Форум литературного общества Fabulae

Глава восьмая

Было обеденное время. В поисках кафе посвободнее сновали взад и вперед юноши и девушки в шортах, кроссовках и рюкзаках за плечами - студенты. Предчувствуя подачки, скакали в нетерпении по газонам и лавкам, столам и деревьям серые белки. Вокруг лавочек с устроившимися позавтракать на открытом воздухе ходили и зыркали голодным глазом огромные страшные чайки. Валерия Александровна вошла в здание социологического факультета.   
Сара Блюмштейн должна была быть у себя, в своем кабинете, в этой хоббитовской норе, комфортабельной и сухой, освещенной теплым неярким светом, с огромными лестницами для бесчисленных книг на широких полках, с многочисленными фотографиями в рамках повсюду, со статуэтками и брелоками, бюстами и вазами из дерева, глины, стекла и кости, с роскошными деревянными стульями,  расписными блюдами, гобеленами, светильниками...

О Сара, маленькое существо, подвижное как ртуть, легко впадающее в хохот - звонкий и острый, как если бы кто-то шинковал овощи, с опасной виртуозностью выбивая дроби на разделочной доске, легко раздражающееся в гнев - честный и не прирученный к лести, ты достойна и этого роскошного кабинета, и этих книг, и доставляемых со всего мира бандеролей и писем, и всех своих почетных званий и регалий достойна - президента научного общества Америки по изучению пола и сексуальности, автора New York Times, постоянного консультанта телевизионных шоу Опры, выдающегося общественного деятеля, и т.д., и т.п., ты – прекрасная и неповторимая Сара Блюмштейн, я вижу тебя сквозь тысячу километров, я вижу твое красивое строгое лицо, твои руки в браслетах и кольцах, с длинными прочными ногтями сильных пальцев, я слышу твой голос, уверенный и холодный; ты рассказываешь о человеческой сексуальности, о законах страсти, которую ты и твои коллеги разложили на атомы, измерили и просветили лучом… Но Сара, мне отчего-то совсем не страшно.

... Увлекшись подробным пересказом своих злоключений в Беркли, Валерия забыла о том, что говорит по-английски, и ... стала бегло говорить по-английски. С ней что-то случилось, что-то произошло, она была другой, и это новое, пробиваясь сквозь толщу грамматических ошибок, акцента и неправильных словоупотреблений, освещало ее лицо иным светом, оно впрыснуло юмор в описания, сделало богаче жестикуляцию, мимику сделало артистичной.  И вот уже Валерия изображает людей в лицах, подражает манерам, пародирует тон... За несколько минут удалось ей погрузить собеседницу свою в атмосферу  Берклианской битвы, заставить участвовать в сражении с зазнавшимся мэтром философии. Она провела Сару через глубокие ущелья пережитых страхов и непроходимые топи испытанных унижений,  через пропасти головокружительной гордыни и водопады неудержимого честолюбия… Она подарила ей свой восторг и свою победу...
После великолепной паузы, увенчавшей завершившийся рассказ, Сара произнесла в сердцах «He is full of himself!» и звонко хлопнула себя ладонями по коленкам, что означало, вероятно, «Что б ему пусто было!»
Лед был сломлен. Сара с любопытством смотрела на Валерию и невольно, по-инерции, которая всегда присутствует у получивших удовольствие слушателей, примеряла к себе оскорбительные слова Ризмана: «Идите в библиотеку и читайте!» Смогла бы она, услышав такое, пересилить себя, принять вызов и победить? Она была увлекающейся натурой и легко попадалась на удочку «ну-что-слабо». «Ну что, слабо?» сказала ей как-то дочь - непутевая шустрячка, которая уже в пятнадцать переехала к своему бойфренду и с тех пор жила взрослой жизнью, - и Сара отправилась в это чертово путешествие по прериям, в эту гонку лошадей и людей, где первые устремлялись к новым пастбищам, а вторые искали невиданных ощущений. «Ну что, слабо?» - сказал ей презрительный взгляд владельца и автора дорогостоящего аттракциона, который, подбирая своим клиентам лошадей и начав почему-то с Сары, предложил коротышке самого большого и неспокойного скакуна. И она приняла вызов, она завелась, и, конечно же, сломала бы себе шею, если бы не жена Большого Джона, которая настояла, чтобы муж отказался от своей затеи, и предложила Саре небольшую спокойную кобылку...
Ей бы почувствовать неладное, ей бы насторожиться, удивившись собственной сговорчивости, когда после приглашения Валерии Александровны пойти в ресторан, она, будучи в совершеннейшем цейтноте по куче дел, неожиданно для себя самой согласилась...

*  *  *
Тебе не удастся избавиться от Америки, освободиться от ее запаха, вытащить из ушей сирены пожарных машин и карет скорой помощи, стереть звуки сыплющего месяцами напролет дождя, растворить в забвении тысячи ночных огней, заливающих ее улицы, проспекты, горы. Тебе никогда не забыть Сару, потому что желание ненасытно, его машина снова и снова производит огни, запахи, образы, слюну. Целые фабрики работают на износ. Желание, неподкупное, неуничтожимое, неугомонное, заваливает склады твоей памяти ужасом, восторгом,  негодованием, счастьем.
Сара, мне не на что тебя обменять, ты абсолютно ни с чем не сравнима, мои чувства к тебе не подпадают ни под одно определение болезней. Как раздобыть тебя? Стащить? Выменять? Выиграть в карты? Это также трудно, как украсть Америку. Из под носа у целого народа - спереть США! Утащить вместе с тобою усыпанные сверкающими огнями горы, горячий воздух вечера, этот жар, накопленный за день людскими трудами и солнца работой, жар, летящий на  качелях небоскребов вверх, вверх, туда, где в распахнутой шкатулке небес мерцают бусы из самолетов и звезд... Нет! Я не могу украсть тебя у них, ведь они останутся тогда ни с чем. Я лишу их национального достояния, неприкосновенного запаса перца…
Любимая, моя любовь к тебе уже больше, чем любовь, это - гражданский поступок. Наши отношения – замечательный символ героической общечеловеческой борьбы за понимание. Если я смогу это сделать, - придется переписать пару страниц в мировой энциклопедии конфликтов.

Я понимаю тебя, это значит, что культоген похищен. Но не вини себя! Это, напротив, приведет к миру. Разгадав твой секрет, секрет твоего духа, я научилась быть сильной иначе. И вслед за мною, через меня, по моим жилам потекла великая сила твоего народа.

МУЗЫКУ, МУЗЫКУ СЛУШУ Я! И ЧЕРЕЗ МЕНЯ И МОИМИ УШАМИ СЛЫШАТ ЭТОТ РИТМ ТЕ, КТО ОДНОЙ СО МНОЙ РЕЧИ.

Что подарить тебе взамен, Сара?
Бери скани, зерни, эмали;
жар куполов, цветные мраморы  стен, мозаичные полы, фрески, золотые сосуды;
Серьги бери, подвески, гривны, браслеты!
Дарю тебе грифов, сирен, львов, крокодилов;
пурпур плаща Богоматери-Оранты,
синее платье с золотыми складками...
Приезжай в гости. Устроим охоту, объявим борьбу, музыкантов, шутов, акробатов закажем. Пусть сведут с ума волынка, гудок, дудки, кифары. Пусть бьют колотушки, стрекочут  цимбалы; трубы, сопелки, сурепки – жарь!
А может коляду затеем? Масленицу, русалью, хороводы, игры? Пускай набегут ряженые, и жаром медовым от трав цветущих упившись, я - игрец сумасшедший буду  козлом скакать и прыгать от радости, что ты у меня в гостях.
А когда устанем и упадем в травы, - колокольный звон пусть нам будет. Красный, набатный давай, больших и малых подзвонов разных. Только не надо проводных, - встречные играйте звоны...

Конечно, в этом нет логики, но я не лгу. Возьми меня за руку, прости меня: мое сердце не выдерживает такой сильной любви, ведь в тебе я научилась любить все другое, иное, непонятное и чужое.

…Гора Ривьера розовеет вдали. Горы с шерстяными спинами черных лесов встают слева, как великаны. Горы – огромные серые волки с горящими глазами ледяных озер. Это ваш мир, Сара Блюмштейн, место, где вы живете. И я люблю горы отныне.

Валерия пришла к ресторанчику раньше шести. Было холодно, ветрено. Черные лужи сминали и ребрили желтые отражения светящихся окон и фонарей. Вделанная в железную рамку фанерная вывеска с названием ресторана поскрипывала, раскачиваясь на ветру. Шелестели проезжавшие мимо желтые с черными шашечками такси, и водители внимательно смотрели по сторонам, чтобы не пропустить поднятую руку или  короткий свист. С равными промежутками из прохаживаний ветра по ветвям и крышам, быстро-быстро постукивая ребрышками покрышек по брусчатке дороги, пробегали блестящие автомобили. С ровным гудом и равнодушием однообразного труда каждые пять минут то поднимался в гору, то спускался вниз лимонно-зеленый городской автобус, слишком большой и роскошный для одноэтажных домиков и узкой улочки. Людей не было, никто не шел по тротуару: очень странным человеком нужно быть и в очень странных обстоятельствах жизни оказаться, чтобы ветреной дождливой ночью идти своим ходом, на своих двоих по улице благополучного цивилизованного города.
Ровно в шесть из-за поворота показалась машина Сары Блюмштейн. Она вышла с улыбкой, исполненной личной силы и радостного предвкушения ужина.
«Зачем же вы не зашли внутрь? Холодно!» пожалела она красный нос Валерии, и, увидев, что ее пропускают вперед, с усилием открыла тяжелую дверь и вошла в ресторан.
В зале было темно, немноголюдно, небольшие красивые лампы, освещающие каждый столик, не позволяли разглядеть лица сидящих за ними людей. Было тихо, звукам, вероятно, понаставили всяких ловушек, поэтому голоса людей, звон вилки о тарелку, переговоры администратора с официантом – все это казалось зыбким, размазанным, пропущенным сквозь сновидение. Словно акварель, попавшая в воду, смех терял остроту и засыпал в стерильной и безопасной эвтаназии.
Атмосфера зала, «Мускат Блан Мускадор», которое они заказали, тихие и невидимые официанты – итальянцы, тысячи лет носившие тарелки с макаронами и гуляшом с овощами и достигшие такого мастерства, которое только человек непосвященный мог принять за небрежность или равнодушие, музыка, льющаяся из-за панелей, из-под потолка легким приятным сквозняком, - все это подействовало на Сару умиротворяющее. Она была в редком настроении не говорить, а слушать, и Валерия Александровна, тонко эту перемену в ней почувствовав, стала рассказывать.
В общем-то это был не рассказ, это была песня, если иметь в виду особенную приподнятость тона и электризующую исподволь, незаметно, тихую торжественность редких слов, обращенных к самой сердцевине чувства. Это была песня, если иметь в виду ритм и странную колдовскую магию жестикуляции, яркость красок, выбираемых для описаний. Это была песня, если заглянуть внутрь души говорившей, прислушаться к стуку ее сердца, посмотреть внимательно ей в глаза. Валерия говорила о евреях, о своей любви к ним, о прекрасных сложных узорах, выплетаемых их культурой. Слова и мысли ее были необыкновенны, целый хор значений и интерпретаций гудел и ширился в голове ее слушательницы; вспыхивали и острыми лучами расходились во все стороны смыслы, сталкивались между собой они и вихрились  цветными брызгами. То низко, глубоко, басом-профундо, шла мысль говорившей, то, взвивалась мецо-сопрано, и звенела, и искрилась остроумием и веселостью. Тогда хохотала Сара Блюмштейн, а затем погружалась в задумчивость. Но снова меняла рассказчица курс, с тенора переходя в роковый баритон, и новые виды открывались перед взором Сары, и уже поглядывали на них с соседних столиков, завидуя их празднику.
Гипнотизм рук Валерии Александровны, движениями которых сопровождала она свою песню, особая, наполняющая каждый жест и мимическую ужимку ритмика, где голос, и слова, и шевеление губ, наклоны и покачивания головой, движения глаз, то забывающих о собеседнице и смотрящих куда-то в космическую даль, то требовательно ожидающих ее эмоциональной реакции, то вскользь убеждающихся, что понимание состоялось, служили единственной цели - превознесения человека, восхищения человеком, наслаждения человеком. Помимо сознательной воли Валерии музыка, создаваемая ее личностью, проникала внутрь ее слушательницы, принуждая Сару Блюмштейн забыть все жизненные невзгоды и все разочарования, убеждая сбросить к черту все психологические одежды и войти в отрешенность, в нежность, как в теплое море входит еще не знающий об опасности своего любопытства нетерпеливый ребенок.
Говоря о самом для себя важном, о культогене, о духе, о национальной культуре, Валерия исполнялась светом, она начинала светиться, увлекая за собой в свой гипнотизирующий бред, и Сара уже не слушала и не понимала ее слов, а просто знала, что ей говорят правду, укачивая и баюкая как младенца. Это была власть доброты и участия, власть абсолютного и бескорыстного признания: ее делали бессмертной - ее любили.
Не стало ни акцента, ни пола, ни времени не стало, ни пространства. Все слилось и отдалось неторопливому властному потоку рождающегося на глазах мифа. Это был миф счастья, из которого должна была выйти любовь. Это была сама сила, уверенность в правоте идей, вера в успех любых начинаний, все то, в чем нуждается любой человек, чтобы совершать свой ежедневный подвиг, в чем нуждается любой народ, чтобы начаться. Валерия наколдовывала любовь, вызывала ее из глубин небытия. Ум ее пульсировал на частоте любви, и, не зная того сама, она излечивала, она освобождала. Она смотрела Саре в глаза и заставляла ее родиться. Медленно извлекала она ее имя из глубин Ничто, тихим голосом звала и выкликивала, оживляя внеродовую память, времена, когда люди жили среди ангелов и боги были им товарищами. 
Потом они молчали. Сара была околдована. В странном отрешении плыла она, и нежность касалась ее лица мягкими теплыми пальцами. Это были минуты, когда нет нужды говорить, и в глубоком доверии друг к другу пребывая, молчат собеседники, благодарные и тихие.
Валерия заполнила бланк счета, официант принес на тарелочке карточку «American Express», они поднялись и направились к выходу.
Сара предложила подвести Валерию Александровну к дому, они ехали молча. Машина остановилась в свете огней гэзоляйн-стейшн.
«Спасибо за вечер», сказала Валерия.
«Вечер был чудесный», спохватилась Сара и смотрела странно, удивляясь себе и тому, что чувствовала. Повисла пауза.
«Спасибо», повторила Валерия и потянулась по русскому обычаю поцеловать Сару в щеку на прощание. Но чуть-чуть повернула Сара голову и – остановилась Валерия Александровна, и посмотрела Саре в глаза. И увидела в них миссии своей успешное окончание.