Форум литературного общества Fabulae

Глава седьмая

Вернувшись в Сиэтл, Валерия Александровна погрузилась в книги. Чуть не раздавившее ее сомнение отступило на время -   так болезнь отпускает измученного больного, чтобы набрался он сил, чтобы вернулось к нему желание жить и стало ей вновь интересно с ним сражаться. Нужно было найти подтверждения для своей догадки или опровергнуть гипотезу окончательно.
В один из дней на стенке лифта Валерия увидела объявление: сегодня в 17:30 в аудитории 206 состоится  лекция доктора Н. Шмеман (Беркли) «Hebrew: Language and Culture». Она едва дождалась назначенного часа и прошла в класс.

Обменявшись приветствиями со всеми, кто пришел на лекцию, Шмеман садится за стол и сразу начинает говорить. Она рассказывает о воинственном племени Хибру, о евреях - воинах, о евреях - борцах, и волнение разжигает ее, разбирает вовсю, жаром заливая щеки, шею, там, где пуговицы белой рубашки едва удерживают колыханье груди. Она расстегивает манжеты, она закатывает рукава, и все трогает пустой стакан, и никто не догадывается дать ей воды, и я встаю, кто это? и беру этот стакан, кто эта красивая женщина, спасительница от жажды? и приношу воду, кто эта храбрая женщина, явно не еврейка, принесшая воду? И Наоми подносит к губам стакан, неужели выпьет принесенную нееврейкой воду? и Наоми пьет воду и, вздохнув с облегчением, продолжает рассказ. Она рассказывает только этой странной незнакомке о племени Хибру, может и не хочет рассказывать только этой странной спасительнице от жажды о деяниях достославных Хибру, но голова сама, ну что с ней поделать, поворачивается в ее сторону. Она смотрит на ту, которая слушает ее так, как все мы мечтаем, чтобы нас слушали, как все мы жаждем, чтобы нас слушали, но никто никогда так нас не слушает. Смотрит на незнакомку Шмеман Наоми, и одна в другой сотворяют видение:
Вот Парижа веселая улица. Ночь. Горит и звенит кафе с полуночниками - рыбками в теплых волнах террасы. Вот Элиэзер Бен-Йехуда сидит и думает о том, как же так вышло, что руки его – в тонких пальцах и кольцах, и не поднять им ничего тяжелее сигары; как же так случилось, что братья его - маменькины сыночки с впалою грудной клеткой и широкими бедрами от долгих сидений над книжками? Что же случилось с кровью, что бежала когда-то по венам славных евреев – воинов, тех, что покоряли и повелевали, и не склоняли головы, но – рубили головы? Как переменить историю? Как заставить ее повернуться вспять? Как отменить вместе с идиш мамашу и кашу?
Шелестят каштаны, выкрашенные густым желтым соком фонарей. Ветер не спеша перемешивает коктейль из холодных и горячих потоков, встретившихся на границе между уходящей ночью и наступающим днем. Где-то далеко, на мосту, прикрепленному к самому небу, потрескивает - точно методично распарывают по швам один за другим мешки - бесконечный поток машин.
Вдруг Элиэзер Бен-Йехуда хватается за сердце: нужно придумать новый язык! Создать язык из древних корней слов Хибру и новых корней языков европейских - влить молодую кровь в старые дубовые бочки. И так проста была эта мысль, что возликовал Бен-Йехуда, и задрожал всем телом от мысли этой великолепной. И знал он уже, что сможет, что справится он с этой задачей невыполнимой, потому что нужно это не ему, а его народу, потому что желание помочь своему народу придает героям невиданные силы.
Далее было вот что. Элиэзер Бен-Йехуда нашел женщину из украинских евреев, привез ее в Париж и сделал с нею ребенка. Когда родился ребенок, он внушил матери, что она не должна говорить с ребенком ни на каком языке, кроме иврита. И сам он говорил с ним только на иврите. Гуляли с ребенком только ночью, и Элиэзер Бен-Йехуда сам вез коляску, перебегая от одного темного места к другому,  чтобы не дай бог не выпрыгнуло из распахнутого окна и не пробралось под занавеску к младенцу легкое, удобное французское слово, чтобы не узнал его ребенок, что бывают языки и полегче иврита, чтобы не закралась в его головку иная мелодия, иной мысли рисунок.
Но ребенок молчал. Уже четыре года прошло, а все – ни звука. Печалилась мать, что не говорит она с ребенком. Но посоветовала ей прислуга – петь ребенку песни. А так как никаких других языков мать не знала, стала петь она сыну на украинском.
И вот однажды возвращается Элиэзер Бен-Йехуда домой раньше, чем ждали. И что же он слышит? Песню на языке не hebrew ! На неиврите, слышит он, поют его ребенку песню!
Яхве, что тут началось!  Перевернут стол, разбита посуда. Ты погубила дело всей моей жизни! Ты погубила дело спасения моего народа! Занесена рука для пощечины, для удара. Но что это? Чувствует Элиэзер Бен-Йехуда - кто-то дергает его за полу плаща. Оборачивается он и видит негодующее лицо своего ребенка. «Папа, не смей, папа не надо!» – кричит ему его сын на чистейшем иврите...

Наоми выходит из подъезда, спускается по ступеням – белое пятно в зеленом обрамлении плюща. Она прощается со всеми, поворачивается и идет по дорожке, - вот так всегда у евреев: они не знают цену того, чем обладают. Она подходит к зарослям барбариса, - вот кретины, они и не думают ее охранять. Она приближается к засаде, ближе, ближе, и тут я выхожу ей навстречу. Наоми вздрагивает, напуганная тем, что так не бывает, нет, нет, так не может быть. Она стоит и смотрит мне в глаза, и слышно только ее сбившееся дыхание, с которым она тщетно пытается справиться, слышно, как дождь свирепствует в листве над нами, как гнет он ветви, фыркает и отряхивает свою мокрую шерсть нам на головы.
Потом она поворачивается и медленно идет по раскачивающемуся точно палуба корабельная, заляпанному желтым и красным асфальту, по черным квадратам дорожек, по лужам, наглотавшимся цветков акаций, сосновых иголок, фонарей. Справа и слева шумят, захлебываясь водой и ветром, деревья; пощечинами шлепаются оторванные ветки на мокрый асфальт; прыгает из-под ног черною жабой дорожка.
Дальше, дальше по University Avenue. Дождь то брызжет из-за угла трусливо, то влетает в лицо сочными плевками.
Индийское кафе. Звякнул колокольчик. Улыбнулись белые треугольники салфеток на пустых столиках. Повернул голову черный индиец…
Пойми меня, пожалуйста, нет женщин умнее евреек, пойми мой ужас, мою задачу, тяжесть, которую волочу я на себе - женщина, назначившая себя в титаны. Представь только, каково это – видеть, как рождаются мертвые дети, день ото дня видеть мертвых детей – тщетность усилий, тщетность начинаний, тщетность жизни.
Ты молчишь. Мы пьем воду, засыпанную льдом, погребенную подо льдом пьем мы воду. Только не торопись, я верю в тебя, о дочь Бен-Йехуды. Сколько километров от моей руки до твоей?
- Спасибо, только вино.
Какие холодные пальцы. Или это я полыхаю?
- Салат?
Зеленое, сочное с красным, кровавым.
Давай выпьем вина, выпьем много вина, утопим эту ненужную неловкость в хорошем красном вине.
- Вам понравилась лекция?
Умница моя, умница. Не подведи меня, будь самой умной, умнее и проницательнее всех,  всюду, всегда, вовеки.
- Вы прекрасный лектор.
Вино! Вино! Развязывайтесь языки, отменяйтесь границы, ломайтесь клетки, выпускайтесь желаний жала, уходите, рассыпайтесь пустые запреты. Да здравствует великое героическое желание!
- Чем вы занимаетесь?
- Я изучаю основы национального духа.
- Вот как! Какая интересная тема!
-Да, да, я изучаю желание, но в культурологическом аспекте.
- Really? Расскажите мне о своей книге.
Как хороша ты, Наоми, нет женщин красивее евреек. Как проницательны  твои глаза, нет женщин умнее евреек. И я говорю, говорю, потому что у меня нет ничего, кроме способности объяснять, а это власть, власть, моя дорогая, и ты узнаёшь ее жар, ты ощущаешь ветер, взметаемый крыльями ее метафор, ты видишь их тени, несущиеся по земле. Что они держат в своих страшных клювах, эти огромные птицы? Какие новые фабулы принесут они на смену старым? Станет ли наша жизнь после этого лучше или просто - другой?
Помоги мне, мне нужно научиться задавать вопросы иначе. Я должна привести домой новые принципы жизни, и тогда, может быть… может быть, мы станем настоящим народом - великим, щедрым, человеколюбивым…
Снова улица, но дождь стал отчего-то горячим. Поливает с неба растопленным медом.
Новый бар, ждем, когда из бочек накачают два кувшина гамбургского пива.
- Я слишком серьезна? Ну что ж,  смех – это действительно серьезная штука. И вообще, я скажу Вам по секрету, я… в общем, Пантагрюэль умер, а я его несчастная дочка, которая должна продолжить семейное дело. Хватит смеяться! Вот еще, вздумала хохотать! Так и подавиться не долго!
Как горяча твоя рука, как вкусно пиво, и понимания хватит на целый полк веселых солдат,  на всех генералов хватит, и на молодого маршала, всерьез воспринимающего свое назначение.
- Дождь все не прекращается. У вас в Сиэтле всегда льет дождь?
- Да, у нас в Сиэтле дождь может идти месяцами.
Улицы убегают вниз, катятся кубарем, бросаются под ноги, толкают прохожих на проезжую часть. Это уже не дождь, это витрины выплеснули все свое содержимое на тротуары, это жители всех трехэтажек устроили карнавал: включили иллюминацию, танцуют на крышах...
- Я живу здесь.

Поцелуй так естественен, точно вести рукой по веточке и дотронуться до мякоти листа, покачиваясь на лодке в жаркий полдень - набрать в ладошку воды. Пожалуйста, мне нужно запомнить, мне нужно как следует во всем разобраться, мне нужно выудить из тебя твою тайну, твой секрет, формулу твоей загадочной крови, высосать из самой сердцевины твоего тела божественный ритм могущественной культуры. Пожалуйста, не торопи меня (еврейская женщина, Гуттерсон, матка, пчела), я должна научиться, я должна узнать, каково это – быть дочерью великого народа, народа, который, даже проигрывая, - побеждает.