Форум литературного общества Fabulae

7.

Земля замерзала. Холод расползался по ней, сковывая камни и песок в одну непробиваемую массу. Он чуствовал это. Он стал частью этой замерзающей земли. По каким-то непонятным законам, вопреки всей физиологии, его плоть срослась с ней и чувствовала сейчас то же, что и камни.
Холод. Пронзительный, острый, как бритва, сияющий, как ослепительная звезда. Холод…
Сейчас, наверное, наступает ночь. Это из нее выползает этот холод. Горизонт постепенно угасает, и властителем всего становиться ОН, этот...
Хотя здесь нет горизонта. Он забыл. Здесь есть только горы, холмы с широкими ущельями, выступающие хребты горных пород, на которых ничего не растет. Он видел это днем. В какое-то мгновение ему удалось открыть глаза, и он увидел небо, в котором парила птица. Она не спускалась вниз, чтобы поклевать человеческое мясо. Она боялась. Чувствовала опасность, как он сейчас чувствует землю.
Да, даже птицы не спускались к ним, чтобы выклевать глаза и запить сочащейся из виска кровью.
И солнце здесь не садится. Оно падает за выступы гор. И высокий горизонт не угасает, а гаснет. Ночь приходит внезапно.



Сссвиищщщ  вввууххх  мммберрр
ууррррлахххх



Он не мог открыть глаза. Он не мог умереть Он мог только чувствовать, как цепко держится в нем жизнь, и еще, как ему хочется узнать наконец-то, что такое смерть. Он видел черное облако. Он слышал эти странные звуки и мог осязать их. Больше ничего.
Он даже не знал кто он есть сейчас. Кем он был раньше. Он летел в бесконечную пропасть, куда его столкнула жизнь.



Аллнннххх  осссуууй
фффшшш



Эти звуки что-то напоминали ему. Или о чем-то. О чем-то давно позабытом, но еще живущем где-то в нем.
Эти звуки были стихами. По крайней мере они были похожи на стихи. Лучшие стихи, которые он когда-либо слышал. И посвящены они были...
Да, ей. Королеве. Царице черного облака. Властительнице умерших человеческих душ. Повелительнице исчезнувших судеб.
Звуки медленно лились, выстраиваясь в неровный призрачный ряд букв, составляющих строку. Четыре такие строки рождали четверостишье-столбик, который отплывал в сторону, уступая место следующему. Буквы в нем начинали расплываться, и столбик превращался в черное пятно, уплывающее в сторону черного облака.
Он видел этот кортеж из черных пятен. Прощальный траурный кортеж, приглашающий отправиться в последний путь.
Ведь он хотел умереть.


Ггграааууу взззииикххх
Уууллл


Эти звуки были песней. Лучшей песней, посвященной...
Да, Ей.
Это был траурный марш. Гимн в ее честь. Песня новой жизни, зовущая за собой.
Он ведь хотел умереть.


Грээййввфор ссснооокхссс
Феееттррг


Эти звуки напоминали ему что-то.
Или о чем-то.



Он лежал в теплой постели и давно уже не спал. Просто не хотелось открывать глаза. Лучше полежать так, с закрытыми, чувствуя, как утро гладит щеку солнечными лучами. Потом чуть слышно скрипнули дверные петли, и в комнату вошла мама - он увидел ее сквозь ресницы, чуть приподняв веки, и едва не улыбнулся. Ведь мама улыбалась ему, и очень хотелось ответить ей, но он удержался, сильно зажмурившись.
Он лежал в постели и слушал ее мягкие шаги, на которые едва уловимым поскрипыванием отвечал пол.
- Эй, соня, вставай! - услышал он ее ласковый голос. – Солнышко давно уже встало. Эй!
Она остановилась у его кроватки и склонилась над ним. Ее дыхание пощекотало ухо, потом она его поцеловала. В щеку. Нежно прикоснулась губами и прошептала:
- Пора вставать.
Он улыбнулся. Он давно уже не спал и ждал, когда придет мама и разбудит его, поцеловав в щеку. Потом возьмет его на руки и поднесет к окну, чтобы показать поднявшееся уже высоко над полосой леса яркое солнце и сказать что-нибудь веселое, от чего непременно захочется рассмеяться.
И проснуться.
А смотреть он будет не на солнце, а на то, как важно разгуливает по двору петух, присматривая за своими любимыми курами, как будет искоса поглядывать на них кот, разлегшийся на стоящей у забора лавочке. А рядом с будкой будет сидеть пес. Это он первым заметит за окном маленького мальчика, встанет на все четыре лапы и завиляет радостно хвостом.
- Ну просыпайся же, - смеясь, уговаривала его мама.
Он открыл глаза.
И увидел солнце, такое яркое, что сразу же зажмурился...



ЫЫЫХХХХВ!
Черное облако медленно ползло вверх.



Он лежал в траве, примяв ее спиной и широко раскинув в стороны руки. Прежде он долго сидел, наблюдая, как река несет лист кувшинки. Когда тот исчез за изгибом, мальчик упал спиной в пахнущий свежим утром клевер. Руки сами разлетелись в стороны, испугав кружащих над цветками бабочек.
Он не стал закрывать глаза. Он дождался, когда пройдет легкое головокружение, вызванное резким переворотом всего мира, - когда земля и река сменились голубой пропастью, - и стал смотреть в небо.
Ему казалось, что он сейчас сорвется в эту бездонную пропасть. Земля перестанет удерживать его, он оторвется и, взмахнув крыльями-руками, полетит навстречу облакам. Это, наверное, страшно - так вот лететь. Мальчик испугался и сильнее прижался к земле.
Пусть эти облака сами лениво плавают там себе. А он лучше будет здесь. Рядом с веселыми бабочками и пахнущими коровьим молоком клевером.
Не отпускай.


ссснооощщщ
Звуки кружили вокруг. Он касался их, а черное облако плевалось болью.



Он лежал на краю обрыва и плакал.
Их впервые всем классом повели на экскурсию в горы. На этот обрыв они смотрели издали, но даже тогда он показался всем страшным. И паренек поспорил с друзьями, что сможет добраться до края пропасти и посмотреть вниз. Поспорил, еще не зная чарующей силы этого ущелья, не веря в то, что бурые выступы скальных пород могут быть столь страшными.
А сейчас он лежал и в бессилии плакал, чувствуя, как бездна тянет его в себя. Когда он смотрел вниз, на усыпанное камнями дно ущелья, начинала кружиться голова, и тогда паранек зажмуривался. И видел в темноте за опущенными веками, как раскрывается пасть пропасти, еще более черная, чем самая черная краска. Тогда он еще острее чувствовал, как его тело потихоньку скользит к краю обрыва. Паренек сильнее прижимался к земле, так что начинали колоть грудь маленькие камешки, и открывал глаза.
Чтобы вновь зажмуриться через секунду и услышать, как пощекочет переносицу вы-катившаяся из глаза слеза.
Он думал о том, что сейчас умрет. Если друзья вовремя не успеют с помощью, он сорвется вниз. Пропасть проглотит его. Она давно могла бы это сделать, но почему-то не хотела быстрой смерти мальчишки. Возможно, она сделает это в самый последний момент, когда помощь будет уже рядом.
Да, она так и сделает. Перегрызет ту последнюю призрачную ниточку, что не давала мальчишке сорваться вниз.
Паренек зажмурился, чтобы не видеть этой головокружительной высоты. Но там, в темноте закрытых глаз, была еще одна бездна. Еще бездоннее и страшнее этой. И она тоже ХОТЕЛА его.
Услышав стук сорвавшегося вниз камня, паренек открыл глаза. Он следил за камнем, пока тот не достиг дна ущелья. Больше мальчишка не плакал и не закрывал глаза. Когда подоспевшие на помощь спасатели оттащили его от края пропасти, он потерял сознание, позволив наконец-то черной бездне проглотить его…



Урррлаххх оооууххвв
Боль рвала его изнутри. Черное облако приближалось. И он чувствовал, что умирает.
Наконец-то умирает.



Он лежал в центре спортивной площадки, стараясь не касаться асфальта лицом.
- Давай, давай, Соломин, жми,- сказал учитель физкультуры.- Осталось еще три раза. Или ты уже готов? Тогда разрешаю тебе встать и извиниться. И тогда я забуду твои слова.
Шеренга тихо стояла рядом. Не смеялись уже даже те, кто принял сначала все как шутку. Он чувствовал, что не сможет разогнуть руки. Это были уже не его руки, это были деревянные протезы, которыми он не в силах был управлять. И еще на его спине лежало несколько тонн тяжелого воздуха, а земля увеличила силу своего притяжения в сотню раз. Так что вряд ли ему отжаться. Хотя осталось-то всего...
Учитель подошел к нему и присел.
- Это тебе не языком болтать, щенок, - негромко, но с ядовитой злостью сказал он. - Это тебе работать. Когда такие козлы, как ты, Соломин, попадают в армию, из них там приходится делать людей. Надеюсь, ты еще узнаешь что это такое. А сейчас жми или вставай. И так столько времени угрохали.
- Козел... - прошипел сквозь зубы парень и разогнул руки. Локти предательски дрожали, мышцы охватила судорога, пальцы вжались в асфальт, кровь окрасила в красный кончики ногтей.
Учитель выпрямился и произнес:
- Семьдесят восемь. Еще два раза, Соломин. Если не отожмешься, я сделаю так, чтобы тебя выперли из института и чтобы на жопе у тебя после этого надолго остался синяк.
Парень рухнул обратно на асфальт. Набухшие на кистях вены расслабились, остались только бугорки - водовороты бурлившей крови. Сжав зубы, он уперся лбом в землю и начал поднимать тело вверх.
- Семдесят девять. Ты почти прощен, Соломин. Еще один раз.
Время исчезло. Исчезло все: шеренга затаивших дыхание сокурсников, трехметровый решетчатый забор, огораживающий с четырех сторон спортивную площадку, и даже институт, казавшийся ему сейчас таким огромным.
Остался только учитель физкультуры и несколько тонн собственного тела, которое он должен отжать восьмидесятый раз.
В голове ухало, еще там верезжала циркулярная пила и играли на своих волшебных инструментах сверчки. Тысячи, миллионы сверчков, от которых в глазах ярким светом вспыхивали маленькие точки. Они тут же гасли, пугаясь эха, ухавшего в груди сердца, и вспыхивали вновь, чтобы сделать ему так же больно, как делал этот визжащий звук.
Учитель что-то говорил. Парень не слышал его, он прислушивался только к звукам его шагов - слоновьих шагов, от которых дрожала земля и завывал где-то вверху ветер.
- Восемьдесят... Можешь встать, Соломин. На сегодня ты вымолил у меня прощение. Будешь делать так каждый раз в начале урока, если хочешь, чтобы я допустил тебя к занятиям.
- Сука, - произнес парень из забытья, но к счастью слово не долетело до учителя. Только асфальтовое покрытие площадки к которому прижалась щека и кровоточащие губы девятнадцатилетнего парня, услышало его. - Козел е...ный.
- Всем разойтись, - скомандовал физрук. - Парни - футбол, девчонки за мной.
Чьи-то руки подхватили его с земли. Он некоторое время сопротивлялся, а потом полностью доверился им. Его куда-то несли. Это было последнее, что он помнил из того урока физкультуры.



Иилллиииссс  ииилллааассс  сссноооууффф



Он лежал на сырой после дождя земле. Страх сжал его зубами кусок дерна, забившегося в рот вместе с травой; дрожь вцепилась одной его рукой в автомат, так что жалобно ныли суставы, а второй смяла в кулаке землю. Грубая солдатская шинель съехала к плечам и больно давила шею, тяжелые сапоги при падении выкрутили ему в коленках ноги, а ремень едва не сломал позвоночник.
Он лежал с закрытыми глазами, видя то, что произошло минуту назад.
Они шли в связке вдвоем, когда по ним полоснула автоматная очередь. Шедший впереди Минев вскинул руки, его автомат, сорвавшись с плеча взлетел высоко вверх. От разорвавшегося внутри Минева чемодана с кишками распахнулась шинель и он, смешно кувыркнувшись в воздухе, рухнул на землю.
Минев был еще жив. Лежа в трех метрах, Соломин слышал его прерывистое дыхание, выходящее тяжелым стоном из простреленных легких.
Надо было дождаться темноты, до которой оставалось где-то около четырех часов. Ночь спасет их. И даст Бог, к тому времени Минев умрет. Тогда можно будет со спокойной совестью оставить его здесь.
Прижавшись к земле, он вспоминал свой первый день войны. Войны, начавшейся там, где никогда не слышали выстрелов и где нашла его пришедшая из военкомата повестка. Он сидел с этой желтоватой бумажкой на диване, смяв военкоматовский бланк в руках, и слышал, как тихо плачет на кухне мать. Ведь он сказал ей, что согласится ехать на войну, а не останется служить рядом с родным городом.
На войну. Прочь от скрутившейся в узел жизни, от растягивающейся на шее удавки судьбы. Здесь, наверное, все равно смерть. А там, наверное, легче умирать. Наверное...
Оказалось не легче.
Минев умирал долго, минут пятнадцать. Потом он пришел в себя и начал кричать, звать на помощь, не думая о том, что помочь ему спустятся с холмов черные псы в овечьих шкурах и помощь от них будет в видце автоматной очереди в голову.
Соломин прокусил себе язык и нижнюю губу, специально, чтобы потерять сознание, чтобы показаться мертвым для тех, кто явится на нервные всхлипывания Минева. Если придут свои, то его обязательно осмотрят и найдут, что он жив; если явятся псы, то есть шанс остаться в живых.
Сейчас, здесь, на войне, умирать было еще страшнее, чем там, где он оставил одну мать. Здесь хотелось жить. Здесь молились о том, чтобы выжить.
Соломин вытолкнул неживым языком изо рта землю, чтобы не захлебнуться собственной кровью. Он передернул затвор автомата, намереваясь прострелить себе бок, когда услышал:
- Жывы есщо,сабаки.
- Ыхтыршан мерашэт улэ.
Он слышал только один выстрел. Пуля стальным стержнем вонзилась под лопатку и, крутнувшись в груди, застряла где-то в горле.
Он так и остался лежать с открытыми глазами,  сжимая в руках автомат.



сссс   хххх ффффыыыннн...



Боль оступила, боясь приблизиться к черте, за которой его ждала смерть. Он уже видел Ее черные одеяния. Он готов был умереть. Оставалось только сделать еще один маленький шажок и протянуть Ей руку, чтобы Она помогла перешагнуть черту, отделяющую Царство Жизни от Королевства Мрака.
Она была красива. Черные одежды, в которые Она была одета, подчеркивали Ее красоту.
Она была прекрасна, эта Его Смерть. И он хотел ее. Оставалось только чуть-чуть.
жжсссгракххх!
Но его вдруг потянули назад. Боль вновь поймала в свои цепкие объятия остатки его тела, а жизнь крепче затянула на шее удавку. Так крепко, чтобы он понял, что просто так она его не отпустит. Никогда. Чтобы разорвать эту удерживающую нить надо нечто большее, чем простое желание.
Его потянули назад, прочь от черты, и облако, в которое превратилась Его Смерть, начало отползать и подниматься.
ынссс!
До смерти ему было еще далеко.




Он лежал на столе в темной операционной. Шесть часов назад его тело достали из холодильника, уложили на высокую качалку и повезли на разморозку в лабораторию третьего корпуса института. Там он пробыл четыре часа, лежа в барокамере и впитывая влагу паров, насыщающих его ткани жизненной силой.
Затем его доставили сюда, в одну из многочисленных операционных пятого корпуса института сложной молекулярной хирургии номер 32. Института, которого никогда не было и не будет ни на одной карте местности. Его девяти корпусов не существовало. Это был институт - призрак, носящий неизвестно откуда взявшийся номер. Это был мертвый институт, изучающий сложные процессы, происходящие в тканях человеческого организма.
И он, лежащий на столе в темной операционной мертвого института, тоже был тогда мертв.
Он не вздрогнул, когда вспыхнул свет и ожили над ним десять тысячесильных глаз лампы. Тьма, неведомым никому способом, просочившись сквозь герметичные двери, в одно мгновение убралась прочь. От нее не осталось ни тени.
Ожили приготовленные для операции инструменты - ощетинились зазубринами-клыками зажимы; пинцеты тоже показали свои маленькие, но не менее острые зубки; радостно блеснули светом скальпели; выстроившиеся в ряд крючки встали по стойке смирно.
Все готово.
Беззвучно разошлись в стороны створки двери, пропуская в операционную доктора. Он посмотрел на красное табло электронных часов.
- Номер, - спросил он.
- Шестьсот сорок девятый, - ответила одна из шедших позади доктора ассистенток.
- Возраст.
- Двадцать три года. Двести две тысячи четыреста восемьдесят часов.
Ассистенты заняли свои места вокруг операционного стола. Доктор подошел последним. Он держал обе руки у лица. Правая трижды описала в воздухе крест.
- Начинаем через две минуты, - сказал доктор, а затем обратился к лежащему перед ним на столе молодому человеку. - Даст Бог, парень, и ты будешь номером первым. И часы твои затикают вновь.
- Надо только сменить батарейки,- пошутил кто-то из ассистентов.
- А ну тихо! - строго сказал доктор. - Чтобы я больше ни слова не слышал. Всем приготовиться.
Через полторы минуты от скомандовал:
- Начали.




мммраггхх ххныйййссс
Черное облако отплывало все дальше. А Боль становилась все сильнее.




Он лежал на больничной кушетке и отвечал на вопросы. От его головы отходило несколько десятков проводов. Ему казалось, что он слышит, как работают внутри компьютеров сложные устройства, обменивающиеся информацией с его мозгом.
Да, он слышал, как они шептались: осциллографы, компьютеры, вся эта сложная медицинская техника, и его мозг. Они разговаривали, обменивались информацией, рассказывали друг другу истории; тихо, вполголоса, чтобы он случайно не подслушал их, болтали о неприличных вещах и хихикали. И тогда начинали нервно вздрагивать самописцы, выводя на сползающей в корзину ленте эхо их смеха; менялся цвет изображенного на двух дисплеях мозга, а лаборант щурил за очками близорукие глаза, надеясь рассмотреть что-то на экране своей машины, и барабанил пальцами по клавишам. Затем задавал новый во-прос.
- Каким было ваше детство.
Счастливым, каким же оно еще может быть? Только светлым, только солнечным. И еще волшебным, как сказка. И сейчас таким далеким, что во все его волшебство с трудом верилось.
Экран компьютера мигнул, и мозг на нем окрасился в нежно-розовый цвет.
Лежа на кушетке, он вздохнул:
- Нормальным было мое детство. Как у всех.
- А точнее? - допытывался лаборант, набирая что-то на клавишах.
- Точнее надо подумать.
- Думайте.
Он начал перебирать определения, которыми можно было бы охарактеризовать детство, слушал, как они вновь начали шептаться. Они пользовались паузой, чтобы поболтать.
- Счастливым, - сказал он, решив, что, пожалуй, это слово подходит лучше всего.
- Вы помните своих родителей? - спросил лаборант.
- Только мать.
- Расскажите о ней.
Он рассказал. Он делал это уже во второй раз. Кажется, позавчера лаборант задавал этот же вопрос.
Они разговаривали еще полчаса. Потом появился доктор. Он улыбался.
- Не устали еще?
- Честно говоря, доктор, мне давно все это надоело, - ответил он, слыша, как недовольно защелкало что-то внутри у самописцев.
- Ну-ну, - доктор присел рядом на кушетку и похлопал его по бедру. - Скоро уже закончим. Через две недели поедем на полигон, солдат. Ясно?
- Так точно, ваше докторское превосходительство.
- Ну раз ясно, тогда готовься. Надо показаться как можно лучше.
- Нет проблем, - улыбнулся солдат.



фффррршшшссс
Он не мог больше терпеть боль. Она переполнила его, давила изнутри на барабанные перепонки, сжимала виски так, что он слышал, как пульсирует там живая еще сеточка вен. Он не мог больше держать Ее в себе.



Он стоял первым справа в шеренге из восьми солдат. Их всех привезли на полигон в бронированных ящиках, прежде усыпив газом. Привезли как кукол - хорошо упакованных в металлические коробки с замками из нержавейки.
- Что они умеют? - спросил у доктора офицер. На его форме не было ни погон ни нашивок, так что трудно было определить в каком он находится звании. Наверное, начальник полигона, куда их завезли.
- Они умеют все, - ответил доктор. - И еще кое-что кроме того.
- Например, - спросил офицер.
- Например, они не чувствуют боли. - Доктор осмотрел строй и сказал. - Вот ты, подойди ко мне.
Он повиновался. Как его учили. Он покинул строй и подошел к доктору.
- Этого не было в нашей программе. Мы работали только с одной проблемой - восстановление физико-химических процессов в организме, - говорил доктор, расстегивая на нем кобуру и вынимая из нее пистолет. - Двоих солдат мы оставили в лаборатории, чтобы изучить это явление. То, что произошло с нервными окончаниями наших подопечных, очень интересно. Они перестали воспринимать боль.
- Что вы хотите делать? - спросил офицер, когда доктор передернул затвор пистолета.
- Смотрите.
Доктор приставил ствол к руке солдата и выстрелил.
Боль. Вранье, что он не чувствовал ее. Он слышал, как боль вцепилась в его простреленную руку, так что та подпрыгнула в воздух. Плечо тихо хрустнуло. Солдата развернуло на месте, но он устоял, с удивлением глядя на доктора.
- Видите? - сказал тот. - Мы что-то там задели, когда оперировали их. Что скажете?
Офицер побледнел.
- Не больно? - спросил он.
- Неприятно, - ответил солдат, слыша, как выбежала на кулак из-под рукава куртки струйка крови.
- Все равно не делайте больше так, - сказал-попросил офицер. Он облизнул губы. - Его надо перевязать.
- Не надо, - улыбаясь, сказал доктор. Он вложил пистолет назад в кобуру солдата и хлопнул того по окровавленной руке чуть выше расползающегося по материалу темного пятна. - Я прострелил ему ткань, а кровь сейчас сама свернется. Да, воин?
- Так точно, - ответил он.
- Становись в строй.
Он вернулся на свое место в начале шеренги.



каххх фффссс!
Когда отдалялась смерть, когда черное облако отплывало, приходила боль. Острая, огненная, холодная и обжигающая одновременно.
Невыносимая.



Он лежал в темноте. На этот раз, когда их укладывали в металлические гробы с замками из нержавейки, их даже не усыпили. Он лежал и чувствовал, как катастрофически не хватает воздуха и места. Воздуха хватало только на один неполный вдох, места - чтобы поднялась чуть-чуть грудная клетка и легкие вобрали минимально необходимую для жизни порцию. Потом ребра упирались в металл. Дальше им не было хода.
Он никак не мог отделаться от чувства, что задыхается. Он лежал в сдавленном со всех сторон мраке и отвлекал себя от неприятных мыслей тем, что подслушивал разговор доктора с офицером.
- Это невероятно, что вы сделали, - слышал он сухой голос офицера.- Я до сих пор не могу в это поверить.
Доктор рассмеялся. Сегодня у него было хорошее настроение, ведь испытания на полигоне прошли успешно.
- А в это не надо верить, - сказал он. - Это существует, оно есть и будет. И это только начало, поверьте мне.
- Я знаю, я видел своими глазами, - говорил растерянно офицер. - Но все равно как-то страшно.
- Чего? - удивился доктор.
- Не знаю уж. Страшно и все. Как на кладбище. У вас нет такого чувства?
- Нет, - ответил доктор.
- Это, наверное, потому, что вы их сделали. Если бы...
- Ну, тогда бы у меня было к ним отцовское чувство, - перебил его доктор. - А у меня его нет.
- Да, точно, - согласился офицер. - Я видел, как вы разделали руку тому парню.
- Скажите, вы были на войне?
Офицер долго молчал. Потом ответил:
- Нет, не был. А что?
- Вы должны научиться не забивать голову всякой ерундой, - сказал доктор. - Кому я прострелил руку? Парню? Он давно уже не парень. Я рискну сказать даже, что он уже никто, и он об этом, кстати, отлично знает. У него есть номер, есть имя и медицинская карточка в нашем институте. И все. Его нет.
- Ладно...
- Он давно не человек, - закончил доктор. - Он машина.  Солдат. Воин. Только не в том обычно смысле, к которому мы привыкли.
Офицер вздохнул.
- И все равно страшно.
- Но тем не менее за этим будущее.
Чья-то рука, - наверное, доктора, которому принадлежала последняя фраза, - тяжело опустилась сверху на ящик, где лежал солдат. И тот внутри невольно вздрогнул.



кноуусс   форрриннаааууу!
Он наконец-то выпустил из себя боль, тяжело застонав. И ее место сразу занял холод. И еще чувство одиночества.



Майор, о чем-то думая, постучал карандашом по карте, потому месту, где красная на ней делала изгиб. Потом он поднял глаза и посмотрел на него.
- Справитесь?
Он улыбнулся.
- Нет проблем.



аааААррРР!
Птица описала плавный круг и полетела прочь. Что-то недоброе кружило здесь в воздухе рядом с ней. Она почувствовала это и решила улететь отсюда подальше, оставив на земле людей не тронутыми.




Он, искалеченный разорвавшейся под ногами миной, лежал сейчас на земле и чувствовал, как плоть его срастается с камнями. И становится такой же холодной.
ыымхххаааААА!
Он слышал эти звуки. Они помогали ему и в тоже время не давали умереть.
Он летел в бесконечную пропасть, умирая вторые сутки.

Отредактировано Юрий (2006-05-25 15:03:25)