Форум литературного общества Fabulae

С крыши соседнего дома тощая ворона сосредоточенно взирает на склоку трех облезлых котов. Но причина сражения ее интересует гораздо больше, чем разборки самоотверженно сражающихся дворовых хищников, – это шматок некоей требухи, по виду  недельной давности. Как ни банально, уж шибко сцена напоминает наш человечий сценарий бытия. Взаимосвязь нескольких индивидуальностей, например. Только в нашем обществе парад индивидуальностей зачастую отдает моргом.
    ...Так и есть. Как только глупые драчуны укатились братским клубком на пару метров в сторону, сметливая «каркуша» подхватывает вожделенный предмет междоусобицы – и в небо. Чуть не добавил – со вполне счастливым лицом. Хотя, почему нет – у иного сапиенса о лице скажешь не иначе как морда козья – не более того.
    Стать бы на время собратом этой пернатой плутовки. Не в битве за ошметки, конечно. Хочется полетать – хотя бы часик, - над ночным городом. Вытягиваясь в струну всей персоной. Простирая руки-крылья. Небо над городом ночью настолько одинаково красиво – просто жуть. Когда нет ни туч, ни скучных осадков, норовящих проникнуть исключительно за шиворот или в содружестве с ветром – в лоб. Пространство глубокое, розово-синее, насыщенное космосом и вместе с тем все же наше, земное. Блики-окна, проносящиеся внизу всполохи фар, фонари и дурацкая реклама на зданиях – все становится сплошной  светосферой – милой игрушкой для парящей души. Я взмываю все выше, грань атмосферы стирается, - это уже почти начало Вселенной, где звезды обжигающе холодны и торжественно вечны. Здесь начинается царство Абсолюта и Истины. Но вход сюда еще закрыт. С самой высокой точки подъема начинаю скольжение вниз – пологое, медленное. Уже видна тень Кафедрального собора, масляные мазки ночной реки рядом, плавно перетекающие друг в друга…
    Уф! Похоже, задремал слегка. О чем, бишь, я? Об индивидуальности, неповторимости каждой личности... Однажды, еще в детском саду, после положенного тихого часа, внезапно осозналось, я – это я. То есть, не просто мальчик в штанишках, тянущий за собой грузовичок на веревочке. А я – некто отдельный. От дружка Андрюши. Не такой, как папа. И вовсе не похожий на толстую повариху Петровну. Я – именно я, - не такой, как другие. Сам. Открытие пронзило внезапностью, но детский мозг ассимилировал его без особых передряг. Хоть и по по-детски, зато по сути. С тех пор я всеми фибрами не люблю подстраиваться по обстоятельствам и быть похожим. 
    «Чё ты выделываешься? Самый умный? Умнее всех, да?» - когда-то такая реакция в отношении меня удивляла и обижала, если не злила. Но служба в армии окончательно и емко расфасовала все по местам. Был в этой армии старослужащий Трушков – бессловесное, забитое и запинанное своими же существо. Когда-то Трушков назывался человеком. После года службы, став уже «черпаком», вступился за некоего Колю Рудя – сержанта, только что прибывшего в часть из учебки. Коля подрался с Джураевым – вечно укуренным детиной родом из-под Термеза. И умудрился получить смачный бланш под глаз. На построении так или иначе изменения на лице сержанта заметил старшина Кудряш – старый прапор суворовских времен. Прапор был свиреп, харизматичен, а когда смотрел по-удавьи в глаза солдату, тот просто каменел и обмирал. Итак, Рудь был вынужден автора бланша сдать. Лучше бы он этого не делал. Джураев незамедлительно убыл на «губу». «Козел», «чмо» и «бык» - вот как после этого стали называть беднягу сослуживцы. Плевок в суп в столовой, испачканная дерьмом подушка, затрещина сзади исподтишка в строю – вот что стало буднями Коли. Ночью ему частенько сооружали «велосипед» (спящему просовывали клочки ваты сквозь пальцы ног и поджигали; почуяв жгучую боль «велосипедист» судорожно крутил ногами в разные стороны), а то просто избивали скопом (делали «темную»), накрыв одеялом – чтоб никого не увидел. Вернувшийся с «губы» Джураев, в то время как несколько человек завалили Рудя на спину, сел голым грязным своим задом ему на лицо и так елозил полминуты. Вечером, после построения Рудь в сортире пытался отрубить себе кисть топором. Не смог – топор был старый, тупой и парень лишь разбил запястье. Только после этого командование части зашевелилось. Но их вопросы - что, почему, как – всё накрыло всеобщее молчанье и отвратительная круговая порука. Рудь уехал в госпиталь.
    Самое худшее всегда – ничегонеделательное, тупое  равнодушие. Через пару недель отцы-командиры вернули несчастного Рудя в родное расположение (долечиться в своей медсанчасти), чтобы через несколько дней (ах, какие сметливые!) отправить его подобру-поздорову в другую часть. Почему, почему нельзя было человека отправить к новому месту напрямую из госпиталя?
    Коле Рудю сделали «знатные» проводы. Ночью несколько «бойцов-азиатов»: еще одно существо, темное, как мулат, непонятной национальности, по кличке «Иранец», гнилозубый анашист Абдуллаев и любитель ослиц Эргашев вначале подвесили его в сушилке на двух полотенцах – как на дыбе, а потом дружно и аккуратно изнасиловали – напоследок, для морального удовлетворения, для похотливой садорадости своей недочеловековой. А несколько дегенератов стояли вокруг и гоготали. Свидетелем этой мерзости и стал невольно Трушков, зашедший в сушилку перекурить и почитать письмо из дома. Игорь (так звали Трушкова, я хорошо помню, так как успел застать последние полгода его службы), узрев представшую перед взором мерзость завопил что-то вроде: «Мать вашу так! Что ж вы творите? Животные!!! Вы же стадо педерастов! Не поняли Трушкова, – и тут же, до кучи: сломали, нагнули, опустили. А земляки его сидели здесь же, за стеной, по своим кубрикам и поигрывали на гитарках, а то в картишки… Не потому, что ничего не слышали. Потому, что ВСЕ прошли «дедовщину» и ВСЕ последующие ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПОДОБНЫМИ. И потому, вступился за чмыря – сам чмырем будешь.
    Эххх!!! Ты взлети, табуретка, и опустись на грязную башку в ответ, когда скрутили и вымазали после всего лицо Трушкова гуталином, и под гыканье гортанное Абдуллаев помочился на него, лежащего в углу, - истерзанного. Жаль, не успела табуретка упасть на мерзавочьи головы, - перехватили, выбили. Раздели догола, выпихнули в коридор казармы, униженного… А после - всё. Для остальной кодлы Игоря не стало. Так Трушков стал Труханом - человеком, морально опущенным, чмырем. Прокаженным. Не захотел как все? Получи.
    Рудь уехал утром. Я увидел его потом один раз, лет через восемь, мельком  – на Белорусском вокзале в Москве. Ну да, - ведь он же был родом из столицы. Съежившийся, заранее постаревший и какой-то нездорово-шустрый, он как робот «пёр» на тележке чьи-то новенькие, зелено-веселые чемоданы по перрону – опытно и ловко объезжая группы пассажиров.   
    Существовал в моей армии и замкомвзвода Коробов – лоснящийся от наворованного и сытного прикорма сержант-хряк, который ежедневно тщательно выдавливал прыщи, переписывался с двумя невестами: из Андижана и Ферганы, исправно обирал младшие призывы и вонял,  несмотря на старательно используемый одеколон «Гвоздика». На построениях, группируя взвод в подобие подразделения, Коробов неизменно гундосо (с тем самым мерзким уголовно-самаркандским акцетом, который я так ненавидел в речи русских, выросших в Средней Азии) тянул: «Становись, я сказааал, слышь, да? Как-то, тихонько выудив из моего кармана  десятку (перевод из дома), с неподдельной печалью промолвил однажды Коробов, не блудливо зыркая, а глядя мне прямо в лоб своими обесцвеченными глазами: «Хм, беднеют наши родители, беднеют… Куда падает страна? Переводы по червонцу всего лишь шлют…»
    Вот какой была моя армия. Как и вся страна. Слишком не любила личность. Потому и дарили себя горстями тысячи нелюбимых личностей. В Афганистане.  Или на плановых учениях. А то и просто, по случаю – не важно.
    Беда царила в обществе. Общество само насаждало эту беду, отдавая в топку стадо нестриженное. Забирая в обмен стриженное. Но с мертвыми душами и оболваненное. 
    …Кстати, а удар у моего однопризывника Яндаша был поставлен недурно. Восточные единоборства – не шутки. Это память о том, что Трушковым мог бы стать и я. Ведь я также попробовал вступиться однажды за «молодого», которого «дедушки», - уже моего призыва, ради развлечения заставили отжиматься. На кулаках. На битом стекле. И маленький косой шрам, под нижней губой – весточка из восьмидесятых солдатских – мол, не «бульдозери» напролом против своего же стада со своей человеческой неповторимостью.
    За два дня до «дембеля» Трушков повесился. Солдатский тонкий брючный ремешок – очень удобный для этого инструмент…

***
       
    - Зачем, ты, Игорёк, обижаешь свою законную и любимую жену Ирину? - вопрошаю. Я в гостях у армейского друга Матвеева, в славной деревянной Костроме, в начале 90-х. На улице, кажется, настоящая весна. Май. Что-то летающее, жужжащее в воздухе. Тысячи разных коктейлей из запахов вливает ветерок через распахнутое большое окно. Жареные котлеты и одеколон, свежая полиграфия и сгоревший бензин, остатки дружелюбного парного утреннего дождя – все, смешавшись в сплошном, неразделимом мареве, кружится вокруг нас.
    - Понимаешь, старик, достала уже своей любовью неземной… Одень свитерок, да застегни пуговицу… Да и не обижаю я ее – так, рявкнул просто разок. Больно упряма.
    - Это же здорово, когда так заботятся и любят.
    - Я и сам понимаю, но во мне папаня сидит. Помню, я еще шкетом был, играю на полу, с солдатиками новыми, у старой печки. Вдруг, он из кухни выходит. Изрядно под мухой, гляделки мутные и идет, будто не видит ничего. Так и прошел через меня и мои игрушки. На ногу наступил, солдатиков расплющил. Смотрел я на них, раздавленных… Очень людей погибших напоминали. Поддавал батя... Чуть что не так – затрещина мамаше или мне. Причем, плюхи звонкие выдавал, будто в рынду бил… Как умудрялся?  А я потом вырос, дрался с ним всю дорогу… Разок в подъезде подскользнулись оба и мордами все ступени пересчитали. В тот год какие-то уроды дверь ухайдокали в подъезде, да так, что на всех ступенях по зиме наледь скопилась. Ну вот, возились мы, возились – да и загремели вдвоем. Очнулись оба в больнице. Там и помирились. А через пару недель после выписки я ему накостылял. Хотя, жалел после… Представляешь, дед мой до войны ремни резал, лавку держал. Как лавочника и уконопатили в 39-м году в Сибирь. Знаешь, как лупил дед батю моего?  Заготовками для этих самых ремней. А батька вырос и в тюрьму сел за него. В пивной однажды, после войны прижали деда двое биндюжников с пиковинами, - был он с деньгой на кармане, и перебрал немного - ну вот. А тут батя. Молодой, жилистый. С виду ничего особенного. Но кисть! С детства деду помогал кожу резать, вот и нарастил запястье, как ствол молодого дерева. В драке всегда ладонью бил. Если кулаком – челюсть ломал. Короче, дал отец одному, а тот возьми и окочурься. Благо, с ножами черти к деду приставали. Так бы папаше моему на полную припаяли бы, а не пяток… Погиб в феврале, в прошлом году. Смешно погиб. Не поверишь, в десяти метрах от дома. Черепица с крыши сорвалась, килограммов на пять весом. И прям по макушке ему. Любил я его, - батю, -  веришь, нет?
    И я отчего-то верю.
    Сегодня супруги Игоря нет дома – уехала за город с сыном к родителям. Мы сидим в их маленькой темной квартирке, где на всех стенах прилеплены постеры «Айрон Мэйдн», усваиваем в охотку свежее «Жигулевское» (добытое по случаю Игорьком через двоюродную тетку, трудящуюся на пивзаводе) и закусываем тугой вяленой плотвицей. И фоном происходящему – акустические мелодии швейцарской группы «Yello». Красота!
    …Товарищ мой – типичный образец генетически смышленого, хваткого, злого русского мужика, почти напрочь лишенного образования. Его, как и меня во многом, «образовал» двор, старший корешок Борька, а еще многоопытная соседка Мила, лишившая однажды, по случаю, его, четырнадцатилетнего, девственности за старым комодом в длинном коридоре подъезда. Потом была служба в армии, где мы, собственно, и стали друзьями.

***
   
    …Незаметно подходили к концу первые полгода. Плыла безветренная, спокойная среднеазиатская весна.
    Как-то в умывальник, где я поздно вечером, по обыкновению, обливался холодной водой,  не поладили двое: покуривающий «Астру» Матвеев – плотный, веснушчатый, с ранней сединой и  Эрназаров – вечно «больной», вечно «косящий» под дурачка и всегда бредущий за строем исключительно в тапочках - по причине очередного «грибка стопы». Мы были в курсе, что Эрназаров в гробу видал любую службу в любых войсках, что он психопат, здоров как бык, но регулярно «косит», что в соседней части так же «служит» его старший брат.
    Вот уже минуты две Эрназаров стоял возле невозмутимо бреющегося Матвеева и монотонно цедил:
    - Ты полотенце брал. Верни, по-хорошему предлагаю.
    - Полотенце не получишь – это моё. Своё ищи в другом месте, - раз за разом монотонно, как капающий кран, повторял Матвеев.
     Обстановка в умывальнике настолько накалилась, что замер даже вышеназванный кран. Я с интересом и адреналиновым холодком взирал на происходящее.
    Происходящее же стронулось с точки неожиданно резво. Эрназаров схватил за ручку невесть откуда взявшийся на подоконнике чайник и с диким вскриком метнул его в голову оппоненту. Который неожиданно легко нагнулся, а чайник, просвистев алюминиевой кометой бомкнулся в бетонную стенку и, звонко бренча, отлетел под лавку.
    Дальнейшее завертелось в формате ускоренного просмотра всеми цветами и красками: два сцепившихся тела, резко отпрянувший Матвеев, его кулак, впечатывающийся в лоб недруга, взметнувшиеся вверх ноги Эрназарова (одна разутая, с желтой пяткой) и торжествующий рык Игоря:
    - В тапках решил махаться, придурок!?
    Ну, а потом, случилось вполне ожиданное. В умывальник влетело трое эрназаровских земляков из солнечного Навои. Один без всякого вступления швырнул в меня куском хозяйственного мыла. Так я примкнул к Матвееву. На подкрепление не надеялись. Двое против шести – душа приготовилась к худшему. Здесь хорошо сгодились мои тренированные ноги футболиста. Пока враги разбирались, кого из нас съедят первым, двое после метких «пенальти» лежали на мокром кафеле. Правда, не растерялись остальные. Окружили в кольцо. Навалились. Стало совсем нехорошо. Оплеухи посыпались, как энергичный летний ливень. Правое ухо ощутимо о увеличилось в размерах, саднил лоб, полуоторванный ворот гимнастерки свесился на грудь и болтался во все стороны. Матвеева трое оттеснили в угол. Забавно: пару раз в умывальник быстро, как полевая мышь заглянула чья та знакомая морда. Несмотря на потасовку, я успел разглядеть, - Павлик Кропин – мелкий ябеда и по совместительству обезьянка на побегушках у своего земляка Коробова. Этот за нас горой не встанет. И тут бы нам совсем несдобровать – ибо не в крови у наших скопом «впрягаться» за земляков, в отличие от кавказцев или азиатов. Слямзить чего-нибудь, деньжат ненапряжно добыть, драпать скопом – всегда ловко получалось. Биться сообща, плотиной встать перед обидчиками друга – похуже. Почти никак. Но тут помог случай.
    Задержавшиеся на месяц «дембеля-залетчики» - Миша Коротков, Глеб Петровский да Юрка Разумов – здоровенный, под два метра ростом, заглянули ненароком на удесятеренный эхом умывальника гвалт  (уж им-то точно не спалось). Вначале в  полуоткрытой двери «маякнуло» широкое малобритое лицо Короткова, после чего вся троица, не долго думая, ввалилась в помещение и незамедлительно подключилась к процессу. Хорошо, что на нашей стороне. И мы воспряли. Вот маленький, плотный Коротков отвесил короткой (в соответствии с фамилией) но тяжелой дланью увесистый тычок каптерщику Умурзакову и тот, шлепнувшись на афедрон, перышком гонимым скользьнул по влажному полу. Вот как две телескопические удочки громадные клешни Разумова,  опускаясь одновременно на чьи-то нерадивые головы, вот вклинился в спутанный клубок шахтер Петровский, словно отбойный молоток тараня противника. Хлоп! Абдуллаев убыл в нокдаун. Внезапно возник орущий Эрназаров, размахивающий штык-ножом ( у дневального взял, сволочь, - мелькнуло тревожно в голове). Но кто-то из наших выправил ситуацию. Бум! – Эрназаров в очередной раз растянулся под лебединой грудью раковины. Тресь!  Кто-то неожиданно ловко саданул мне коленом прямо в лоб и я на миг растворился во времени и пространстве…
    Искры в глазах гасли постепенно, и я секунд двадцать не мог понять, что же так удивительно изменилось вокруг. А вот что – внезапно пришла тишина. Махнул кто-то волшебной палочкой, и драка испарилась – как не было. Мы смотрели на лежащего под раковиной со штык-ножом в руке Эрназарова, словно выбитого в сражении из седла кавалериста. Под головой «кавалериста» неуверенно вначале, а потом все быстрей побежала темная  струйка.
    - Твою мать! – глухой голос Короткова вывел меня, да и остальных из оцепенения.
    Всё опять завертелось, закопошилось, кто-то рванул на выход, кто-то споткнулся,   вылетел на середину, бренча, будто напоминая о себе, чайник…
    Эрназаров, получивший пробоину башки, после госпиталя отбыл домой, - по инвалидности. Абдуллаева и еще двоих «наградили» годом дисбата.
Нас с Матвеевым спасло то, что мы не были инициаторами, а только защищались – в военной прокуратуре все участники драки это подтвердили. После «губы» вернулись в родную часть. К сожалению, один из  «дембелей-залетчиков» тоже отправился в дисбат на год (у пострадавшего слегка раскололся череп и вытекло немного мозговой жидкости). Установили, что «засветил» Эрназарову именно Петровский. На суде (а судили показательно - в летнем клубе) хоть и был принят во внимание факт присутствия в драке ножа, однако, однако…   
    Так мы подружились с Игорем. Вполне по-солдатски.

Отредактировано Александр Клименок (2012-01-20 11:49:43)