Приглашаем литераторов и сочувствующих!
Вы не зашли.
Глава пятая
Стоит подняться на самолете и полететь над землей, как восхищение и радость сразу же заполняют душу. Горы усыпаны огнями; прекрасным покрывалом, сверкающим тысячами роскошных камней, укрыты равнины; упираясь в небеса шпилями, крышами, куполами, спокойно и гордо плывут внизу корабли храмов, полыхают мосты через реки, горят подсвеченные по всем своим граням стеклянные дворцы - точно молодые красавцы с пестрыми платками на шеях любуются они собой, вертясь перед зеркалами бассейнов и искусственных озер; текут во все стороны, пересекаясь то крестом, то кругообразно, огненные реки автострад, и нет внизу ни преступлений, ни зла, ни страданий. Кажется, что в теплом шлейфе поднимающегося от земли воздуха различаешь запахи разогретого асфальта, пыли, автомобилей, фонтанов, тысячи разных духов, что оставили после себя предприниматели и художники, финансисты и фотомодели... И ни с чем не спутаешь этот запах человеческой жизни, запах процветания, успеха, самодовольства...
Кое-как устроившись на квартире, даже не развесив вещи и не разобрав сумки, Валерия поехала в центр, шла по улице, сдавленной небоскребами, смотрела на окружающее ее со всех сторон изобилие - зеркал, роскоши, вещей... Торговые залы, бесконечные ряды вешалок и полок, над которыми и меж которых неприкаянно, утратив представление о собственном начале, конце и середине мечется тепловатая компьютерная музыка – так исхудавшая, нервная тигрица бессмысленно и тупо, словно испортившийся и работающий вхолостую тяжелый механизм, меряет рваными прыжками свою клетку – вперед и обратно, снова вперед, снова обратно…
Валерия с удовольствием рассматривает новые шарфы, шапки, пуговицы-бусины на бледной желто-зеленой клетчатой рубашке - все эти героические попытки внести что-то новое в давно известное старое вопреки упорствующему нежеланию покупателей покупать…
Роскошный храм Вещи. Жутко, когда четырехэтажный магазин одежды абсолютно пуст, и продавцы с изумлением смотрят на тебя, и ты ощущаешь себя сумасшедшей, перепутавшей смыслы, эпохи, галактики. Быть может, из-за своего затворничества я упустила глобальные перемены – теперь в магазины не ходят, они превращены в музеи или выставки достижений народного хозяйства, а я забыла купить билет на входе? А может быть все еще хуже? Был Взрыв, я чудом уцелела, проспав сто тысяч лет, и теперь здесь идут археологические раскопки погибшей цивилизации потребления: девушки и юноши деловито прикрепляют бирки с номерами на свитера и шапки, брюки и рубашки некогда одевавшихся в этих магазинах людей. Если это не так, то где же тогда все люди? Подумать только, ведь это и смешно, и страшно: во всем Сиэтле, огромном современном городе, не нашлось ни одного человека, который в два часа дня захотел бы зайти в огромный магазин фирменной одежды! Только я одна брожу по совершенно пустому трехэтажному дворцу. Значит, со мной что-то не так? Значит, я больна?
Тоска и страх заваливаются ей на сердце.
Уже выйдя на улицу, она догадывается, наконец, сообразительным своим умом о причине пустоты залов и улиц –американцы покупают вещи только в дни сэйлов. Валерия хмурится: какое странное единодушие целой нации!
Залитые лимонным светом бесконечные улицы, площади, проспекты товаров, храмы массовой культуры, бесстыдно вывернувшие свои внутренности напоказ; тонны никому не нужных вещей в пустых стеклянных многоэтажных дворцах, залитых изнутри и снаружи водопадами огней… Высокое искусство потребления, великая иллюзия изобилия - и нищие богатые, у которых недостает смыслов, чтобы захотеть это покупать, носить, есть…
Валерия заходит в безлюдный магазин хозтоваров, любуется ассортиментом, восхищается разнообразием. Какая фантазия! Сколько выдумки, ухищрений! Повсюду расставлены ловушки для желания. Она дотрагивается до каждой вещи, до каждого флакона, тюбика, баночки. Подолгу держит в руках, открывает, нюхает, взвешивает, трясет. Вот конфеты в коробочках, коробках, коробах. В деревянных ящичках, в стекле, пластике, резине. В игрушках, в пакетах, просто в открытых серебряных тазах и тарелках – чтобы пробовали. Но никто не пробует...
У кассы на нее смотрят подозрительно. Странно, как сильна человеческая инерция: уже давно никто ничего не хочет, а они все надеются, что украдут – признают значимость их товаров с риском для жизни…
Валерия Александровна для продавцов - интересная фигура: накупила целый мешок сластей. Они провожают ее взглядами до самой двери – молодой черноволосый мужчина и толстая смуглая женщина средних лет в синтетической остро пахнущей потом пестрой водолазке и джинсах, едва выдерживающих давление огромных телес.
Валерия выходит на улицу, в черноту августовского вечера. Пошел дождь – словно мелкие сверкающие сеточки набросили на фонари. Света вокруг так много, что каждой капле удается - пока не упадет - покружиться в свете нескольких иллюминаций. Глупые продавцы! Они не понимают, что по-настоящему любить вещи могут только чистые идеалисты...
* * *
В понедельник–день тяжелый организована была Валерией Александровной первая встреча с крупнейшим американским социологом.
Наконец, наконец, что-то сдвинулось с места, начал осуществляться план…
Но отчего же так страшно? Всматривается Валерия в фотографии Сары Блюмштейн, доставленные Всемирной сетью, и ... дрожит от нетерпения и ужаса.
Сара, прекрасная как кожаная плетка, как острый нож, как клюв хищной птицы! Ты – из племени евреев – воинов: их взоры – вызов, взгляды – удар, слова – выстрелы, «р» гортанное – точно звериный рык. Евреи не отдадут культоген без боя, они не примут в свой круг слабака, размазню, тряпку. Если не устоишь, не выдержишь вопроса, ядром выпущенного в лоб, если отведешь взгляд, опустишь глаза долу – презрительно скривятся большегубые рты, распахнутся широкие ноздри, выдыхая ненужный жар, и пройдут они сквозь тебя, точно ты – дочь стекольщика.
Но вот приехала великая Сара. Оказалась она маленького роста, с лицом – если с фотографией сравнивать - постаревшим и сердитым. Усталостью и раздражением были вымараны его черты, запылен предвзятостью взгляд все заранее знающих и с ходу судящих карих глаз.
Пыхтела Сара от злости, разбрызгивала во все стороны кока-кольного замеса энергию - суета, нервы, гон, цель, штурм. Стоило создавать цивилизацию, чтобы хуже первобытного человека бежать, дрожать и покрываться потом?
Жалко ее, но Саре не по нраву жалость. Оскорбилась Сара, обиделась. Не понравилось ей, что смотрят на нее и видят внешнее, а не внутреннее.
Бедная, бедная Сара, трудно было понять ей сидящего напротив человека, эту надменную русскую с глазами – озерами холодной воды. Странной показалась Валерия Саре Блюмштейн, странной и опасной – и потому легче было свалить все на несовпадение систем, вытащить из шкафа похрустывающий пластмассовыми косточками запылившийся скелет – «Советский Союз», «коммунизм», «угроза человечеству». Тряси, тряси пластмассовой погремушкой, Сара Блюмштейн, все равно вся встреча насмарку, коту под хвост.
Открывает и закрывает Сара кошелек, достает и толкает назад скомканные доллары, из бумажного огромного стакана с белой пластиковой крышечкой пьет кофе, и все бестолку: не раскалывается собеседница, точно жилистое мясо – ни пережевать, ни проглотить. Непонятная, странная, - глупая, наверно.
Но вот, Слава Богу, отсидели положенные пол часа. Предложила Сара подвести новую русскую знакомую, а та возьми и согласись. Снова накладка, снова Саре удивление и хлопоты. Сгребает Сара Блюмштейн с сиденья ключи и отвертки, пакеты и сор, освобождает место возле водителя. Забирается Валерия в огромную черную «Тойоту», едут. Непонимание, несовпадение, отчуждение, загнанные в тесное пространство, разрастаются до размеров непереносимых.
Наконец, приехали. Вышла Валерия. Гуд бай, си ю сун.
В небе урчит гроза. Валерия Александровна тащится устало на другой конец университетского городка, поскольку остановка ее в стороне противоположной, а уточнять и выяснять дорогу у Сары ей не захотелось.
В небе стреляют пушки, ветер подхватывает пыль. Резко и грубо строчит и рубит с плеча дождь.
В автобусе душно, тесно, мокро. Дурацкая вышла первая встреча.
Иных видишь сразу и потом своего мнения не переменишь; некоторых разгадаешь, потом от выводов своих откажешься и даже устыдишься злого своего взгляда, но потом к первоначальному заключению, интуицией подсказанному, все-таки возвращаешься. Но иногда, очень редко, встречаются люди, в которых ошибешься так сильно, что осознание их доброты и признание их величия потребуют от тебя полной внутренней перемены, духовного взросления, почти подвига. Сначала покажется такой человек злым, недалеким, неприветливым, может быть даже неопрятным. Но, Боже мой, как велика ошибка! Так Моське представляется, что над нею качается низкий потолок и пришли в движение колонны, оттого лает она на слона самозабвенно, рискованно. Вырасти потребуется твоей душе, чтобы произошло соизмерение с превосходящим тебя человеком; так расширена должна быть перспектива твоего взгляда, чтобы охватить он смог все поле неузнанной поначалу личности… Прежде чем создавать новые миры, научись замечать уже существующие. Прежде чем изменять жизнь, убедись, что ты сама – живая...
Сара Блюмштейн. В ранней молодости она поменяла имя и рассекала как Пеппер Шварц. Черный Перец - душистый, першащий в носоглотке, вызывающий слезы досады и отчаяния, но и - хохот до слез, с коликами в животах. Подружки и парни из соседних ранчо – все без пола, без памяти; смешались в один клубок: чьи где руки, ноги – не разберешь; и она – смелее всех, раньше всех; и это при росте в метр сорок! Агрессия и отчаянная смелость. Как же, при такой матери или помрешь или станешь героем! Она выбрала бесстрашие и секс. Секс был свободой, местью, броней; секс все оправдывал, все излечивал, за все вознаграждал.
Ее мать – из российских евреев, отец – из немецких, кажется (он уж и сам забыл). Они уехали, чтобы жить. Они встали на ноги, они процветали. Из унижений и путаницы, из пыли и подглядываний из-за плеча они выстроили собственное ДОСТОИНСТВО. И мать никому не позволит, даже собственной дочери, если до того дойдет, достигнутое столькими жертвами разрушить.
Но когда это свершается, когда Черный Перец, отряхивая с джинсов солому и пыль, выходит из амбара на солнышко, власть ее матери над всем домом, над всей семьей - а так всегда у настоящих евреев, у евреев плодовитых и до жизни жадных - превращается в ничто. Остается только небо - бесконечное, во всю ширь взгляда и легких, втягивающих уже разогревшийся на солнце, пахнущий землей, волей, весной воздух, остается только власть над трясущимся от страха и раскаяния, а может быть от озноба, долговязым парнем с красным лицом в желтых веснушках, остается лишь уверенность, что она все сможет, что ей все удастся, и что даже силу и злость ее матери, ее негодование – она возьмет с собой туда, в далекую, разливающуюся перед глазами, ожидающую с нетерпением ее прихода, жизнь, чтобы ПОБЕДИТЬ...
Она всю жизнь терпеть не могла слюнтяев и особенно – добропорядочных ссыкунов, которым и хочется, и колется. Она признавала только силу, бесстрашие; ей нравилось дразнить «протестанствующих» американцев, этих двухметровых истуканов в белых носках и шортах (даже зимой!), с мокрыми волосами после утреннего душа и паром, поднимающимся над их головами, когда они бегут к автобусу или садятся в машины, держа в одной руке связку из двадцати ключей с брелоками и пультами, а в другой – железную пол-литровую кружку с кофе; с их вечным спортом и обеспокоенностью здоровьем и белизной зубов, необходимых для продления жизни со всеми ее удовольствиями, от которых они – вот парадокс! - отказываются, поскольку удовольствия сокращают жизнь...
Правда, последнее время она стала уставать. Эти бесконечные перелеты: работа в Сиэтле и в Нью-Йорке; два раза в неделю по двенадцать часов в воздухе через всю страну - жалко было отказываться от прекрасного места в Brown University; у мужа появилась пассия; это очевидно, ее не проведешь, она сама специалист по сексуальности и всю жизнь внушала отчаявшимся, что измена – это ничего страшного, да еще в таком возрасте; дочь – эта вечная зубная или головная или спинная боль: все тело болит и ноет; от нее ли? от артита ли на пальцах левой руки? а может это сердце?; нужно заканчивать монографию, семья Гор, отказавшихся (после победы семьи Буш) от суетной жизни, снова зовут к себе; как тогда – тишина, уютный дом, полный покоя и цветов, и двадцать страниц в день перед окнами в долину…
Теперь ей как-то не до секса. Хотя их с Артом спальня на втором этаже, с бассейном и огромными джакузи, кроватью, зеркалом на потолке, плазменными телевизорами по всему кругу – это такое счастье, такой отдых! …
Последнее время дух ее отяжелел. (Какое самодовольство – думать, что разум независим от тела, и что это он, ум, поставляет аргументы, а не молодое, разрываемое энергиями и соками тело.) Это не то, что в молодости, когда от любого толчка, дуновения ветра это перышко взмывало ввысь. Теперь эта птица – Дух погрузнела, стала похожа на голубя, из тех, что ходят по площади и не взлетают до самого последнего момента, и кажется, что сейчас наступишь и раздавишь… Ей нужно было что-то стоящее, что-то реальное, что-то прочнее материи, что-то из вечного. Но чтобы это не было связано с религией; нет, иудаизмом и христианством они наелись сполна, увольте…
А может быть и не вечного. Но чего-то надежного ей хотелось, внятного, определенного… После прозрения насчет Арта мир как-то поехал. Третий брак у ведущей самого популярного в Интернете сайта, где она знакомила меж собой желающих познакомиться, и так – всегда! – удачно, что все заканчивалось счастьем и потоками благодарностей, – это уже слишком, это вредит работе, наводит тень. Чувствуешь себя неуверенно, начинаешь привирать на телевизионных ток-шоу (Опра всегда ее зовет, хотя она так устала и уж не рада этим приглашениям, не то что раньше): ну зачем, скажите, нужно было врать, что родители до сих пор делают домашнюю работу за своих детей-студентов? Ну да, была тема «Честность в быту и на работе», одна женщина сказала, что всегда проверяет, как сын выполнил задание, и однажды даже заполняла за него экзаменационные тесты, а ее возьми и потяни за язык: родители до сих пор выполняют задания за своих детей. - И никаких заданий она не проверяет, и вообще на семинаре редко кому удается вставить слово – так она сама строчит и тараторит (всегдашний ее недостаток).
Господи, как хочется чего-нибудь нового, неизведанного, даже не знаю чего. Ну оттого и не знаю, что этого здесь нет… И ничто уж по-прежнему не трогает. Какие-то все карлики вокруг. И всегда устаешь, всегда как взмыленная лошадь. Все урывками, все в напряжении, все раздражает. И всю жизнь так – все время кому-то что-то доказываешь, с кем-то борешься, достигаешь чего-то... А вот матери уже нет. Арт уйдет, все к тому, все к тому; и не стоит переживать, ты же сама в этом специалист. Ненси ушла к этому отвратительному Бучеру. Купер уедет в колледж... И зачем я разрешила? Сама повела ее к врачу, настояла, чтобы сделали укол – два года гарантии от беременности. Выходит, сама поощрила. Ведь был бы урок, если бы что. В пятнадцать лет? Нет! Пусть лучше уж так…
Мысли крутились, повторялись. Так серебристая точка - самолет снова и снова заходит на круг, оставляя после себя белую, расползающуюся на конце, как в воде вата, спираль. Мысли подтачивали ее изнутри как жуки-короеды; невидимая мельница молола жизнь в муку: хлюпали и шваркали по воде широкие темные деревянные лопасти: сначала загребали, потом сбрасывали с себя тягучие водяные потоки; взбивали розовую, зеленую, серую пену; протискивались в глубину; выныривали наверх, к воздуху, к солнцу; снова тонули...
Сара, ты вся, и внешне, и внутренне, соткана из противоречий. Ты - бешеное честолюбие и благородная скромность, любовь к популярности и - колоссальная работоспособность, высочайшая ответственность, тщательность в отделке каждого предложения и - коверканье слов ради оригинальности и эффекта, потрясающая глубина социологических познаний и - пугающая однобокость политических взглядов, любовь к деньгам и - легкость в благотворительности, уверенность в себе и - регулярные скачки по прериям с риском сломать шею и остаток жизни провести в инвалидной коляске. Тебе еще предстоит понять… ты еще только на пути к … но скоро, скоро…
Неактивен
Всем приславшим свои отзывы и читающим этот роман - спасибо!
Неактивен