочные брюки и лёгкие поношенные кроссовки. Он, улыбаясь, переговаривается с ещё одним красным и блестящим. Младшой что-то говорит сержанту, как бы оправдываясь и кивая на нас. Сержант слушает его, не скрывая улыбки, и кивает утвердительно головой. Младшой подходит к строю и, сделав озабоченную мину, говорит:
- Значит, стойте на месте. Минуты через три вами займётся товарищ сержант, – и уже ему, - Ну, я пошёл.
- Ага, давай. Только смотри, чтоб он всё по размерам сварил.
Все стоят, переваливаясь с ноги на ногу, и ждут, когда он помоется. И вот он уже перед строем. Чистый, опрятный, здоровый и счастливый. В руках у него папка с нашим списком.
Вдруг кто-то срывается:
- Товарищ сержант, давайте перекур сделаем, а то уже стоять устали.
Добрая половина подхватила этот крик души, сказанный сдержанно и как можно учтиво осторожно, гулом и жалостливыми улыбками.
- Я не курю, а вот младший сержант Алёхин – тот курит. С ним и можете устраивать перекуры, а со мной нечего.
Огорчение наступило мгновенно и продолжалось всё то время, пока он учили стоять на вечерней проверке и, услышав свою фамилию, громко и чётко кричать «Я!»
Всё началось с того, что тот второй красный и блестящий решил, видно, полюбопытствовать или же, перенять опыт проведения учебного тренажа и, уже переодевшись в штаны, полосатую майку и тапочки, встал в позе несломленного пытками революционера перед расстрелом возле левой оконечности строя.
Первый прогон фамилий не дал ощутимого результата. Все произнесли это слово «Я» без особого старания и напора, хотя и напрягали свой голос до вига и хрипоты.
И тогда нашему сержанту решил помочь нерасстрелянный революционер.
Их сержант скомандовал:
- Равняйсь!
- «Равняйсь! Была команда! Все головы до отказа повернули, подбородки выше! Ещё выше! Ты что, пузатый, (плохо) всасываешь? – с этим неразрешимым вопросом он подошёл к Валере и собственноручно повернул ему голову до отказа и приподнял вверх подбородок. Валера не противился его мускулистым рукам.
- Смирна!
- По команде «Смирно» быстро надо поворачивать голову. Выше подбородки! – он пошёл по строю и стал лично каждому поднимать подбородок, - смотрим все на балку. Подбородочек должен быть параллелен полу. – «Но если я посмотрю подбородком на балку, то он будет образовывать с полом угол в 45 градусов» но этот его меньше всего интересовало. Пашкин подбородок без сопротивления поддался его нелицеприятному движению руки, - Смотрим все на балку! Корпус тела вперёд! Ты чё, ублюдок плюгавый (плохо) всасываешь? – это было задано в адрес моего маленького соседа. Тапочек нерасстрелянного с лёгкостью достал до его задницы, находящейся во второй шеренге.
Я с любопытством оглядел стройные ряды своих собратьев. Всё это походило скорее на комедию, чем на трагедию. По крайней мере, мне стало очень смешно от своего идиотского состояния и положения.  Я беззвучно прыснул сквозь губы. Но это не осталось незамеченным. Среди общей подчинённой тишины это выглядело кощунственно и сводило на нет все старания революционера. Ему, видимо, стало обидно, и его широкая пятерня величественно опустилась на моё лицо. Стало жутко неприятно.
Когда при очередном чтении списка дошла очередь до меня, то я собрал все голосовые силы, вспомнил все дыхательные упражнения и, как можно мощнее и раскатистей, крикнул это заветное «Я!»
- Вот! Это уже теплее. Каждый должен уважать свою фамилию, а уважать фамилию - это значит уважать себя. Так уважайте себя хоть немного! – сержант остался доволен своими внушительными словами и снова уткнулся в список.
Я тоже остался доволен собой и даже почувствовал, как крупная капля пота, стекла по рёбрам.
Когда революционер, к сожалению нерасстреленный, удалился, наш сержант, как бы извиняясь и оправдываясь, сказал, взглянув на взвод с укоризной:
- Не хотите по-доброму?.. Вот и получается по-плохому…

24.
Всё это было потом, а вначале их хотели накормить.
Я уже помню, как мы шли: то ли в составе батареи, то ли отдельными взводами. В столовую зашли по-уставному. Справа, в порядке очерёдности шеренг. Поначалу это нервировало: хотелось зайти первым, какого чёрта я должен стоять и ждать, но потом попривык и , в конце концов, это даже начало успокаивать. Я заметил, что привычки успокаивают человека очень быстро и эффективно. И не надо шептать себе успокоительных слов или, того хуже, глотать таблетки, а просто заняться привычным делом, всё равно каким.
И вот, зашли в столовую. Меня сразу поразила упрямая однолинейность столов и скамеек. Накрыты они были однообразной посудой. Еда была нехитрая. Сколько я её не ел потом, так и не смог распознать вкуса. Она  казалась аморфной. И поэтому глотал её тоже аморфно и нехотя, хотя был голоден, как собака. Вся та уставная канитель, что происходила после захода в столовую, называлась сухо и омерзительно – приём пищи. С тех пор меня от этого выражения бросало в мелкую хандру и сатаническую дрожь. Можно дальше не рассказывать, что было даже, а просто сказать: «Приём пищи!" И всё станет ясно. Этот «приём» начинался с того, что все должны встать за столы - по 10 человек (т. е. 5 с одной стороны и 5 с другой) по стойке «вольно», держа на согнутой руке пилотку. Затем по команде сесть. Сели. Я оказался посередине стола, т. е. третьим, если считать от любой стороны. И остался доволен своим положением, т. к. вся еда была почти под рукой, а котёл с супом вообще стоял под носом. Но радость оказалась не столь продолжительной. Прозвучала команда: «Раздатчики пищи, встать!» По этой команде поднимаются со своих мест средние столов и, вдобавок ко всему тот, кто сидит лицом к проходу, а теперь уже стоит, а им, как на грех, оказался именно я, должен разливать, суп по чашкам (здесь не такого слова миска, а тарелками это назвать трудно), потом, когда они опорожнятся от супа, наполнить их вторым. Поровну салат и мясо, хлеб и сахар. Я, как мне казалось, безукоризненно справился со своими обязанностями и сидел уже уминал то, что сам себе наложил, но нисколько не чувствовал принимаемый мною продукт питания. С тяжёлым и мутным осадком на душе я вышел из столовой. Живот недружелюбно замолк, хотя до этого скулил и выл, как белуга. Словно кишка, увидав подобную пищу «застыла» в недоумении и задалась гамлетовским вопросом: «Принимать или не принимать?» Но нужно было чем-то заполнить пустоту и поэтому, вопрос решился положительно.

25.
21:00. Все сидят на табуретках в колонну по четыре у телевизора. Если бы кто-то мне рассказал, как я буду смотреть программу «Время», я бы рассмеялся для начала. Телевизор висит чуть ли не у потолка и приходится задирать голову, чтобы уловить моменты жизни, от которой всех оторвали на два года. Но мало того, что голова задрана, приходится всё время контролировать прямоту спины и наличие рук на коленях.  Я сижу с левого края правой колонны, т. е. у прохода. В проходе за нашими спинами стоит какой-то незнакомый мне сержант и следит за правильной осанкой. Вот он замечает, чьё-то искривление позвоночника:
- Встать!
Все резко встают, словно бы от укуса пчелы (результат неустанных и кропотливых тренировок).
- Садись! – причём букву «Д» он не произносит, делая это то ли нарочно, то ли из лени. Все так же резко садятся, словно бы всем одновременно вдарили бадагом по ногам.
- Встать!
- Саись!
- Встать!
- Саись! … общий шум отодвигаемых табуреток заглушает шипение телевизора на 2 минуты.
Вдруг я слышу шаги сержанта за своей спиной, слышу его дыхание за своим затылком. Он наклонился над моим ухом. Его рука легла на вытянувшуюся шею:
- Если я ещё раз увижу такую складку у тебя на кителе, я тебе точно такую же на шее сделаю. Ты понял меня?
Дыхание благосклонно удалилось на прежнее место.
По началу я даже и не понял, в чём дело. И, наконец, сообразил, о чём была его речь. Я, чтобы не собирать складку в «районе клапанов» (т. е. карманов), собрал их все в одну большую складку. Такую же я видел у сержантов и у некоторых солдат, но, оказывается, не всем её разрешено носить.
Я чувствую, настала пора рассказать о том, как выглядят недавнопризванные и старослужащие. Настала пора описать хрестоматийную подноготную армейской службы, не приукрашивая и не усугубляя.


«Дух»

Этим метким и коротким словом называют солдата только что надевшего военную форму и сапоги, и проносившего их до принятия присяги.
Имеющиеся варианты: «Духан», «Душара». Имеющиеся трудности:
- упадок духа,
- расстройство общего состояния
- ломота в теле
- мозоли на ногах от непритёртых и тяжёлых (1,5 кг каждый) сапог
- отсутствие умений и навыков в военном деле
- постоянный голод
- усталость и желание поскорее лечь в кровать
полное бесправие
- необходимость слепого и беспрекословного подчинения командирам и старослужащим
- необходимость постоянного содержания правильной формы одежды; причём особое внимание обращается на ремень, он должен быть затянут до такой степени, чтобы не было никакой возможности, взяв за бляху, перекрутить его.
- острое и больное ощущение жизни вообще и в частности
- переоценка личных духовных и моральных ценностей
- суета в глазах
- острая нехватка любви и жалости
- пробуждение тоски по дому
- отсутствие снов (или же их скудность)
чувство постоянного общего напряжения и, как следствие этого, лёгкой скованности абсолютно во всём (движениях, мыслях, чувствах)
Преимущества: нет таких.
Примечание: Людей категории «Духов» вообще за людей не считают.


«Стрючок»

Этим обидным словом названа категория солдат, пребывающих во времени с принятия присяги и по второй приказ включительно. Всё это время, что я пробыл в Мышанке, я был «духом» и «стрючком».
Имеющиеся варианты: «стрюк» (наиболее часто употребляетмый), «Стрючило» (обидный)
Имеющиеся рудности:
- обострение (или же, притупление – в зависимости от характера) тоски по дому.
- боязнь попасться на глаза сержанту с ослабленным (немного, так чтобы можно свободно дышать) ремешком
- постоянная нехватка сигарет (для курящих)
- постоянное дребезжание мысли в мозгах: «Неужели все 2 года можно жить в этом маразме, и мне придётся прожить?..»
преимущества:
- развязанность и раскованность (более менее допустимая) в движениях, мыслях, словах, чувствах.
- появление наплевательского отношения к делу
- ослабление (ненамного) ремешка
запанибратские отношения с сержантами
- приобретение основных умений и навыков в различных областях военного дела
- спад общего напряжения.
Примечания: как я уже сказал выше, всю свою «стрючковую» жизнь я провёл в Мышанской учебке.

Дальше по хронологии следуют: «Соловей» (полгода службы по приказу), «Шнурок» (год службы по приказу), «Дед» и «Дембель». Забегая вперёд, скажу, что во всех исключительно сухопутных войсках первая и 2 последние стадии называются одинаково.
В Виннице (куда я попал после Мышанки) «Стрючок» назывался по-иному – «Щегол», «Шнурок» - «Фазан».

Отредактировано Саша Коврижных (2008-10-24 01:14:23)


Саша Коврижных   
"Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством".
Пушкин А. С.
________________

Неактивен

 

#2 2008-10-24 16:42:04

Черёмина
Редактор
Зарегистрирован: 2006-02-13
Сообщений: 1744
Вебсайт

Re: Рядовой (начало повести).

Поначалу читала с удовольствием - просто, метко, уютно даже как-то. Потом слегка стал напрягать перегруз бытовых подробностей. Читаешь их, читаешь, ждешь, что это к чему-то ведется. Ан нет, просто бытоописание. Понятно, что это "погружение", но имхо перебор. Все это скрупулезное документирование команд и их выполнения... И потом вот эти штуки озадачивают: "откинув голову набок" (как-то сомнительно представляется) или откровенные небрежности ("Я  не смотрит прямо в глаза").

Неактивен

 

#3 2008-10-25 00:39:41

Саша Коврижных
Редактор
Откуда: С севера.
Зарегистрирован: 2006-08-15
Сообщений: 15171
Вебсайт

Re: Рядовой (начало повести).

спасибо огромнейшее
про бытоописание - согласен
но дальше - его только больше
огрехи поправлю
СК


Саша Коврижных   
"Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством".
Пушкин А. С.
________________

Неактивен

 

#4 2008-10-27 11:48:10

Александр Клименок
Автор сайта
Откуда: Калининград
Зарегистрирован: 2007-02-10
Сообщений: 4610

Re: Рядовой (начало повести).

Созвучная с моими жизненными пертурбациями периода 80-х вещь. Саша, открываешься с новой стороны. Кстати говоря, без усердного бытописания здесь не обойтись. Специфика особенная ибо.


Александр Клименок

Вывожу из тьмы. Круглосуточно.

Неактивен

 

#5 2008-10-27 22:18:30

Саша Коврижных
Редактор
Откуда: С севера.
Зарегистрирован: 2006-08-15
Сообщений: 15171
Вебсайт

Re: Рядовой (начало повести).

это правда, Сань
ты ж понимаешь
я тут не буду всё вывешивать
уж больно всё объёмно и многословно
на прозе ру всё остальное
СК


Саша Коврижных   
"Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством".
Пушкин А. С.
________________

Неактивен

 

#6 2008-10-28 10:17:44

Александр Клименок
Автор сайта
Откуда: Калининград
Зарегистрирован: 2007-02-10
Сообщений: 4610

Re: Рядовой (начало повести).

Увы - прозуру, стихиру и протчая не отношу к местам личного пребывания. Много злословия, фанаберии, мало профессионализма. Да сеть вообще пригодна для копания в литпроцессе весьма условно.


Александр Клименок

Вывожу из тьмы. Круглосуточно.

Неактивен

 

#7 2008-10-30 11:53:19

Саша Коврижных
Редактор
Откуда: С севера.
Зарегистрирован: 2006-08-15
Сообщений: 15171
Вебсайт

Re: Рядовой (начало повести).

Саня, я тогда для тебя здесь продолжу выкладывать
будет время - скажы чё-нить путное
СК


Саша Коврижных   
"Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством".
Пушкин А. С.
________________

Неактивен

 

Board footer

Powered by PunBB
© Copyright 2002–2005 Rickard Andersson