Форум литературного общества Fabulae

Глава четвертая

Был яркий, солнечный день. Справа, чуть назад и вниз, свежеотпечатанной альбомной иллюстрацией сиял храм Христа Спасителя; шли монахи и монашки с усердно удерживаемыми на лицах  выражениями положенной скорби и выученной печали, проходили молодые мужчины-священники с серьезными упитанными лицами ответственных работников культа, с блестящими на солнце роскошными рыжими и черными бородами - «лопатами», «козлами», «щетками»; суетливые дамочки торопливо повязывали захваченные из дома платки, которые не шли ни к модным костюмам, ни к образованным в двух, трех университетах лицам; высокие и низкие некрасивые пожилые мальчики с серыми лицами вели под руки своих гнущихся к земле престарелых мамаш, и меж ними, перед ними и после них шли косяками, стадами, полками старухи, старухи и старухи, пестрыми пятнами разноцветных платков заполняя ступени и улицы вокруг Храма. Трезвонили колокола. Исполнялось очень похожее на джаз старинное произведение, неожиданно современное звучание и веселость которого не подходили к этому общему для всех лиц выражению старательного смирения и ложного самоуничижения. Вера, созданная для ликования и освобождения духа, по-прежнему была непонятна придерживающимся ее из принципа «хуже не будет» или «не было бы хуже». Валерия Александровна в одночастное восстановление прерванных традиций не верила, православия как организации во многих моментах опасалась. Она свернула налево, перешла оживленную автостраду и зашла в ворота Института Философии. Она шла к Гаранту Абеляну, профессору, заведующему лабораторией этики, которого знала уже несколько лет, и который ей покровительствовал.
Необычное это знакомство возникло и существовало не случайно. Валерия Александровна была испытанием всей его работы, всего, что Гарант Агрантович так горячо отстаивал на лекциях и семинарах, в журналах и в телестудиях. Он жил этикой, создавал новые критерии рациональности, постигал существо нравственности, стремился достичь духовного совершенства и, конечно же, хотел настоящей, заслуженной, всемирной славы. Помогать Валерии Александровне, никому не известной молодой женщине из провинции, преподавателю без докторской степени, без публикаций в центральных научных изданиях, означало совершение поступка категорически морального. Это было приятно, очень, очень приятно. Он руководил ею, помог с подготовкой статьи в хороший московский журнал, отвечал на вопросы, был терпелив.
Валерия ощущала в себе огромные силы, которые однако не знала, как правильно использовать, чтобы вышло что-нибудь красивое и мощное, не знала как распределять умственную энергию, чтобы получалось не запутанно и оригинально, а ясно и обескураживающе. Ум ее, быстрый и жадный, охватывал предстоящие сознанию предметы словно огонь, все его интересовало и все касалось, во всем он умел обнаружить чудо. Но главное, что было у Валерии, и чего не было у Абеляна, и чему, следовательно, учитель мог научиться от ученицы, - это глубокая вера в собственную исключительность, не обыкновенная любовь к себе, свойственная даже какой-нибудь козе, а та, что порождена готовностью к жертве и подвигу во имя народа, человечества и всей Вселенной. Такое знание всегда порождает в людях избранных особенную тихость, скромность и внутреннюю успокоенность. Им нет нужды сосредотачиваться и брать себя в руки, поскольку они уже при руках Божьих, они не мечутся и не терзаются сомнениями, так как  внутри них ровно горит горячее пламя, которое, если бы не призванность, заставило бы их вместо подвигов совершать преступления, и преступления чудовищные, ужасные.
В Абеляне Валерия Александровна встретила человека, который удовлетворял всем требованиям, предъявляемым к учителям освободителями человечества и революционерами духа: он был честен перед событиями сегодняшнего времени и бескомпромиссен в нужные моменты; правила его были самые строгие, а оценки самые объективные. Он умел критиковать конструктивно, поэтому путь к идеалу и совершенству под его руководством обещал быть долгим, болезненным, захватывающим.
Глаза Гаранта Агрантовича всегда светились искренним удивлением, таким большим и таким искренним, что тот, на кого так смотрели, и особенно та, на которую так смотрели, невольно и сразу же убеждались в исключительности ума и души смотрящего, столь быстро распознавшего неповторимость их индивидуальностей, столь искренне заинтересовавшегося их идеями. Им и в голову не могла прийти подлинная причина этого удивления, заключающаяся в зависти, питаемой профессиональными мыслителями к праву обыкновенного человека просто говорить и думать просто, зависти к легкости его мнения, основанного на показаниях вездесущего здравого смысла. Работники Института Философии не могут позволить себе простой радости от обнаружения закономерностей бытия, радости, доступной любому студенту и даже какой-нибудь давно и внимательно живущей старушке. Как не дышат в Институте Дыхания, но – усваивают кислород при помощи специальных органов, так же и в Институте Философии не думают, но – мыслят, выводя из суждений умозаключения.

Гарант Агрантович, этот гордящийся своей моложавостью доктор наук, со сверкающими молодецким озорством большими круглыми глазами слегка навыкате, с окаймленным хорошо постриженной черною бородою с проседью очень приятным лицом, в котором культивируемая уже в нескольких поколениях высоколобая интеллигентность настолько вымыла все неоспоримые признаки национальной принадлежности, что, говоря с таким человеком, совершенно забываешь, что перед тобой армянин, по-мальчишески перепрыгивая через несколько ступенек, ради чего уже давно отказывался он от ужина позднее шести,  легко вбежал на четвертый этаж, и, пройдя по плохо освещенному коридору, оказался у бронированной двери, ведущей в лабораторию этики, где под заказ создавались духовные богатства – идеи, значения и смыслы. Гарант Агрантович презирал рынок как свободную конкуренцию и равенство возможностей, но рынок как монополизированное право дорого продавать элитные вещи конечно же признавал. Отличающиеся интеллектуальной виртуозностью сотрудники его лаборатории могли делать все. В зависимости от источника финансирования могли они, например, доказать абсолютную безнравственность войн, - и могли обосновать нравственность войны в зависимости от условий, что было и современнее, и тоньше.  Смыслотворчество хорошо оплачивалось и лет через тридцать вообще обещало превратиться в золотую жилу. 
Гарант Агрантович принял Валерию любезно и даже, по московским меркам, радушно. Взгляд его, выдрессированный смотреть на личность, а не на женщину, не рассматривая, но – слушая, был доброжелателен. Профессор принял из рук Валерии Александровны тяжелый красный кирпич диссертации, пообещал начать читать через полгода, поскольку каждый день до этого был уже занят у него другими делами. «Оперные певцы заняты на года вперед потому, что поют, профессора – потому что читают»; «Скажи мне, через сколько месяцев ты прочтешь мою работу, и я скажу тебе, каково твое научное звание» пролетели в ее голове, как она сама говорила, остромышки. Надо сказать, что Валерия Александровна умела иногда заметить смешное, и не будь у нее самоиронии, не сделали бы мы ее героиней нашего романа. 
Но случилось странное. Вероятно, уже после ухода Валерии, неся том диссертации на полку, чтобы забыть его там, как и обещал, на полгода, Абелян книжку все же пролистнул, пробежал опытным взглядом оглавление, список литературы, пару страниц из начала, середины, заключения. Затем, движимый смутной тревогой и странной интуицией, которая уже по тому, как поданы первые строки, знает - хороша или плоха работа в целом, сел за стол и стал прочитывать куски и страницы отсюда и оттуда.
С первой же страницы становилось ясно, что работа выполнена самостоятельно, план показывал совершенную оригинальность концепции, которая была несколько размыта, но иначе и не может быть в случае, когда делается что-то впервые. Возмущение и досада охватывали московского профессора по мере чтения, и были они столь сильны, что он стал постукивать хорошо постриженными выпуклыми розовыми ногтями по краю стола, желая утихомирить заползающую в грудь злость, и отсчитывая секунды до появления в сознании ясного и отчетливого решения разгромить этот труд в пух и прах, разгромить немедленно, сейчас же, наказав выскочку за давно уж никому не позволенную дерзость мыслить самостоятельно и независимо от академического сообщества, покарать, и жестоко покарать, за дерзость исходить при понимании мира из наивной позиции человека, живущего с самим собою в гармонии.
Уже вечером он писал Валерии электронное письмо. Он отрицал необходимость предложенной теории, вообще не считал ее наброски теорией, отказывался иметь с Валерией Александровной какие-либо дела. «Уважаемая» в начале и  «всего доброго» в конце письма служили дорогими надушенными перчатками для бьющей по щекам уверенной руки.

*  *  *
Валерия была глубоко потрясена и расстроилась, но интуиция ее отчего-то была спокойна, и в недрах ее подсознания уже разворачивались дополнительные фронты работы над теорией. Она приняла вызов - она разозлилась. Пора было переходить от теоретических изысканий к практическим исследованиям. Пора было отправляться на охоту за культогеном. Нужно поехать в Америку, туда, где евреи отборные, евреи везунчики, евреи победители - носители культогена самого пожалуй сильного и расстояниями не уничтожимого - расселились просторно и обрели, наконец,  места и профессии их достоинств достойные.
Нужно похитить у еврейского народа его дух, выведать тайную формулу его успеха, познать алгоритм национальной крепости.
Это потребует жертвы, подвига. Что ж, пожалуй, она к этому готова...

В течение  короткого времени все весьма удачно разрешилось. Валерия оформила проект, отослала его на проводимый американским правительством конкурс научных исследований, прошла два отборочных тура и, тысячи конкурентов обойдя, выиграла грантовую поддержку поездки за океан...

«Пойми - наступает идеационная эпоха… я опережаю время, конечно, но послушай, я должна это сделать…
Почему евреи? Вот это-то я и хочу понять… Хочу понять, что их сцепляет, понять причину исконной живучести, цепкости, хваткости, липкости, постичь их умение врастать в любую почву, плодоносить на любой земле…
Нужно выудить сладость из больших, выпуклых круглых глаз, нужно выучиться любви к телу, желанности духовных наслаждений и самое главное – выведать  секрет соединения сексиса с гносисом, позволяющий евреям регулярно испытывать метафизические оргазмы слияния с истиной. Ведь даже когда Холокост в кашу, в фарш обратил их религиозную веру, верность сохранили они своей крови, состоящей из ориентиров и ценностей, неизменно делающих их все теми же евреями!»
«Валерия, мне кажется, ты ошибаешься, ты ...», Алла не решается озвучить свою догадку.
«Мне нужно уехать, мне нужна дистанция, расстояние, здесь я не могу отстраняться и думать, потому что каждый день и его события меня захватывают. Мне нужно одиночество – полное, совершенное…»
«Не уезжай от меня. Я этого не выдержу», в глазах и в лице Аллы нет признаков страдания, лицо ее бесстрастно. Она сидит на огромном цвета морской волны кожаном диване в темно-синем с роскошными просветами шелковом халате. Руками она обхватила свои обнаженные плечи, ее изящные, крепко сжатые меж собой ножки не касаются пола.
«Ну-ну, ты ведь знаешь, что настоящая, живая жизнь распознает только утверждения, понимает лишь позитивное. Все ‘нет’, как и дьявол, лишены существования», еще по-инерции отвечает Валерия, затем оглядывается…и вдруг ловит эту волну... Она протягивает руку, желая дотронуться до щеки своей собеседницы, успокоить, но Алла руку ее перехватывает и с неожиданным жаром, закрыв глаза, целует. Вздрогнув, Валерия прижимает к себе голову Аллы Евгеньевны, касается губами волос на макушке.
За распахнутым окном кричат дети, звенит, громыхает, дребезжит проржавленными своими частями трамвай.
«Ничего, ничего, все будет хорошо, все наладится».
Волосы пахнут чем-то сладким, вкусным. 

Все оставшиеся до отъезда Валерии дни они говорят, говорят, они не могут наговориться.
Вот они сидят в кафе. Оранжевые стены, нежнейшее суфле, в белой шапочке - кофе.
Нужно все-таки попытаться ей объяснить. Нужно объяснить себе. Нужно искать, не сдаваться. Верить, что ясность когда-нибудь наступит. Ударит как мороз. Выпадет белым снегом…
«Что мы, русские, можем противопоставить еврейской легенде о големе? – спрашивает Валерия. - Колобка, слепленного после того, как пожилая чета ‘поскребла по сусекам’? Снегурочку? Мальчика с пальчик? Что это, кстати? Неужели - простота народного остроумия, переделавшего библейский сюжет о девяностолетних Саре и Аврааме?»
Валерия продумывает ответ на свой собственный вопрос и не замечает поэтому, как смотрит на нее Алла.
«Возьмем древнееврейскую веру в то, что всякий праведник может сотворить мир, расположив в определенном порядке буквы, составляющие тайное имя Всевышнего. Какая прекрасная вера, но, что с ней делает мужская фантазия?!
«Почему мужская?» спрашивает Алла, очнувшись. Валерия терпеливо объясняет:
«Существует миф о том, что лидер пражского еврейства рабби Лёв создал как-то из глины и свежей родниковой воды идеального слугу, вложив глиняному истукану  под язык «шем» – металлическую пластинку с магической тетраграммой, словом «эмет», означавшим «Правда Божия». Для уничтожения голема, этого полуробота-получеловека, достаточно было стереть первую букву и превратить «эмет» - «жизнь» в «мет» - «смерть». Но если перестать отдавать голему приказы или забыть вынуть из его рта пластинку, то он разрастется до размеров гигантских и покорит мир. Евреи этого очень боялись».
Валерия задумывается ненадолго и - вот уже  новая волна живого огня прозрения побежала по складам и хранилищам знаний:
«Да! Но все это, - неоформленность голема, его предназначенность в услужение, необходимость держать его в узде, ужас перед его способностью разрастаться, заполоняя собою все, - наводит меня на мысль о том, что появиться такой миф мог лишь в рамках патриархальной культуры. Я думаю, что истоком этого мифа является страх мужчины перед … женскостью, перед бесконечным, тем, что эксплуатируется, приносит пользу, и при этом доставляет удовольствие, тем, что, даже будучи мертвым, лишенным ума и речи, может начать действовать - плодоносить, удваиваться, бунтовать. Да! Верно! – глаза Валерии Александровны расширяются, исполняясь предчувствием открытия. - Здесь, в этом мифе проявился страх перед Женщиной. Евреям, благодаря свойственной им чуткости и музыкальности, удалось подслушать больше других, подслушать что-то очень важное, но им не хватило… женственности  правильно подслушанное истолковать».
Пока Валерия говорит, то горячась, то надолго замолкая, меняя темп речи, громкость голоса, - словно всадник меняет коней - цирковых и смирных на диких и необъезженных, потом наоборот – привыкшую к тупому труду и послушанию домашнюю клячу обменивает на гнедого, рвущего удила, - Алла внимательно и неотрывно смотрит на нее, смотрит с тревогой и грустью.
«Догадавшись о силе женственности или женскости как таковой, и познав тем самым свою недостаточность и слабость, мужчины поспешили поменять знаки, представить женскую силу слабостью, а свою слабость – силой. Собственную неспособность ни с кем и ни с чем уживаться, сделавшую их жизнь бессмысленной и лишившейся значимости, они компенсируют созданием философии, где эти смыслы и значения искусственно и систематически производятся, свою неполноту и страх перед жизнью они выдают на общечеловеческую неполноту. И так далее. Это была величайшая революция, заговор против естественности и истины, похищение эпохи, приведшее к повсеместному утверждению патриархата!»
Валерия замолкает на минуту, но вскоре мысль ее, плещущая в голове попавшей в узкое место златоплавниковой форелью, резко поворачивается и выходит на широкое место, и она говорит удивленно:
«А может быть, создавая робота, Лёв хотел освободить жену от кухни и стирки, или - как же это мне не пришло в голову раньше! – он хотел прекратить этот позор эксплуатации других народов, из которых евреи должны были набирать прислугу?»
«Тебе очень сильно повезло, что у тебя – идеально прямые ноги», говорит вдруг Алла Евгеньевна.
«Да уж, иначе не дадут мне произнести все это вслух?» отвечает Валерия, опомнившись.
«Точно». 
Они смеются. Но серьезность философа нашего сегодня не так-то просто перебить:
«Конечно, не стоит впадать в радикальный феминизм: дело не в том, чтобы вновь поменять знаки местами и перевесить таблички на кабинетах: «эм», «же». То, о чем я говорю, уже тысячу раз открыто, как и положено всему истинному. Густав Майринк говорит о Гермафродите, восседающем на перламутровом троне в короне из красного дерева на голове, имея в виду сплавленных любовью и обращенных в что-то одно супругов. Но смысл общей идеи мне видится в другом: каждый человек должен стать целостным - и мужественным, и женственным. И похоже, что все к этому идет, все к тому идет», заканчивает Валерия Александровна, не выходя, однако, из глубокой задумчивости. Нервно постукивает она ложечкой по краям блюдца, не умея сразу остановиться. Но вот, наконец, мысль остывает, идея выпускает ее воображение из своих цепких лапок.
«Прости, я замучила тебя своими рассуждениями. Я только учусь  'отражать все образы мира без боли и возбуждения'».
Они сидят молча. Апельсиновые стены кафе уговаривают их остаться, поселиться здесь навсегда. Наверху размеренно и кропотливо шумят «торговые площади», добывая из людских страхов и неуверенностей в себе средства для создания новых видов людских страхов и неуверенностей в себе; шумит, шумит город, работают все его машины: на площадях, шелестя колесами по разъеденному солью снегу; на фабриках и заводах, ворочая всеми своими железными частями; на рынках, горланя черными торговцами в грязных норковых шапках или белыми торговцами в белых накрахмаленных рубахах...
Теперь они разговаривают, не говоря… только взглядами, только мысленно:
- Да, я, наверное, сумасшедшая. Мне всегда был свойственен возвышенный стиль. Я всегда любила все самое лучшее, отборное, исключительное. Мне нравится превосходная степень, отличие во всем. И если мне пришлось быть дочерью никчемного народа, разучившегося быть народом, то кому, как не мне сделать этот народ лучшим из лучших?
- Мне все чаще начинает казаться, - но не думай, я никогда не произнесу этого вслух, и ты этого никогда не узнаешь, – что это все-таки можно терпеть, что я смогу это вынести.
- А может быть ничего не нужно выдерживать и ничего не нужно терпеть? Просто идти себе и идти, учась у других, работая над собой...
- Господи, как это тяжело, как это невыносимо тяжело.
- Мы научимся! Мы научимся жить чисто, легко, достойно. Мы научимся любить, не стремясь владеть, жить, не желая власти...
- Как же обойтись без власти? И разве возможно хоть какое-нибудь созидание без неё?
- Мы перепишем все понятия, мы создадим новый язык, на котором власть будет понята и сложнее, и глубже.
- Ты сошла с ума, они тебя разорвут.
- Ничего подобного: я знаю один секрет, да и они его знают, но им не придет в голову, что его можно так применять. Мы будем транслировать энергию, мы заполним новыми образами и ритмами концертные залы и лекционные аудитории. До сего дня все великое было занято осуждением зла, но человек, как правило, не воспринимает частицу «не», «нет» вообще не имеет бытия, поэтому, когда они твердят: «Нет войне!», «Нет насилию!», - подсознание слышит: «Война!», «Насилие!». Мы будем только утверждать, мы запустим цепную реакцию любви. Да здравствует «Да»!
- Я желаю тебе удачи.
- Мне не нужна удача, довольно радости.