Приглашаем литераторов и сочувствующих!
Вы не зашли.
Мама, мама моя, мамочка моя, миленькая моя мама родная, когда же ты приедешь за мной? Я так соскучился, нет, здесь хорошо, мама, с бабушкой, с дедом весело, хорошо, только приезжай скорей! Я так тебя жду.
Здесь снег такой: рыхлый и холодный. Он скрипит-хрустит под полозьями, а в санях пахнет сеном, и ещё – конями пахнет. Мы с дедушкой ездим в конюшню, там много лошадок, мама, приезжай за мной.
Уже почки распустились на тополях, и сережки висят – пушистые. Уже яблони белые-белые от цветов. А бабуля воду из колонки качает, вода шумит, вырывается из трубы, в ведро падает, в одно, в другое.
А тётя Нина любит песню, знаешь какую? Такую долгую-долгую-далёкую, красивую, широкую: «Из-да-ле-ка дооолго течёт ре-ка Вооолга!..» И я, мама, сразу вижу тебя, как ты едешь издалека-долго, долго-долго едешь.
Трава кругом зелёная-зелёная, яркая. Аби-кай (бабушка моя) смеётся над бабаем часто, подшучивает, он ворчит, но так смешно-несерьёзно ворчит, что ещё смешней, приезжай, мама. Я больше не болею, не кашляю, правда, не кашляю и не хриплю. Мне бабушка козье молоко давала пить каждый день, а тётя Нина растирала меня жиром каким-то вонючим на ночь. Я не капризничал, мама, я их слушаюсь.
Ветер срывает с веток яблоневый цвет, и белые лепестки струятся, кружатся всюду, падают, падают на крыши сараев, на траву, на кусты крыжовника, на крыльцо бабушкиного дома. Так много их, мама. Так красиво они летают…
От лопастей зависшего вертолёта расходятся в воздухе вихри снежной пыли, ветер режет лицо и пытается сбить с ног, заставляя меня сойти в целину с натоптанной снеговой тропы. Проваливаясь, я с усилием выволакиваю и себя, и сумку с вещами обратно на путь, ведущий к бревенчатому строению и каким-то синим вагончикам рядом с ним. Всё. Моя высадка на объект завершена. Вертак перед уходом делает в небе прощальный круг, который в любое время года раздражает всех, кто под ним на земле, поскольку грохот расколачивает эхом небо и кажется, что всё вокруг сотрясается.
На крыльце стоит худой, черноволосый, взлохмаченный парень с бледной кожей, заострённым носом и сигаретой меж редких зубов. Одет он довольно небрежно, «по-домашнему»: поверх тельняшки на плечах, как на вешалке, болтается старый замызганный ватник цвета хаки.
Я представился, он тоже, впрочем, из-за звона и свиста в ушах от двухчасового пребывания в летающей консервной банке мне всё равно ничего не удаётся расслышать, да и он вряд ли понял мои слова. Это не важно, что не расслышал: времени теперь много. Вертолет при мне больше сюда не прилетит ни разу, а перепутать оператора нефтедобычного участка Сашу Васина пока не с кем, поскольку кроме него тут от нашей организации больше и нет никого.
Александр - на сегодняшний день полноправный хозяин и главнокомандующий объекта, хотя кроме себя командовать ему некем. Ну, а я ему не подчиняюсь, у меня своя работа, впрочем, и он мне тоже не подотчетен. Вот такая ситуация.
Все остальные на объекте – гости-подрядчики. Вот они рядом стоят: круглоголовый, цыгановастый Олег с огромным рваным шрамом на виске у правого глаза. Короткая стрижка подчеркивает раннюю седину. Он отчего-то солнечно улыбается в ответ на моё «здравствуйте». Рядом с ним - кряжистый Дмитрий Злобин – начальник вахты на строительном участке подрядчиков: дежурная американская улыбка и бородка «а-ля Бухарин».
Заходим в избу, которая одновременно служит и складом продуктов, и ночлежкой сторожа, и кухней, и радиорубкой для оперативной связи с другими участками строительства нефтепромыслового хозяйства, и просмотровым залом фильмов с DVD-плейера для персоны Саши Васина и его гостей. Короче, всё это - наш зал официальных приёмов и переговоров с представителями подрядных организаций в таёжных условиях.
Саша несколько раз в сутки снимает параметры с приборов и выходит на связь. Он передает необходимые сведения по рации и остальное время - либо готовит себе еду, либо спит, либо парится в бане, либо смотрит фильмы с DVD-плейера, Нерон, Сулла, Калигула, Август Октавиан… На диске сплошь фильмы о жизни Римской империи. Кажется, что от бесконечного просмотра древнеримской эпохи, Васин сам невольно начал напоминать киношных императоров: движения такие царственно-плавные, взгляд отсутствующе-сторонний … Ну, да, в принципе, в словах «оператор» и «император» что-то общее есть.
Эх, где ж тут место подвигу-то – в этой звёздной от мороза тайге с несколькими домиками и вагончиками посредине? Нету места. Одни фильмы… Но «не долго музыка играла». На каждого отдельно взятого васина однажды непременно найдётся свой варфоломеев.
Стриженый под «ноль», молодой, тощий, дёрганый мастер Варфоломеев приехал в полночь. В приказном тоне он сразу же потребовал немедля разместить его людей по вагончикам, заявил, что не видит здесь начальника и сразу же начал сообщать по телефону и рации о бардаке на объекте.
Васин обиделся и ушел спать. Через пару часов всё затихло. Народ разместился, разбредясь по вагончикам, и место нашлось каждому, и зачем нужно было портить друг другу нервы произнося и выслушивая разные не очень приятные слова – непонятно. С Варфоломеевым прибыли на вахтовом «Урале» человек двенадцать…
А утром на переговорах по рации с начальством нам невольно довелось видеть совсем другого Варфоломеева: его непосредственный начальник с подбазы минут сорок чехвостил несчастного в хвост и в гриву. Тот же лишь вздымал печальные воловьи очи к небу, опускал их долу и пытался произнести нечто членораздельное. Однако, ничего хорошего из этого у него не получалось.
Куда только девался его ночной гонор? Куда улетучились надменный взгляд и металл в голосе? Совсем другой теперь Варфоломеев. Плохо ему. Ой, плохо. Сердобольный Васин наливает для расчехвощенного мастера кружку кипятка, участливо предлагая на выбор чай или кофе, и даже достает из морозилки шмат сала. Ничего не помогает! Насупленный Варфоломеев с трагедией на лице поднимается с дощатых нар, закуривает и выходит в дверь.
То взлетая над оголенными вершинами берез, то ниспадая с пухлых от снега елей, в воздухе искрится снежная пыль. Мы с Олегом идём по сорокаметровой в ширину полосе, с которой лес, по идее вроде как убран. Хотя ногам как бы некстати тут и там подворачиваются торчащие из-под снега свежесрезанные его останки, рядом с коими сиротливо чернеют полутораметровые пни.
Нужно найти ось трассы, которой положено быть обозначенной на местности специальными реперами или направляющими. Нам достаточно их отыскать. Это так легко говорится, но не везде и не всегда легко получается. И мы не просто бредем по многокилометровой вырубке среди тайги, да ещё всё время вверх, на подъем, а заняты серьёзным делом: ищем гвоздики на затёсанных и подписанных пнях, а также жерди с указателями или без оных.
Суть вопроса проста. Мы, заказчики, принимаем вид работ (трассирование) у одних подрядчиков и тут же передаем их другим – строителям нефтепровода. Стволы деревьев на просеке лежат как попало, во многих местах они прикрыты щедро выпавшим снегом и не видны, поэтому идти сложновато, ноги то и дело проваливаются куда-то, иногда – очень глубоко, скользят между невидимыми телами поваленных лесных красавцев…
Топограф Лёша Дементьев, работник наших подрядчиков, сдающих трассу, привычно рассекает на «Буране». Лицо его обветрено и проморожено настолько, что напоминает некую древнегреческую маску времён Эсхила, Софокла и Еврипида. Он разыскивает свои же подписанные алой краской пеньки с гвоздиками и показывает их нам. Но не долго. В очередной буерачине снегоход застревает всерьёз и надолго. То есть, сегодня о видах на «Буран» можно уже не вспоминать..
Всё это время мы с Олегом пробираемся по просеке и беседуем о жизни, чтоб не скучно было идти. Шрам Олегу достался на память о производственной травме в Юрге, куда переехал с севера, потеряв в зарплате и должности из-за здоровья дочери, которой врачи настоятельно рекомендовали покинуть полярные широты. А уж какая она у него умница, да какой талантище: и рисует – в детских конкурсах побеждает, и даже стихи пишет – парочку уже напечатали в газете. Вот она какая – Олегова дочка. Рассказывает, как песню поёт, аж весь светится.
А воздух продолжает искриться на солнце. Мы возвращаемся. На сегодня всё. Утро вечера мудреней. Завтра будет видно, что делать…
Ночью в вагончике с нещадно жарящими калориферами, разметавшись в постели, вдруг увидел во сне Растригина. Занятный такой мужичонка в неизменном галстуке - коротком широком цветастом «с петухами» по тогдашней модегалстуке. У него аккуратный кругленький животик, на котором означенный галстук лежит, аки поднос в общепите. Губы мусье Растригина широкие, шлёпающие, вечно что-нибудь жующие. Между прочим, не хухры-мухры – главный инженер золотодобывающей артели!
Смотрит на меня полувыпученными глазами, как водяной, будто выспрашивает о чем-то. Помнишь, нашу поездку-то? Помню-помню, конечно, чего уж там говорить. После трудов праведных на россыпях, после инструментальных замеров перелопаченной горной массы, контрольных расчетов объёмов вскрыши и песков, горно-подготовительных работ, складов почвенно-растительного слоя и всякого прочего, рано утром заглядывает Растригин и говорит: «Ай-да, поехали! »
Ну, мы сели в «уазик» да поехали Едем по просёлочной грунтовой дороге через полупрозрачный лес. Хакасские предгорья - не чета северным буеракам, древесной растительностью жидковаты.
Растригин с размаху кричит шоферу: «Стой, приехали! Вон зверь толпится!» Действительно: в кустарнике при наличии соответствующего моменту воображения и при жгучем желании его применить можно представить себе нечто напоминающее в профиль сохатого.
Главный инженер-охотник торжественно достает «тозовку», неловко, суетясь, заряжает её и сразу же, не целясь, стреляет. Нечто, изображающее профиль сохатого, продолжает стоять. То же самое после второго выстрела, и после третьего, и после пятнадцатого. После шестнадцатого выстрела нашему меткому Робин Гуду надоедает тратить патроны… Озираясь по сторонам, он устремляется к лесу. Мы с водителем – за ним. В том месте, где по общим предположениям стояло нечто, нет ничего. Покормив комаров и мошку, мы возвращаемся к машине. «Умирать пошёл!» - с видом знатока провозглашает итоги охоты главный стрелок. «Шкура у него шибко толстая, « - разъясняет он мне, - «Может, и не почувствовал ничего. Но я так думаю, что всё-таки пошел умирать. Я ведь бил кучно, пули ложились одна в одну, а значит, есть шанс, что я ему шкурку-то просверлил… А, может, и нет. Хрен его знает, вообще-то…» Я киваю головой, мы садимся в «уазик» и едем дальше, Старательно пытаюсь представить себе истерзанное крошечными пульками «тозовки» тело лесного гиганта и не могу.
По большому счету сначала-то ни я, ни шофер, ни сам Растригин понятия не имели, что мы едем на рыбалку. Тем более, что снастей у нас собой никаких не было, да и взяться им было неоткуда.
Зато в заначке в «уазике» имелось ружьё и некоторое количество патронов с дробью. Растригин, почесав в немытом три дня затылке, распорядился повернуть к озёрам в степи. Авось там утки сидят на пролёте ( дело было 30 сентября) и нас караулят. Ну, да, ждут, конечно, спору нет, все глаза проглядели. Пропылив некоторое расстояние по степи, наш «уазик» наткнулся на водную преграду…
По-видимому, здесь когда-то осушали болота. С тех времен остались рвы, заросшие кустарником, по самому дну которых течет вода глубиной где с полладони, а где даже и с целую ладонь..
И вот по самой середине того водоёма скользило нескончаемое стадо рыб. Пригляделся – хариус. Натуральный! Словно шпроты в банке – сплошные черные спинки. Нагнулся к воде: стадо отодвинулось к противоположному берегу, до которого полтора шага. Невольно руки сами потянулись выдернуть хвост-другой. Не тут-то было! К голым рукам умный хариус упорно не прилипал. Тем временем, томившиеся в «уазике» стали нетерпеливо сигналить. Вернулся.
Заслушав свежую информацию, Растригин принимает решение забыть на время об охоте и заняться рыбной ловлей, как более благодарным промыслом.
«Однако, у нас отсутствуют орудия лова,» - заметил было я. «Ерунда. Сейчас что-нибудь придумаем,» - возражает рыболовный генералиссимус. И придумал.
Во-первых, в загашниках «уазика» нашлась чистейшая белая простынь. Зачем Растригин брал с собой на охоту простынь – непонятно. Возможно, во время охоты кому-то полагалась роль Карлсона, усмиряющего фрекен Бок. Хотя вряд ли сохатый повелся бы на такую уловку.
Усыплять бдительность лесных животных с помощью постельных принадлежностей – идея, на мой взгляд, более чем сомнительная. Но это не важно, главное, что у нас всё-таки была простынь. А значит, у нас был шанс попытаться извлечь из этого пользу.
Самую опасную часть предприятия Растригин возложил на себя. Во-первых, своим видом он должен был напугать хариусов и обратить их в бегство, желательно в сторону простыни. С этой миссией он справился блестяще, «для храбрости» приняв перед атакой на непуганую степную рыбу несколько наркомовских доз «огненной воды». Хариусы покорно отступили туда, куда нужно.
После этого, прицелившись из дробовика, генерал-фельдмаршал открыл из обоих его стволов ураганный огонь по воде. К счастью, патронов было только два.
Наша с водителем задача состояла в том, чтобы очень быстро зачерпывать простынёю вращающего вылезающими из орбит глазами, запуганного Растригиным хариуса, и выволакивать полуобморочную рыбу на дикий брег бывшей ирригационной канавы до того момента, как наша добыча придет в себя и начнет активно сопротивляться. Следовало ли после того раскладывать отдельно по простыне каждого впавшего в отчаяние и потерявшего сознание хариуса, нужно ли искать рыбьего муллу, попа, ксендза или рэбе для отпевания – никаких предварительных указаний от великого кормчего Растригина так и не поступило.
Полный швах наших надежд на добычу я ощутил на себе сразу и непосредственно. Вследствие произведенных выстрелов по воде, под которой на глубине в среднем до 10 сантиметров мирно располагались богатые рыбные залежи, означенная жидкость сперва поднялась в воздух, а затем почему-то обрушилась на меня, после чего вместе со всей рыбой благополучно вернулась в канаву. В перепуганной выстрелом простыне не задержалось ничего. Всё же, один экземпляр каким-то образом затесался мне под рубашку.
Безумно хохоча и дергаясь, я пытался освободиться от беспощадности сумасшедшего хариуса. Подельники мои при этом выглядели несколько смущенными и озадаченными. Наконец, рыбка из меня выпала.
И как только это произошло, её немедля схватили голодные жадные руки главного инженера. Через несколько мгновений со словами «мировой закусон» Растригин уже поедал с головы трепещущего хвостом живого хариуса и запивал его остатками водки.
Втроём одной рыбкой сыт не будешь (особливо, когда съел её кое-кто другой), и потому поехали мы в поселковую столовую. Еда в столовой какая-никакая имелась, а вот салфетки напрочь отсутствовали. Однако, находчивого Растригина это не смутило! Он и здесь блестяще вышел из ситуации: сначала аккуратно обтёр концом своего бравурного галстука жирные от приема пищи губы, затем им же вытер свои засаленные пальцы. «Да, скифы мы! Да, азиаты мы!..»
Сквозь сон слышу тарахтение дементьевского «Бурана». Подрядчики-строители уже ждут меня в васинской избе. Едем смотреть площадку под УПН. Я сажусь в вахтовку строителей. Там, словно воробей на ветке, нахохлившись, сидит их механик – худощавый мужчина интеллигентного вида: в очках, усах и кожаной кепке с ушами. Весь его вид как бы говорит: «Извините, я здесь случайно. А это, собственно, что такое?»
На «улице» весьма посвежело и стало ветрено: градусов 32-35 минуса, не меньше. Стекла в вахтовке проморожены насмерть, отодрать с них даже кусочек наледи не представляется возможным. Всё это приводит к тому, что пассажиров почти одновременно посещают мысли о крепком горячем чае, а ещё лучше - с пирожками или печенюшками. Но сначала дело превыше всего.
Лёша Дементьев по прозвищу Михалыч ( оно же и отчество) на своём верном «Буране» подъехал следом за нами. Пока Олег с Лёшей ездили по углам площадки в поисках нужных реперов, пока договорились как именно разбить планировочную сеть под отсыпку площадки с резервуарами, пока все вконец не намерзлись, чай в вагончике успел несколько раз остыть и закипеть снова. И тут обнаружилось две незадачи.
Во-первых, механик строителей где-то потерял очки. Во-вторых, без очков он чай пить никак не может, отказывается. И поехал чудо-механик на вахтовке искать свои очки. И искал он их долго и нудно. И уехала вместе с вахтовкой сумка моя с вещами неведомо куда. И не нашлись очки. И вернулись механик и сумка моя с ним не солоно хлебавши. ..
Короче, попили чаю с брусникой и на мороз. Долго ли умеючи-то.
К вечеру на площадке разбивочные работы таки завершились. Собрались все там же, в вахтовке. Лёха Дементьев – человек увлеченный, постоянно копается в своём ноутбуке. Его любимое словечко - «микростейшн». О чем бы ни шел разговор, если Лёха рядом, значит, слово «микростейшн» тоже не за горами. Он его даже произносит по-особому, с придыханием, как бы подчеркивая значимость, мол, вы как хотите, а с теми, кто не в курсе этой штуковины – говорить не о чем. Даже если речь идёт о варке борща, бане или сушке белья – всё непременно завершается словом «микростейшн». На самый худой конец слушателей ожидают простенькие программные термины типа «кредо», «корал». А уж какому-нибудь элементарному «арк-ю» и вовсе некуда деться из речи заядлого геодезиста.
Возле печки за столом едят сало. Васин в который уж раз в позе полулежащего на нарах патриция в телогрейке следит за перипетиями «Калигулы». Я засыпаю под треск поленьев и рыжие отблески огня.
И снятся мне рыжие склоны, покрытые лиственницами, и низкие облака над речкой Теплой, которая несёт свои весьма нетеплые прозрачные воды в широкий каменистопенный тайменистый Ус.
И стоит в спецовке у рыжего от лиственниц склона возле палатки огненнорыжебородый топограф Лисичёнок и смотрит, хитровато щурясь, на облака.
А вокруг гигантские тысячелетние деревья. Каждое – словно колонна исполинского храма. Как насосы, вбирают они в себя все соки земли, да так, что ни травинки, ни единого мелкого кустика, ни деревца не растёт между ними. И кроны их начинаются высоко-высоко. Так высоко, что кажется: крикни – эхо заглохнет, заблудится.
Из спальника выбегает мышь-полёвка. Лисичёнок наклоняется над ней и, шутя, резко хлопает ладонями. Мышка тотчас исчезает. Видимо, норка тут же рядом, может, даже под палаткой.
А под утро-то всерьёз морозит! Сегодня Лисичёнкову бороду пришлось аккуратно так от спальника отделять: примерзла. Вспоминаю, как шли с ним вчера по самой ложбине речки: слышно как шумит она по камням, а самой нигде не видать: сухо, только трава кругом. Удивительное место: метров четыреста речка течёт под землёй, а потом опять, как ни в чём не бывало, выходит на свет Божий. И снова движется - навстречу широкому многоводному Усу.
Лисичёнок помечает в полевом журнале вчерашний наш путь, хитровато взглядывает на меня и что-то дописывает. Я читаю через его плечо: «Устье ручья Эльдарского». Вот так вот просто? А что? Ты же вчера поутру заметил его первым и заставил меня сделать по нему съёмку. С тобой вместе просмотрели топооснову, все карты – нет на них такого водного объекта нигде. А теперь будет. Ладно, улыбаюсь я смущённо, махнув рукой, и снова удаляюсь в реликтовую рощу лиственниц. Дождь усиливается. Э-ххх, какой день пропал для топосъёмки!
Мама, когда ты приедешь за мной? Дед сказал что завтра. Мама, а ночь такая длинная, ветер за окном шумит, в печку-голландку пробрался, гудит, гудит всю ночь. Мама, по стенам тени от ветвей и будто вздыхает кто-то.
А я вчера на речку ходил, мама, там так хорошо, красиво. А потом на мельнице у тёти Нины по всем углам лазил, до самого чердака. Ой, мама, я такую крысу видел здоровую, такую огромную. Испугался, заревел. Тётя Нина прибежала, прижала меня к себе, погладила по голове, успокоила. Уснуть не могу, ворочаюсь, аби мне напевает что-то теплое, родное, татарское…
Я слушаюсь, мама, я знаю, она добрая, с ней хорошо. Скорей бы завтра…
Опять идём с подрядчиками по просеке. Отошли от вагончиков уже прилично, даже сворота к ним не видать на горизонте. Пока двигаешься – жарко, несмотря на мороз, только дышать трудно, воздух жёсткий, колючий. Утром на васинском термометре, приколоченном к избе было что-то вроде сорока с небольшим.
Ага, вот и другие наши подрядчики виднеются. Дымит костерок, лесорубы, мужики здоровые, стаскивают к огню всякий лесорубочный сор – ветки, коряги, кустарник обломанный, пеньки… Начальство приказало пожечь остатки, расчистить просеку от лишнего. Вот они и стараются. Особенно по части уничтожения реперов: все пеньки с гвоздиками (они ведь самыми заметными должны быть по своему назначению) посшибали, все направляющие вешки посваливали и сожгли. Одна надежда, что уцелело что-нибудь, незамеченное их бдительными очами.
Провели профилактическую беседу на общераспространенном диалекте русского матерного языка. Кажется, задумались. Если мы платим одной организации за то, чтобы её работники обозначили на местности ось трассы под будущий нефтепровод, то почему мы должны платить другой организации за то, чтобы она эту ось уничтожила? Из пустого в порожнее получается. С двойным расходом средств и нулевым конечным результатом.
Далее мы начинаем продираться через спиленную, но ещё не раскорчеванную свежую часть просеки. «Стойте! Погодите! Подождите!» - догоняет нас мужик-лесоруб с наивными круглыми детскими глазами в большой собачьей шапке-развалюхе. «Доколе нам жечь эту байду? Здесь ещё лет на сто хватит с выпиленной части просеки, а там-то дальше – вообще немеряно». Голос у мужика плачуще-просящий. Он не понимает, что мы – не его начальство. Задания отменить не можем. Махнув рукой, плетётся назад.
Вечером в избе застаю такого же молчаливо напряжённого, набычившегося тракториста со злым взглядом. Он, уставившись в DVD-шник, угрюмо наблюдает за жизненными коллизиями судьбы императора Каракаллы. У тракториста свои головные боли: только что уволился из бригады лесорубов. А что делать? Платят гроши, перспективы никакой, вот и решил домой вернуться. «За такие копейки я и дома работу найду,» - бубнит он себе под нос, жадно прихлебывая чай с сахаром из кружки Саши Васина, сочувственно курящего на своей лежанке.. И не понять: то ли он Каракалле сочувствует, то ли бедолаге трактористу, то ли так – себе на уме…
На рассвете, едва багровая полоска зари достигла верхней кромки тихого промороженного леса, я («с вещами на выход») вместе с Олегом и Димой Злобиным на их вахтовке отправляюсь на другой объект. Ехать придется довольно долго, несколько часов, потому что ехать придется медленно, потому что в тайге быстрых дорог не бывает. Нам нужно принять разбивку под площадку ДНС на другом участке будущего нефтепромысла.
Машину то и дело бросает из стороны в сторону. Натужно воет мотор. В будке вахтовки всё качается и трясётся. Несколько раз, впадая в дрёму, едва не слетаю на пол при очередном резком качке.
Спросонья кажется, что еду в открытом кузове бортовой автомашины. Да это же тот самый автомобиль деревенского умельца-кулибина-самоделкина из поселка на берегу Енисея. Со мной рядом несколько опытных старателей с бензопилой. Валит сырой октябрьский снег. Мы разведуем дорогу к старому забытому прииску, который люди оставили лет сорок назад. Часто приходится спрыгивать с борта и, проваливаясь в рыхлом снегу, расчищать бензопилой путь от поваленных непогодой и временем старых деревьев, а ещё чаще – от нависающих мертвых стволов, потому как по-нормальному в лесу деревьям далеко не всегда есть куда падать, и тогда висят они годами на своих собратьях и догнивают в воздухе – между землей и небом.
Наш грузовичок снабжён лебедкой. Это очень выручает. Каждый раз, когда машина застревает в колее, на ближайшем крупном дереве закрепляется конец лебедки, и автомобилю удается переместить себя дальше.
Снежные заряды усиливаются. В открытом всем ветрам кузове ужасно сыро и холодно. Промозглые сумерки и усталость довершают черное дело: от переохлаждения ноги мои схватывает судорогой. Острейшая боль в икрах. И некуда, некуда деться, и укрыться тоже нечем…
От фантомной боли внезапно просыпаюсь. Вахтовка продолжает, переваливаясь с бугра на бугор, ползти по таежной временной зимней автодороге. Но вот звук двигателя сначала затихает, мы куда-то скатываемся, секунду-другую машина почти не передвигается и вдруг, набирая скорость, плавно и быстро устремляется вперёд.
Олег догадывается одновременно со мной: мы спустились на лёд Подкаменной Тунгуски и теперь едем по льду, как по асфальту. Ехать быстро и ровно – хорошее дело. После недавней тряски монотонное движение по льду опять навевает дремоту.
И видится мне ночной огонёк у края бесконечной с поворотами белоснежной ленты замерзшей Тунгуски, освещаемой лишь светом фар. Это Усть-Камо. Вернее, даже не сам посёлочек, а одна только избушка на переправе.
Здесь ночевал я тогда с двумя рабочими, готовившими для тяжёлого транспорта переправу через реку: каждый день из проруби они качали насосом воду и слой за слоем намораживали лёд для проезда бензовозов, бульдозеров, грейдеров и колесных автокранов, следили за тем, чтобы путь их был безопасным, расставляли вешки от берега до берега.
В избушке не было электричества, и постели как таковой: несколько матрасов и одеял, печка, нары, стол, консервы и супы в пачках. Вот и всё. Чтобы не замерзнуть всю ночь приходилось поддерживать огонь в печи.
Но какое было небо! Его вызвездило так, словно там, на небесах, сиял огромный воздушный город, каким ночью из иллюминатора летящего самолёта видятся земные города.
Там, в избушке, в темноте, лежа на нарах, я читал по памяти свои стихи, и двое моих невидимых слушателей внимали им, не прерывая мою речь ни единым словом. Потом мы долго не могли заснуть и общались при чуть мечущемся сквозь щели в печке свете горящих дров обо всём – житейском и лирическом, простом и сложном, смешном и мудром. И я не помню как их звали, да и лиц особо не запомнил, но это не важно: то состояние – ночь, тайга, край света – осталось в душе навсегда…
Внезапно вахтовка остановилась. Из кабины постучали в стенку. Ага, надо вылезать наружу, что-то случилось. Яркое ослепительное солнце и не менее яркий снег на реке. В отдалении – мохнатые, крытые голым листвяжьим лесом горы. Мы на льду Тунгуски. За валом из снега, убранного с ледовой дороги бульдозерной техникой – широкая белая гладь реки. Ни единого следа. Всё блестит кругом.
Перед нашей вахтовкой метрах в пяти в правой части дороги провал во льду. В этом месте в Подкаменную Тунгуску впадает речка. Лёд над ней в месте впадения выгнулся линзой, образовав под собой пустоту. По-видимому, какая-то тяжёлая машина случайно продавила ледяной панцырь. Переходим опасное место пешком. Наша вахтовка медленно, но благополучно тоже его минует. Садимся в неё, едем дальше. Дрёма снова одолевает…
Была такая же зима на реке. Андрей Данько и я делали теодолитный ход от площадки разведочной скважины до берега Тунгуски. Площадка находилась на вершине горы. Спуск от неё проходил по склону вдоль водовода. Спуск достаточно крутой, заснеженный и полностью залесённый. Чтобы сделать съёмку в таких условиях приходилось постоянно перелезать через упавшие, скрытые глубоким снегом, стволы деревьев. А это значит – то и дело проваливаться между бревен в намокшей от пота, тяжёлой одежде то по пояс, то по грудь. Вконец измотавшись, мы всё-таки дошли до берега.
Внизу нас ожидал вахтовый «Урал». Но прежде нужно было сделать привязку теодолитного хода к геодезической пирамиде, находящейся на другой стороне реки, на бугре.
О, как обманчивы расстояния на открытом заснеженном пространстве! Мне казалось, что до пирамиды за рекой метров двести пятьдесят, ну, от силы триста. Отдышавшись, я направился туда, а Андрей остался у прибора, чтобы подснять поднятую мной над конечной точкой трёхметровую геодезическую рейку. Пройдя по реке метров двести, я понял, что сильно ошибся по поводу расстояния до пирамиды: противоположный берег ко мне почти не приблизился. Идти, проваливаясь, по глубокому нетронутому никем снегу, истратив всю свою жизненную энергию на рыхлом склоне, было неимоверно трудно. Каждый шаг требовал концентрации воли и сил, которых взять уже было неоткуда.
В итоге в том месте расстояние оказалось куда больше километра в одну сторону. Естественно, столько же обратно. От усталости, мысли в голове путались. На обратном пути в какой-то момент начало казаться, что добрести до машины просто нереально. Не было сил не только для того, чтобы двигаться, но даже для того, чтобы закричать, потому что сил не было уже ни на что… С тех пор я твердо знаю: самое тяжкое в жизни – это не преодоление пути к намеченной цели, какой бы труднодоступной она ни казалась, а дорога домой. Не всегда важно дошёл ли ты до конца, гораздо важнее суметь вернуться.
В самый тяжкий момент, когда в глубоком снегу оставалось только плыть, всем своим телом пропахивая его точно плугом, не ощущая под ногами ничего твёрдого, зависая в снеге, как в пене, в самый этот крайний миг почудилось мне, будто я опять там, в юности, на руднике под землёй на глубине две тысячи двести метров, где когда-то работал…
И снова та же авария, и нет ни электричества, ни связи, ни помощи, ни хотя бы информации о том, что же случилось. Но там нас было трое, я замыкал группу. Мы ползли, шли, потом снова ползли по горным выработкам в кромешной тишине и темноте, освещаемой тускнеющими шахтерскими фонарями. Горная порода нависала над головой, особенно это ощущалось там, где приходилось идти, согнувшись или ползти то на карачках, то на животе: сорок-пятьдесят сантиметров пространства для жизни между осыпающейся двухкилометровой толщей горы и вечной тьмой до самого ядра земли.
Было страшно, а бояться в этом случае нельзя категорически. Любой испуг может плохо кончиться, особенно там, где нужно переползать через рудоспуск глубиной около шестидесяти метров: дыра для сброса в неё руды находилась посреди узкого прохода, на который мы набрели. Ни справа, ни слева ни на сантиметр её невозможно миновать: только ползти поверх неё, надеясь, что осыпающаяся под животом порода не увлечет тебя за собой, и ты не провалишься, не рухнешь вниз навстречу своей погибели.
Смерть - это зияющая пустота, молчаливо ожидающая, и неумолимо притягивающая. И всё-таки нужно – верить, верить, верить в себя, верить наперекор неоспоримой логике; нужно не думать о ней, забыть о ней и ползти вперёд.
Даже километровый путь наверх по шатким металлическим скобам в шахтном стволе, где день и ночь сверху дует одинаково неистовый чёрный ветер и неустанно летит промозглая водяная пыль, даже там было уже не так страшно как над рудоспуском, когда далеко-далеко внизу слышны звуки падающих в бездну камешков, а ты не можешь ни встать, ни присесть, ни перевести дух – только ползти вперёд, потому что некуда вставать: сверху сразу над головой – неустойчивая трещиноватая скальная порода, а внизу ничего кроме пустоты..
Вахтовка бодро бибикнула, и я очнулся от воспоминаний в районе будущего строительства ДНС. Зашел в столовку, под которую оборудован один из вагончиков. Обнаружил в ней двух дедов – нытика и хлопотуна, горячий чай, радиотелефон и даже работающий телевизор. Один из дедов постоянно ворчал на всех и вся: на порядки, на власть, на погоду, на всё подряд. Другой же был сама любезность: и чаем угостил, и конфет предложил, и помог разобраться со связью с Большой землёй. Чем-то они мне напомнили Васина, с которым мы утром распрощались.
Подкатил на «Буране» Лёша. Здесь у него свой отдельный балок. Вместе с ним в балке живёт его помощник, которого Дементьев, состроив добродушно-хитроватую физиономию, зовёт то Андрюхой, то просто «студент».
Так ты правда студент? Нет? И давно, говоришь, закончил? Странно. А почто же Алексей Михалыч этак тебя кличет? А-а, шутит. Ну, понятно. Нет, раньше на «Буране» ездить не приходилось. Лиха беда – начало, давай, попробуем. До площадки ДНС, говоришь, недалеко? В гору только? Ладно, поехали.
Андрюха выглядит совсем пацаном. Потому, наверное, и подшучивает над ним Лёша. Давно заметил: на Севере люди как будто медленнее старятся.
Когда-то, ещё на Артемовском золотодобывающем руднике, убедился в том столь красноречиво, что больше не сомневаюсь: так оно и есть. Директорствовал там в ту пору Итыгин, а в штате у него был белобрысый безусый паренек – горный инженер .
Я, когда увидел его впервые, тоже подумал, что это либо студент-практикант, либо стажёр. И вдруг узнаю, что паренек назначен главным инженером рудника .
У меня, как говорится, чуть глаз не выпал от удивления.. Спрашиваю в кадрах о его возрасте, отвечают: «ему недавно исполнилось тридцать восемь». А по виду, ну, ей-богу, пацан пацаном, напоминает помесь главного героя фильма «Начальник Чукотки» с Петрухой из «Белого солнца пустыни».
Примерно того же плана и Андрюха, с которым мы мчимся на «Буране». Нас, кстати, здорово мотает и подбрасывает из стороны в сторону. Мелькают кусты, сугробы, заячьи следы разбегаются от нас то там, то сям. Ветер трёт наши лица ледяным своим наждаком. Мои усы моментально обросли сосульками, побелели и увеличились в объёме раза в два. «Буран» внезапно почти заваливается на бок, и я изо всех сил упираюсь в него руками и ногами, чтобы не свалиться. Резкая боль в колене. Ничего, стерпим.
Остановились, пошли через сугробы по профилю. В некоторых местах пришлось буквально продираться сквозь кустарник и мелкие деревья. Когда осмотр выносов и реперов в конце концов завершился, колено мне подсказало, что лучше возвращаться пешком. Вниз идти – это не вверх, намного легче.
К ночи колено распухло капитально: одевать или снимать бахилы стало почти нестерпимой пыткой. Каждое движение – через «не могу».
Злобинская вахтовка забирает меня и везёт на самую старую, самую знаменитую в округе скважину – «К-2». То есть – «Куюмба – 2». Она давно обжита, там, говорят, как в городе, есть всё, даже принтер, на котором можно отпечатать необходимые документы и составить отчет о проделанной работе и состоянии объектов по факту.
И потому – снова монотонная дорога, теперь уже по темноте, при тусклом свете «аварийки» в будке вахтовки…
«Среди хлебов спелых, среди снегов белых течет моя Волга, а мне семнадцать лет…» Низкий грудной волнующий голос тёти Нины. Она обнимает меня, сына её сестры, гладит по голове. Ладонь её грубая, шероховатая, натруженная с раннего детства непосильным деревенским трудом, но такая ласковая, трепетная сейчас. «Бывает всё, сынок…».
У кирпичных развалин спиртзавода, напоминающих останки разорённого дворянского гнезда, старый пруд с зеркально тёмной водой, обрамленный разросшимися кустами. И запах черемухи по берегам… Здесь такие серебристые пузатые карасики. Махонькие, прыгают в квадрате сетки. «Паук» почти неподъёмен для малыша, хорошо что двоюродный брат Вовка рядом, помогает, а сам посмеивается.. Плавают рыбки в поллитровой банке с водой. Интересно их разглядывать. Ох, славный же улов сегодня получился для бабулиной кошки! Пусть только посмеет отказаться! Сами ловили. Да-а-а…
А от другой стороны речки пылится, вьётся, словно лёгкий дымок меж изб старой Ермоловки, а потом поднимается до самого верха увала просёлочная дорога. И течёт себе дальше, теряясь в золотистых хлебных волнах бескрайних полей. « Бывает всё, сынок…», - затихает голос в бесконечной невозвратной дали…
…И теряется дорога в тумане утреннем, и снова проглядывает сквозь него. А? Что это? Где? Пихты, ели, кедры, березки вокруг. Я иду проселочной дорогой вдоль хребта, пропитанного запахом таёжных трав, омытого дождями и талыми снегами, овеянного нескончаемыми ветрами, обожженного царственным светом солнца. Раннее утро. В руках у меня легкомысленный старенький картонный чемоданчик о двух замках с нехитрыми пожитками командировочного. Поперек дороги – частые лужи, которые приходится обходить. Наверняка вечером здесь лил дождь.
Это моя первая командировка. Билет на поезд до маленькой станции Жайма, где остановка нескорого простого поезда местного значения – две минуты. Вот из-за тех коротких двух минут, которые ещё и на самую глухую сонную ночную пору пришлись, я и «погорел»: попросил проводницу непременно разбудить, попросил из-за боязни проспать станцию. А проводница – молоденькая девчонка-стажер и рейс этот у неё тоже первый в жизни. И просьба такая – тоже первая в жизни. И она тоже боится проспать и подвести пассажира. Станции и полустанки в тайге, да ещё ночью, да ещё человеку впервые всё это наблюдающему – все кажутся на одно лицо…
В общем, проводница разбудила меня на одну станцию раньше, и я спросонья там и вышел. И прочитал вслед уходящему поезду на станционном домишке вместо ожидаемого «Жайма» совершенно нежданное и неведомое «Аргиджек». Какой такой Аргиджек? Откуда он свалился на мою голову? Куда идти? Куда деваться? Кого искать?.. Поезд ушёл. В станционном домике темно и пусто. Просидев там некоторое время, не выдержал, вышел. В окнах бились отблески полночного огня. Это костёр. Возле него греются в продымленных телогрейках, фуфайках и куртках «шишкари»-кедровщики. Здесь и зрелые мужи и мелкая пацанва. Рядом с возлежащими по кругу - колоты, вальки – нехитрый скарб кедровщика. Почти все спят. Костёр, потрескивая, светится, догорает алым огнем из-под угольев. Светает.
Маневрирую с чемоданчиком между лужами. Просёлок параллелен железной дороге и в точности повторяет все её повороты, то отдаляясь от неё, то вновь с ней сближаясь. Через десяток вёрст вдали на склоне горы завиднелись жайминские избы. А ещё через некоторое время я уже в конце деревни возле дома, в котором по описаниям меня должен ожидать… Из-за угла тарахтя выворачивает мотоцикл с коляской. За рулём громадный мужичара с ручищами, в которых руль смотрится детской игрушкой.
В коляске лежит чьё-то человеческое тело с заросшей щетиной засаленной мужской головой, запрокинутой неестественным образом. Всё вместе лежащее в коляске напоминает кучу хлама. Если бы от водителя не разило со страшной силой всеми мыслимыми и немыслимыми видами алкоголя сразу, то совершенно невозможно было вообразить себе не только того, что он пьян, но и даже того, что он хотя бы на капельку выпивши. Настолько по трезвому он передвигался и смотрел.
Так я познакомился с Ивановым. Вообще же, это был не его участок работ. Просто возникла необходимость срочно выручить начальника строительства автодороги Зайцева, к которому с проверкой и ревизией явились три дня назад прокурор Медведев и налоговый инспектор Волков. Жизнь иногда почище анекдота: водителем у Медведева и Волкова, проверяющих Зайцева, был… Лисицын.
Бедный, бедный Зайцев! Только друг с вызывающей полное доверие простой несгибаемой русской фамилией Иванов мог его спасти! И спас. В коляске лежал не хлам, а прокурор района, проспиртованное тело которого Иванов вскоре успешно доставил к поезду и отправил по назначению. Примерно то же самое произошло и с Волковым, и с Лисицыным. Ну, а за машиной своей водитель проверяющих прибыл позднее и, разумеется, уже один. Запомнилось всё это потому, что самое нереальное в той незамысловатой истории – её абсолютная достоверность по поводу фамилий.. Ну, и всего прочего, разумеется.
Старательская артель держала и терпела Иванова именно за его выдающиеся физические способности в деле уничтожения алкоголя и умение при этом не пьянеть. Или выглядеть таковым. Увы, сказок не бывает: через несколько лет тяжкой «работы» на благо артельщиков Иванов умер. Сердце…
По насквозь промороженным окнам вахтовки заметались багровые отсветы. Всё. Мы на «Куюмбе-2». Кое-как выволакиваю из машины свою окончательно занемевшую правую конечность.
В столовой целое меню: харчо, биточки, салат-обжорка, пирожки с повидлом, с мясом, чебуреки, на столах нарезанные луковицы, соль, расщепленный на дольки очищенный чеснок. По большому подвешенному к потолку телевизору - прямая трансляция передач НТВ. Почти дома, если не думать о многих сотнях вёрст тайги вокруг нас…
Заходят в столовку водители бензовозов, и тут же выстраиваются в очередь за селёдкой. Повариха, посмеиваясь, рассказывает мне после, что сама солит мороженую селедку, которую сюда, на «К-2», завозят с базы. Видать, посол украинский (повариха оттуда родом) пришелся по вкусу. С удовольствием пробую сам и убеждаюсь: не зря народ в очередь становится. Мужики в дорогу берут не только рыбку домашнего посола, но и пирожки с мясом, а вот с повидлом не берут. Видимо, мясо в пути для них важнее сладкого.
Круглые сутки гудит над «К-2» газовое пламя из скважины. По деревьям, словно по стенам, мечутся вокруг площадки странные ночные тени. Плавится воздух над факелом, клубами белого дыма, удаляясь в кромешную, морозную тьму.
Отпечатав документы, расписываемся в них: и я, и подрядчики: Лёха, Олег и Дима Злобин. Они торопятся обратно на свои объекты, и мы прощаемся. Вахтовка уходит. А я отправляюсь в свой самый дальний по счету «гостевой» вагончик досыпать остаток ночи. Нога болит уже не только в колене, но и выше, и ниже, и потому никак не удается успокоиться и заснуть. Закрываю глаза. Чернота. Не темнота, а именно чернота.
Открываю глаза: передо мной гигантская сорокаметровая в высоту полоса чёрного угля. Огромный чёрный кирпич длиной в два километра и шириной в пятьдесят метров.: два миллиона кубометров угля! Я стою внизу, на дне карьера. Рядом ни души. Я кажусь себе невероятно маленьким возле этого нестерпимо чёрного колоссального кирпича. Сказать, что мне неуютно – ничего не сказать, ибо передать это ощущение нависшей чудовищной опасности, какое испытывает, наверное, любое живое существо, если ему вдруг приходится видеть перед собой нечто по величине своей неодолимое никаким разумом, словами невозможно.
Ну, что, дружище? Представляешь теперь: что такое абстрактная для тебя доселе цифра с шестью нулями?..
Слышу знакомый мягкий чуть картавящий голос, оборачиваюсь и вижу перед собой главного маркшейдера Переясловского угольного разреза Игоря Александровича Попова. Он торопливо, едва заметно заикаясь, рассказывает о текущих и грядущих планах, о недостающей (как всегда) технике – бульдозерах, самосвалах, о новом шагающем экскаваторе, который наконец-то запустили в работу. Потом разговор перетекает в нашу специфику: о методиках подсчета объёмов вскрыши, добычи, о горно-подготовительных работах, водонасыщенных горизонтах и так далее, и тому подобное…
Я почти успокоился. Мы поднимаемся на целиковую часть разреза, туда, где ещё колышется на ветру земная трава, и расстаемся у дороги, по которой Попов идет в сторону горняцкого посёлка. Вслед за ним спешит его любимый верный пёс. Чёрный , плотный - с нечеловечески тяжёлым взглядом… Той самой древней породы, которую называют «слугами дьявола», сторожащими врата ада. Той самой, которая служила Понтию Пилату, как о том пишет Мастер.
Кажется, сегодня вторник. Чёрный вторник. Я лечу в Абакан, а на дворе черный вторник для всей страны. Цены взбесились. Но рейсы не отменены, и трудяга Як-40 с одним единственным пассажиром на борту, со мной, выруливает на взлётную полосу. Удивительное ощущение одинокости, когда вот так тебя отправляют в дорогу, а ни у кого из желающих улететь (кроме тебя) нет денег, чтобы отправиться в путь тем же рейсом. Я сижу в кресле, и нога моя ноет всё сильней.
Просыпаюсь среди ночи. Кажется у меня жар. Включаю чайник. Вода закипает. Пью чай. Ложусь в постель и снова пытаюсь заснуть.
Самолет разбегается по взлётной полосе. Оглядываюсь: это уже не Як-40, а Л-410, маленькая «элка». В ней, полулёжа, спят пассажиры. Рассвет. По иллюминатору текут косые струйки воды. Мы, как в вату, входим в облачную зону и более из нее не выходим. Это сон. В нём, не открывая глаз, летят во сне каждый к своей большой или малой цели. Я встаю, прохожу между рядов пассажирских кресел к кабине пилотов. И вдруг вспоминаю, где всё это видел: мы летим в Северо-Енисейск, на Соврудник. На дворе восьмидесятые годы, вылет из аэропорта Северный в черте города. Ширма, прикрывающая кабину пилотов полуоткрыта. Заглядываю туда и с ужасом вижу, что пилоты тоже спят. Вдруг замечаю тикающий будильник. Он отстукивает мгновения всё громче и громче, и вот уже яростно звенит. Лётчики протирают глаза. Самолет идёт на снижение. А я просыпаюсь от настойчивого стука в дверь вагончика.
«Привет! Я – Виталя.» В дверях стоит мешковатый плотный с добродушным взглядом парень. Его нарочито небрежная русая, волнистая шевелюра невольно вызывает какие-то поэтические ассоциации.
Утро солнечное, морозное, прекрасное, если бы не нога. Работа выполнена. Виталя на сегодня - главный на «К-2», по рации он уже договорился с геологоразведчиками о том, что в пять утра меня на базе будет ждать их «уазик», чтобы довезти до аэропорта в райцентре. А до базы меня докинет «уазик» Витали.
Что приятно, так это то, что куда бы я ни приехал, хозяева всегда угостят «странника» чаем. Так было и на Мессояхе, и в Газ-Сале у напористого Щербакова, и здесь, в окрестностях Куюмбы.
Мы с Виталей пьем душистый чай. Потом он извиняется и уходит по делам, а я почему-то вспоминаю… пролёт гусей над мессояхской тундрой прошлой осенью. Хорошо в тундре осенью, когда уже ни мошка, ни прочий гнус не портит настроения, и снега ещё нет, и солнышко всё ещё относительно высоко, и сыроватый воздух пахнет тундровой ягодой, грибами, мхами.
Огромные гусиные косяки шуршат крыльями в нежно-голубом небе… Красота! Даже слышно порой, как они на лету гогочут, переговариваясь между собой.
Здесь, в заснеженной дымчатой от мороза тайге, ничего такого нет, конечно. Оттого и воспоминания эти, и греют они душу, не хуже чая уж во всяком случае.
Господи! Как болит колено! Когда-то там, на Мессояхе-реке, был один человек по имени Дима Орисенко. Любил он напевать под нос, озорно глядя в лицо, какую-то старую задорную комсомольскую песенку о Севере и парнях из стали… Я - не летчик Мересьев и не парень из стали. Я просто устал, и у меня дико болит нога. А парнем из стали пусть будет кто-нибудь другой где-нибудь там, на сцене какого-нибудь шоу-центра или… Не хочу ничего знать, ничего-ничего, и не могу ни о чем думать: так невыносимо болит нога.
Я ковыляю потихоньку к своему вагончику. Моя конечность никак не хочет позволить мне увеличить скорость передвижения. Ну, да Бог с ней. Всё равно скоро уже домой.
Просыпаюсь сам. Выезжать надо в четыре утра, чтобы успеть к пяти на базу и пересесть в «уазик» геологоразведки. Внизу возле гаража уже стоит машина, и тоже «уазик»- булка, но виталин, который не пойдет в райцентр, а только довезет меня и вернется на «К-2». Лица водителя я не разглядел, да это и не важно теперь: видно, что бугай здоровый. Руки - как у того Иванова. Чтобы не заснуть в пути он «врубает» кассету со стандартным походным водительским репертуаром полублатных песен. Музыка гремит по всему салону. Мы едем. Под лучами фар дорогу пересекают белые струи снега, они свиваются между собой, рассыпаются, как рой мошкары, и опять закручиваются в длинные живые полосы. Свет машины выхватывает из темноты кадры: деревья, деревья, а вот пустые незалесенные места пошли. Машина подпрыгивает на кочках: одна, вторая, третья. Мы мчимся через куюмбинские болота. Въезжаем в деревню. Кругом темно. Ни единого огонечка в Куюмбе. «На ночь дизель-генератор отключают», - поясняет водитель.
Снег усиливается. Избы, сараи, заборы - то выступают из темноты, то вновь пропадают в ней, словно призраки… Вот и позади Куюмба, маленький поселочек, подаривший своё имя и местной тайге, и разведочной площади. Посматриваю на часы: вроде в графике идём. Возникают белые, как заснеженные слоны, стога сена. Начались пойменные луга. А вот и Тунгуска. Скоро дорога пойдет веселее: по толстому речному льду, как по маслу.
Но пока едем вдоль берега, постепенно сближаясь с ним. Впереди замечаю габаритные огни самосвала и легковушки. Это «Тойота». В салоне горит свет, но никого ни в машине, ни рядом нет. И самосвал тоже кажется пуст. Странная группа, можно сказать, почти скульптурная в стиле арт-модерн. Безлюдье. Зябко поёживаюсь. Нога ноет всё настойчивее.
Минуем на скорости ледовый участок зимника. Приближаемся к противоположному пустынному берегу.. Вот и баржа на берегу. Это значит, что вскоре мы окажемся на базе. С берега широкая капитальная автодорога пошла на подъем. Да, база рядом. Вот уже и нижний ( потому что ближе к берегу) пост. Медленно поднимается шлагбаум, и мы устремляемся мимо вагончиков, общежитий, столовой, складов, нефтяных резервуаров и центральных мастерских к выезду. Ага, вот и он, пост верхнего выезда.
Что такое? Никакого «уазика» геологов здесь нет. Водитель идет выяснять ситуацию у охранников….
Охранник сказал: машина ушла пару минут назад. Ну, что? Догоним? Поехали? Погнали! Мы того «уазика» сейчас враз нагоним, не такое бывало. А тут – всего какая-то пара минут! Тьфу, и нет.
Ого, разогнались! А мы не улетим куда-нибудь в кювет? Нет, не улетим: машина – зверь, шофер – ас, не веришь? Смотри! Ух, в какой поворот вписались! А то! Легко! Шеф! Вжик-вжик – и в дамках! Смотри, как пуржит, не видно ж ни хрена! Это тебе не видно, а я вижу. Мы его ещё до «креста» догоним. А что такое «крест»? Перекресток. Его здесь вся шоферня знает; если кто опаздывает, то его обязательно все возле «креста» дожидаются, ага? А водила-то наш и не подозревает о том, что кого-то надо было бы подождать. Так что вряд ли он там стоять будет.
Ты что делаешь?! Мы ж сейчас вылетим к черту с трассы! Шеф, если я не вернусь к восьми, Виталя мне башку оторвёт, сегодня комиссия должна приехать, а других машин в гараже для этого нет. На бензовозе или грузовике проверяющих не возят. Так что, потерпите маленько. Вжик-вжик, как в мультике. Гы-гы-гы…
Вот и «крест» проскочили – никого. Следы вижу, свежие, правда заметает их почти на лету. Что делать будем? Шеф, тебе улететь надо? Надо. Нога болит? Болит. Тогда поехали. Ещё минут двадцать проедем вперед и, если не получится догнать, возвращаемся. Только придётся немножко потерпеть. Что? Потерпеть, говорю, придётся! Мы ехали быстро? Быстро. Догнали? Нет. А теперь приготовься: взлетаем!
Я не пойму, как ты дорогу-то различаешь? Сплошной снег метёт! Кругом «молоко»! Да, я здесь столько лет езжу, сколько на свете не живут! Каждый поворот знаю, как пять пальцев. Каждую кочку…
Держись! Ух, как подпрыгнули. Кочка? Шут её знает: кочка , не кочка – проехали и ладно. Вот!! Вот габаритные огни появились! Вот я их вижу! Сигналь! Что толку! Если он в кабине у себя музыку врубил, а сам в такую погоду только вперед глядит, - ничего он не заметит и не услышит… Хоть ты ему в ухо сигналь! Бесполезно.
А, чёрт! Уходит! Да не уходит, а тебе вообще та машина пригрезилась спросонья. Не было там никаких габаритных. И сейчас нет. Есть! А я говорю: «нет, и не было»! Если мы вылетим с дороги и врежемся куда-нибудь, нас найдут? Найдут, не боись! Хотя , может, и не сразу! С Богучан бензовозы пойдут по этой дороге после обеда. Найдут. Кто его знает, снег, смотри, какой валит! Следы заметет махом. Проедут и не заметят. Запросто. Тогда тормози! Тормози уже, «супермен», тормози, говорю! Не догнали и ладно. Хорошо, хорошо, вот ещё пару поворотов сквозанем и назад. Ага?
Может, не надо? А-а-а-а! Смотри! Я же говорил! Смотри – вот же они – габаритные! Где? Да вот же! Не вижу! Сейчас догоню, увидишь! Стой, не надо! Пожалуйста! Догоним! Это не огни, тебе опять мерещится! Нет, не мерещится! Я тебе докажу! Стой, врежемся! Стой! Стооой! Не надо, не на!.... Ах, ты! Заносит! Заносит! Ай! А-а-а!! Падаем!! Падаем!!! … Держись!!! Держись!!!! Дер..
Дедушка! Там меня какая-то тётя зовёт. Я боюсь, дедушка! У неё на руках сидит какая-то маленькая девочка. Во-о-от такая. А эта тётя плачет и меня зовет. Спрячь меня, дедушка. Она там, возле огорода. Да, да, это она. Мама?.. Мамочка, мама, это ты, мама? Правда? А это кто? Сестрёнка моя младшая? Моя? Мааама! Мне страшно, мама, а вдруг это не ты? Я так давно не видел тебя, мама. Ой, мама, какая же ты красивая! Какое на тебе платье зеленое с листочками… Аби! Аби! Мама! Мама приехала!
Ты слышишь, аби, моя мама приехала! Скорей, мама, идём, идём. Я покажу тебе всё. Ты увидишь: тут речка такая, дом, лес, ребята в футбол играют, мама моя, дай мне руку, мама, не отпускай меня больше никуда, мама, пожалуйста, не отпускай…
Примечания:
ДНС – дожимная насосная станция;
УПН – установка подготовки нефти;
«арк-ю», «микростейшн», «кредо», «корал» - компьютерные программы, связанные с геодезическими, топографическими и маркшейдерскими работами
Отредактировано Эльдар (2008-07-18 04:43:48)
Неактивен
Удивительная игра на нервах, только ради чего? "Бог есть любовь" Любовь которая делаеть людей лучше.
Неактивен