Форум литературного общества Fabulae

(по мотивам башкирских и русских сказок)

Борон-борон заманда, что в переводе с башкирского означает: в давние-давние времена в одном густом лесу на южных хребтах Уральских гор жил шуралэ. Жил он так долго, что давно уже забыл, сколько ему лет, а имя собственное, как и все его сородичи, узнавал только тогда, когда просыпался. "Как меня зовут?” – спрашивал он у птиц и зверей, пробудившись. "Урманхужа, – отвечали лесные жители. – Лесовик ты, лешак, леший, всего леса господин: ведь “Урман” – лес, а “хужа” – хозяин!”
Жил Урманхужа себе, поживал, ни о чём особенном не думал, не горевал. Каждый день обходил лесные владения, следил за порядком. Невоспитанных охотников да не в меру жад-ных бортников (тех, кто мед собирает) попугивал: то медведя на них выведет, то диких пчёл натравит. А придёт человек вежливый, попросит громко помощи у него, невидимого, – шу-ралэ тут же расстарается: сам тропиночку выстелит к дереву с дуплом, где пчелиный рой. "Айда, коли ты воспитанный да умелый бортник, – прошепчет тихо себе под нос, – собирай дикий мёд, только осторожно: пчелиной семье не навреди. Навредишь, – запутаю следы. С тропки сведу, в лес уведу-у-у – только тебя и видели".
Почти никогда шуралэ не показывался людям: не хотел пугать их необычной внешностью. Он был лохматым, одноногим и одноглазым. Но это не мешало его зоркости и сноровке. Од-ним-единственным глазом видел он далеко окрест, а на одной ноге скакал так высоко и бы-стро, что никто из лесных обитателей не мог с ним сравниться. А когда нападала на шуралэ тоска, озорничал он: тёмной ночкой ловил быструю лошадку из людского табуна и катался на ней верхом. Но вообще-то совсем невредным был Урманхужа, бесхитростным, и даже робким иногда. 
Вот так размеренно проходил день за днём. Ночь сменяла утро, весна растапливала зиму, осень торопила лето – стекали годы в быстрые горные речушки с каменистым дном и бежали куда-то, весело звеня. Не думал, не гадал, не мечтал и не желал изменить свою жизнь Ур-манхужа. Но однажды…
Как-то весной появились в лесу птицы незнакомые, гости перелётные. Маленькие рост-ком, но красоты – невиданной. Наполнился лес, ещё от зимней спячки не пробудившийся, весёлым щебетом. Долго переговаривалась стайка хохлатых птах меж собой на неведомом языке, перелетая с дерева на дерево, порхая с ветки на ветку.
– Прекрасные птицы! – восхитился Урманхужа, вслушиваясь в их гомон. – Жаль, не разо-брать, о чём щебечут…
– Я понимаю их, – подала голос тараторка-Сорока с дерева. – Я везде и всюду летаю, мно-го разных языков знаю. Эти хохлатки – свиристели. Говорят они о краях дальних, южных, где зимовали, и о тех землях, что не так далеко от нас расположены. Вспоминают: сидит на болоте за дальним лесом, в двух днях лёту отсюда, красавица-кикимора, распустив космы зелёные, выпучив глаза водянистые. Сидит на кочке и кручинится: никто замуж не берёт. Зо-вут ту кикимору болотную Кваки Мора…
Лишь произнесла Сорока имя красавицы иноземной, как тут же в груди у Урманхужи что-то ёкнуло, и накатила на него грусть-тоска непонятная.
– Кваки Мора, – повторил он, прикрыв единственный глаз. – А что? – встрепенулся. – Может, мне посвататься к ней? Чем я не жених?
– Хар-хар-хар! – от души закаркали-засмеялись над головой шуралэ вороны.
– Чир-чир-чир! – чуть не подавилась смехом Сорока.
– Хы-хы-хы! – затрясся Волк. И остальные звери тоже весело засмеялись неожиданной выдумке шуралэ.
– Эй-ей, – покачал укоризненно лохматой головой Урманхужа, – смеётесь надо мной, а я  точно пойду за невестой хоть за тридевять земель!
Если бы лесные жители не подняли шуралэ на смех, то он повздыхал бы немного, погру-стил и успокоился, а тут будто сам ён, чёрт, в него вселился: "Женюсь на иноземке!" – решил уже твёрдо.
Не мог шуралэ просто так уйти. Поднялся на вершину горы и попросил Пэрея, друга сво-его и духа ветра, последить за лесом во время его отсутствия. Согласился Пэрей.
Вечером выловил шуралэ из табуна тулпара, самого быстрого и крепкого скакуна, и от-правился в путь-дорожку…
*****
Лунными ночами, заглушая лягушечий гвалт, летела над болотом заунывная песня. Пере-межалась песнь тяжёлыми вздохами и причитаньями.
Песнь:
        Э-эх, и ночка… вот так ночка…
        Только жаль, я одиночка.
        Поменять всё надо срочно, –
        Выйти замуж – это точно!
Причитанья:
Тягостно мне, тягостно,
Грустно и безрадостно!
Снова песнь:
        Крикнула в густую ночку:
        "Спрячь меня ты, одиночку!"
        А в ответ – лишь море точек –
        Звёзды, этой ночи дочки.
Причитанья:
                Тяжело мне, тяжело –
                И в душе растёт бельмо!
                О-ох!
                Разрастается бельмо!
Продолжение песни:
        Сердце стало мое кочкой.
        Трудно в ночку одиночке.
        Спеть осталось одну строчку
        А потом поставлю точку.
Причитанья:
                Где ж ты бродишь, суженый?
                А-ах!
                Скоро ль станешь мужем мне?

Уже которую ночь подряд, сидя на упругой кочке и завывая, распускала Кваки Мора зе-лёные волосы, подолгу расчесывала их длинными крепкими когтями. Затем вплетала в косы свежие лилии.
– Как же та-а-ак? – раскачиваясь взад-вперёд, спрашивала она у матушки своей Квики Моры, что у ног ее в нежно-бурой мути плескалась. – Почему-у-у?! – громко восклицала на всё болото, хватаясь за голову. – На лягушку Бородулю царевич позарился, а меня, первую красавицу болотную, не приметил, стороной обошёл?
Лягушки, высунув головы из мутной воды, весело квакали над горем кикиморы – радова-лись за подругу Бородулю. Кваки Мора злилась, шлёпала прутиком по жиже, бросалась в лупоглазых комьями грязи.
– Дак ты ж сама корягой прикинулась! – пыталась ее образумить матушка-кикимориха, мимоходом ловя комаров и мошек.
– Испужалась я, засмущалась… уж больно хорош оказался царевич-то: гладенький, при-гоженький…
– То дух болотный тебя отвадил: негоже это – кикиморкам за людёв замуж выходить. Чу-жеродные они!
– Ага, – взвилась Кваки Мора, – значит, лягухам за царевичей можно, а мне нет? Прогни-вай, стало быть, годочки молодые под хлюпанье болотное, под комариный писк? Я, между прочим, на речных камешках гадала – выпало, что за царевича замуж выйду! 
– Дак и схватила бы стрелу-то, - укорила дочь Квики Мора, – вона, Бородуля не растеря-лась… А теперь ей, заверю я тебя, из кожи вон лезти придётся, дабы царевич по-настоящему жаниться на ней порешил. Гадать-то ты мастерица… А из кожи вон ради любови полезть го-това?
– А-а-а! – завопила Кваки Мора, замотав головой. – Матушка, не мажь мне ядом раны!
Та в ответ шлепнула по воде ладошкой:
– А ты не гневи больше ни меня, ни духа болотного! Ишь, капризница какая нашлась! Вот ты намедни зачем жаниха такого справного прогнала? Лешак-то, он зажиточный: в хозяйстве цельный лес имеет. Жила бы себе припеваючи, а теперь… Чую, застрянешь ты у меня в дев-ках с таким-то нравом, проведёшь век вековухой. Нет уж, не будет по-твоему! Выйдешь за первого встречного – вот тебе мой сказ!
– Матушка!
Но старшая кикимора уже не слышала – скрылась на дне болота, только пузыри пошли…
*****
Не пустым отправился Урманхужа за невестой: подарков всяческих захватил. Малахито-вую шкатулочку у соседки, хозяйки Медной горы, выпросил. Сложил туда каменья само-цветные для будущего ожерелья.
Две ночи скакал шуралэ; два дня спал, спрятавшись в укромные места и отпуская пастись тулпара; два вечера коротал, вырезая невесте ещё один подарок: длинную дудочку из полого тростника курай. Слышал шуралэ не единожды, как люди извлекают из курая дивные звуки, мелодии чарующие…
И вот края родные, холмы лесистые, остались позади. Равнина развернулась: поля чужие, луга некошеные, реки тихие, зеркальные. И перелески, перелески: где бор, где – дубрава, а где – березняк. Только на третью ночь добрался Урманхужа до нужного места, густого леса нехоженого. Спрыгнул с тулпара, отпустил его пастись. Будто нутром почувствовал: где-то здесь невестушка…
Встал лес стеной, ощетинился ветками, – не принимает чужака. Понимал Урманхужа, что этот лес – не его родной, просто так не впустит в себя. "В любом доме хозяин должен быть", – подумал он и уже хотел кликнуть, как…
– Кто таков будешь? – прошелестел листвой могучий дуб. Это и был хозяин – лешак Ле-сован. Умел он оборачиваться всем, что было в его лесу.
– Я – шуралэ, – пролопотал на своём языке Урманхужа, угадав в дубе хозяина, но ни сло-вечка из его речи не уразумев. Лишь по интонации понял, о чём спрос. – А зовут меня… – вдруг задумался шуралэ, забыв, по своему обыкновению, родное имя. "Как же меня звали, прежде чем я за невестой выехал? Не помню – хоть из шкуры лезь!"
– Урманхужа он! – прокричала с ветки та самая Сорока, которая перевела шуралэ щебет свиристелей. Очень она любопытной была – вслед за Урманхужой летела, вот и оказалась тут как тут.
– Почто заявился в мой лес? – продолжал дуб.
– Почто заявился в его лес? – важничая, строго переспросила Сорока. Она ужасно загор-дилась собой. Да и как не возгордиться: шуточное ли это дело – двух лесных хозяев, двух царей переводчиком быть?
– Э-эй, Сорока-тараторка, – ты ведь знаешь, почём я здесь – зачем спрашиваешь? – расте-рялся Урманхужа.
Лешак, соглашаясь, покивал ветками и вдруг – хлоп! – обернулся чудищем-юдищем. Весь в лохмотьях бурого мха, даже на голове мох, а не волосы; на лице, покрытом корой, глаза-плошки поблёскивают. Руки-ноги, словно коряги, крючковатые, а тело согбенное.
Лесован глазел на шуралэ, размышляя: "От те лихо одноокое, одноногое – и где ж он ногу вывернул и потерял?" А Урманхужа с интересом разглядывал Лесована, усмехаясь про себя: "Э-эй, лешак совсем не ровня мне. Небось, когда скачет, о вторую ногу запинается. А два глаза? Зачем? Тьфу, шайтан он, а не шуралэ". Долго, думая каждый о своём, изучали друг друга два лесных хозяина, пока снова не влезла Сорока, птица настырная:
– Хватит вам в гляделки играть! – разозлилась она. Надоело ей молча на ветке сидеть. – Тоже мне, истуканы лесные! Да любая Сорока уже пять раз разобъяснить бы успела, что за кикиморой-красавицей шуралэ прискакал, свататься хочет! – В негодовании тряхнув хво-стом, тараторка добавила: – Слетаю-ка я лучше к куме своей, Белобоке, что в лесу этом жи-вет. Хоть новости последние узнаю! – и исчезла, только ветки закачались.
А Лесован ушам своим не верит: и этот-то уродец одноглазый, калека одноногий – на Кваки Море прекрасной жениться хочет? На той самой, которая его, Лесована гордого да пригожего, отвергла?! Опешил было лешак, а потом захохотал на весь лес.
Смех тот Урманхуже не понравился: почуял он, что соперник перед ним стоит. Да еще прямо в лицо насмехается, шайтан двуглазый! Подпрыгнул на ноге своей единственной шу-ралэ – топнул, закричал:
–    А ну пропусти! – и на Лесована бросился.   
Завязался меж ними бой нешуточный – такой, что аж медведи разбежались, а сморчки со строчками в землю попрятались. Кидаются друг на друга два лесовика, себя не жалея! Каж-дый соперника с ног сбить норовит: леший поваленный что дерево срубленное – такой же беспомощный… Да только победить ни один не может.   
Обернулся Лесован осиной, ветками соперника проколоть хочет  –  Урманхужа в корнях его ежевичным кустом разросся, давит, душит… Перекинулся Лесован елью, иглами ощети-нился – шуралэ его орешником тотчас же окружил-опутал, притеснять начал! Стал дубом могучим Лесован – Урманхужа вязом высоченным оборотился… ветвями, что в небо уходят, сцепились, перевились… вот-вот с корнями выскочат оба!
Поняли тут лесовики, что ничего им силой не решить. Отступили друг от друга, вернули вид себе прежний. Стоят, брови-кусты насупив, друг друга глазами сверлят. 
А тут и Сорока-балаболка возвращается, новостями переполненная.
– Глядите-ка! – воскликнула, лешаков увидев. – Я уж весь лес облететь успела, а они всё на том же месте, как камни лежачие, бессловесные!  А вот послушайте лучше, что мне кума сообщила! Матушка Кваки Моры за первого встречного ее замуж выдать решила – за то, что Лесована кикиморка прогнала!
*****
А тем временем к Кваки Море подружка с соседнего болота на кашу из тины и ряски пришла.  Была она в сравненье с Кваки совсем невзрачная: волосы не ярко-зеленые, а блед-ные, почти желтые, когти широкие и прямые, а не длиннющие и изогнутые; ноги же, наобо-рот, не коротенькие и толстенькие, как кикиморе порядочной полагается, а длинные и худые. И за собой дурнушка не следила совсем: перепонки меж пальцев волчьей ягодой не натира-ла, щеки пчелиным ядом не мазала, руки-ноги водорослями не обвивала… Даже звали ее как-то чудно, на лягушку похоже – Квакша Мурра, а чаще просто Квакша. Зато на редкость незлобива была и капризы подружки своей терпеливо сносила. 
– Осерчала намедни маменька, – пожаловалась ей Кваки Мора, тину зеленым языком с ла-дошки слизывая, – говорит, за первого отдам, кого увидишь!
– Ну и хорошо, – ответила Квакша, – закончится твое одиночество, другую песнь запо-ешь!
– Да-а-а, – плаксиво протянула Кваки Мора. – Хорошо, если то царевич окажется… А ес-ли нет?! Намедни лешак приходил, Лесован – уж до чего страшен! Весь мохом зарос, как шерстью, на лице кора, на спине горб… И мне ради такого шкуру менять, от красы своей зе-леной отказываться да еще боль нешуточную терпеть?!
– Почему б не поменять? – сказала Квакша, вздохнув, и украдкой в воду погляделась. – Я бы старую кожу сбросила – ради мужа-то хорошего, покладистого да безвредного…   
– Тебе легко говорить, – надула губы Кваки Мора. – К тебе если и посватается, то водяной какой серенький, вроде Тристона Речного – помнишь, как мы на речке его камешки для га-данья собирали? Ему ты и такая сгодишься. А я себе царевича нагадала! Каково же мне, кра-сотке, будет, если за страшилище какое идти придется, самой страшилищем становиться?! Шкуру-то  в жизни только раз поменять можно! И вообще, – дернула кикиморка плечом че-шуйчатым, – сами ко мне сватаются, сами пусть и кожу меняют!
Вот так сидели они на кочках мохнатых друг против друга – о женихах рассуждали, тин-кой лакомились, приправляя её приставучими мошками, ногами в воде болтали – лягушек распугивали… И вдруг выходят из лесу двое – и к ним.
Один – огромный, неуклюжий, руки словно коряги, тело сгорбленное… Второй и того страшней – косматый, одноногий, одноглазый… А над ними Сорока-чернохвостка летит.
–    Дух болотный! – охнула Квакша, – то ж к тебе женихи, подружка, пожаловали!
– Сама вижу! – буркнула Кваки Мора. – А ну-ка, исчезни, Квакшенька!
Квакша тут же бултыхнулась с кочки и только нос из воды высунула. А чудища лесные к Кваки Море подошли. Одноногий как глянул на нее, так рот и разинул: обомлел, видать, от красоты такой пучеглазой!

Пришлось Сороке его в темечко клюнуть, чтоб в разум пришел.
– Девица-красавица! – помотав головой, обратился он к кикиморе. (Лесован его поганками зелеными накормил – стал понимать шуралэ язык чужого леса, и сам говорить на нем начал.) – Из дальнего края я к тебе пришел! Три дня да три ночи скакал, увидеть спешил. Жениться на тебе хочу, к себе в лес забрать! А зовут меня… зовут…
– Урманхужа! – раздраженно гаркнула Сорока, кругами летавшая сверху.   
– Ты не думай, шуралэ не с пустыми руками пришел! – продолжал Урманхужа. – Подарки тебе я принес редкие, богатые… – с этими словами достал он из-за спины узел, из прутьев ивы плетенный, – пуще глаза он его берег, даже во время битвы, деревьями да кустами обо-рачиваясь, то под корой, то в корнях прятал! Из узла шкатулку вытащил и на колено свое единственное брякнулся. Стал каменья перед кикиморой раскладывать: – Вот это малахит – он, как твои волосы прекрасные, черными прожилками изукрашен. А это яшма зеленая – пятнистая, что кожа твоя!  А вот змеевик – на чешуйки твои похож, красавица! Ожерелье те-бе сделаю – носи, сделай милость!
Поглядела на дары Кваки Мора – скривилась:
–    Кто ж каменья кикиморе дарит? Ты меня никак утопить хочешь?
Растерялся Урманхужа. А Лесован смотрит, слушает да усмехается. Знал он, какой пода-рок кикиморе по нраву пришелся бы: волчья ягода да вороний глаз.
Сильно лешак на кикимору разобижен был, а услыхав, что идти ей за первого встречного, рассудил так: явится он к ней с шуралэ вместе – и пускай выбирает тогда. Вот посмотрит она на лихо одноокое, так с ним рядом он, Лесован, первым ей красавцем покажется! Пожалеет тогда капризная, что прогнала его. Да и матушка-кикимора  на его стороне – так Сорока ска-зала… Забыл лешак, что сорочьим сплетням не во всем доверять можно.
Так и случилось: вылупилась Кваки Мора на женихов таких и не знает, какое лихо хуже. А Квакша за ее спиной вздыхает тихонько:
– Ах, мне бы кто такие слова сказывал да подарки такие даривал!.. Ты им, подруженька, дело какое поручи, – подсказывает она красотке-кикиморе, – займи чем-нибудь, а сама тем временем и решишь, как быть.
Обрадовалась Кваки Мора, приосанилась на кочке своей, кувшинку в волосах, жеманясь, поправила.
– Значит, красивая я, говоришь? – спрашивает у шуралэ. – Так у нас самым красивым дру-гие украшенья дарить принято!
– Скажи какие! – взмолился Урманжуха. – Что смогу – добуду!
– А принеси-ка мне тогда ожерелье из перьев журавля! – заявила красавица болотная. – Может, тебя тогда и выберу!
Удивился шурале необычной просьбе, хотел другое предложить: "Давай я тебе лучше дивную мелодию на курае сыграю", да промолчал, увидев, как отвернулась Кваки Мора – к женихам спиной села и давай камушки-самоцветы ножкой толстенькой в воду скатывать. Лесован радостно руки мшистые потирает: "Так тебе и надо, чужак одноокий", а Урманхужа недоумевает: "Зачем перья? Ай-яй, капризная красавица". А делать нечего: назвался жени-хом – с корнями себя вырви, а уважь каприз невесты.
*****
А меж тем и двух дней не прошло, как прознали люди: покинул лес Урманхужа. Тут же в него толпами охотники повадились, да бортники-неучи пчелиным семьям вред наносить на-чали, дупла разорять. Тут и древорубы расходились, распоясались: без разбору все деревья подряд валить взялись. Не сразу увидел с горы Пэрей-ветер учинённые людьми безобразия, а как узрел – разошёлся в гневе ураганом. Однако не столько людей наказал, сколько лесу на-вредил: деревьев еще больше повалил, кустарников с корнями повыдёргивал – одним сло-вом, дров наломал. Расстроился Пэрей: "Что ж я Урманхуже скажу? Лес не уберёг от набе-гов, да ещё сам беды добавил! Пойду-ка к хозяину ельника, – спрошу совета и помощи, авось не откажет".
Рядом с лесом Урманхужи молоденький ельник в небо свечками-шишками тянулся. Все-го-то несколько метров разделяло их. Давно подумывал Урманхужа тот ельничек к рукам прибрать. Не знал шуралэ, что есть в нём хозяин…
*****
Разошлись лешак с шуралэ в разные стороны – заданье красавицы выполнять.
Лесован на дальнее болото поковылял: знал, что всегда там журавлиные семьи гнезда строят. Где еще перья искать? И точно: много на болоте перьев оказалось. Да только измок-шие все, поломанные – как из таких красавице-невесте ожерелье дарить? А самих-то журав-лей нет: углядели Лесована – затихли, в камышах попрятались, за кочками да в кустах затаи-лись.  Пугливые журавушки птицы, недоверчивые, на виду быть не любят – не чета сорокам-трещоткам. Как их выманить? Как перья добыть?
Стал лешак вспоминать, что журки любят. Вспомнил: ягоду клюкву! И хоть не время бы-ло, приказал ей расти. Подивилась клюква, но хозяина послушалась. Сперва цветки розова-тые выбросила, затем ягодки округлила, покрасила, кислотой налила… А сам лешак ольхой прикинулся, затаился, ждать приготовился…
Ночью со стороны болота песня Кваки Моры до него донеслась:
            В воду камушки кидала -
            Жениха себе сгадала.
            Где же ты, царевич мой?
                Приходи скорей за мной…
    Дальше слов Лесован не разобрал: дикий вопль послышался. “Э-эх-ма, как не терпится-то Кваки Морушке замуж за меня выйти – криком вся изводится. Небось лягушки ей мои достоинства расписали – хитрость да ловкость!” – так рассудил довольный лешак.
    А клюковка всё зрела, зрела…
    Наутро просыпаются журавушки – все болото красными шариками усыпано. Смотрели они, смотрели издалека, шеи тянули, а потом осторожно, один за другим, из-за кустов и вы-шли. Так обрадовались птицы длинноногие, когда клюкву нашли, что об осторожности вся-кой позабыли - и давай красные ягодки клевать-поклевывать!
    Тут Лесован как выскочит – и к ним! Перьев попросить хотел. Но испугались журушки, взмыли ввысь, серыми крыльями хлопая, – только перышки с хвостов полетели…
    Долго потом лешак перья те собирал: по кочкам-горбикам прыгал, из коряг да кустов мосточки себе прокладывая.

    А шуралэ топтался, топтался, не зная, куда податься, где журавлей робких искать, а по-том наугад в чащу поскакал. Долго бы он по чужому лесу пробродил, оглядываясь, да вдруг ветки ивовые раздвинулись, и навстречу ему кикимора молодая вышла, бледненькая, тонко-ногая.
    Запали Квакше Мурре в душу речи его ласковые, око, зеленым огнем горящее, нога пры-гучая.  Пожалела она чужака, помочь решила.
–    Иди за мной, - позвала она шуралэ.
И привела его на свое родное болотце, маленькое да ивняком заросшее.
–    Журавли сюда редко залетают: тесно им тут, неуютно. Но ты сядь-ка на кочку покрепче и в дуду свою поиграй. Журавли, они ведь танцевать любят. Может, и приманишь какого.
    Послушался шуралэ совета. Уселся, курай свой вытащил, посмотрел кругом, подмигнул звездочкам первым – и заиграл. Поднялась над болотом песня, без слов понятная, понеслась все дальше и дальше над лесом - о том, как земля по весне цветет, о том, как ручьи по ка-мушкам прыгают, о том, как каждая птаха небесная, каждый гад ползучий, каждый зверь зу-бастый свою половинку ищет…
    И откликнулись на рассвете две пары молодых журавлей. Покружили они над болотом, а потом перед шуралэ опустились. Постояли, послушали, да и не выдержали – танцевать нача-ли.
    Играет шуралэ свою песнь, поет курай о лесе весеннем да о большой любви – и журавли о том же танцуют:  крылья серо-черные развернули, то кружатся, то кланяются, то на силь-ных ногах подпрыгивают… А потом Урманхужа о себе заиграл: о родных своих местах – холмах башкирских, где ковыль, на птичьи перья похожий, стелется, а воздух полынью терпкой напитан; о том, что ждет его лес хозяйку заботливую… и о том, как прекрасна мо-лодая невеста-кикимора – из шкуры бы, кажется, выскочил, коли смог бы, лишь бы ей хоро-шо было да весело!
Так увлекся игрой да танцами шуралэ, что ничего вокруг не замечает. Только единожды до ушей его вопль странный донёсся. “Видать, дух болотный беснуется, сердится на что-то”, – подумал мимоходом и тут же об этом позабыл.
    Долго-долго танцевали журавушки, играл Урманхужа; а как опустил он курай, подошли к нему птицы и шеи гибкие склонили – благодарят за музыку чудесную, звуки дивные. 
–    Помочь могли б, между прочим, - подсказала им из куста Квакша. – Перья ему нужны журавлиные – подарок невесте любимой сделать!
Кивнули журавушки, встряхнулись и к ноге шуралэ несколько перьев сбросили.  А потом поклонились еще раз и прочь унеслись.
    Собрал Урманхужа перышки, травы подлиннее да покрепче нарвал, стал ожерелье пле-сти…
    Тут Сорока-чернохвостка подоспела, о Лесоване новости принесла: как тот клюкву вы-растил, да журавлей на нее приманил, да перьев добыл порядочно…   
–    Теперь ожерелье сидит мастерит, а друзья лесные ему помогают кто чем! Белки перья держат, паучки паутиной оплетают, пчелы медом скрепляют – уже готово почти!  Смекалку да ловкость ожерелье это дарить будет!
    А у шуралэ не получается ничего. Завяжет узлом травину – как живой, расползется узел. Стянет покрепче – рвется…  Не велел Лесован хитрый деревьям да травам чужаку помогать! 
    Пригорюнился шуралэ. Не знает уж, что и делать, а помощи ждать неоткуда. Но снова подошла к нему Квакша, села рядышком, прядь волос у себя вырвала и Урманхуже протяну-ла. Стали шуралэ с кикиморкой волосами ее желтоватыми перья журавлиные перевивать… Быстро дело на лад пошло.
    “Ну, теперь-то не устоит красавица!” – шуралэ думает, работой своей любуясь. Красивое ожерелье получается, знатное, в три ряда, с узелочками искусными.
    “Как раз о таком муже подруженька Кваки Мора мечтает – чтобы шкуру ради нее сбро-сить готов был”, - Квакша размышляет. А у самой сердечко ноет – хоть плачь. Очень уж шу-ралиная песнь ей понравилась. Лишь беззлобный да покладистый так играть может…
–    Ожерелье твое не из найденных перьев, не из отнятых – из подаренных, - сказала Ур-манхуже кикиморка, когда все готово было. - Особой силой оно обладать будет: хозяину своему счастье разглядеть поможет. – И с этим словами тихо-тихо ушла Квакша, оставила шуралэ одного.
* * * * *
Встретились два лесовика перед самым болотом, остановились друг против дружки. У обоих в руках по ожерелью готовому – невесте-красоте подарок.   
Глядит Лесован на шуралэ и думает: “Гляди-ка, одногог да одноглаз – а с заданьем-то трудным справился, в чужом лесу не что-нибудь - журавлиные перья отыскал!” А Урманху-жа на лешака смотрит и размышляет: “Красивое ожерелье, однако, горбун двуногий сплел! И лишний глаз ведь ему не помешал!”
Неизвестно, сколько б так продолжалось, только раздался над ними сорочий крик:
–    Нет, вы подумайте – опять они в гляделки играют! – опустилась Сорока-чернохвостка шуралэ на плечо, затрещала что было сил: - Пока вы тут в землю врастаете, к невесте вашей царевич заявился – так она на радостях из кожи и выпрыгнула, сама царевной стала!
–    Как так? – обомлел Лесован. – И матушка-кикимора позволенье свое дала?
–    Так матушка вас-то не видела, - объяснила Сорока. – Кваки Мора и сказала ей, что царе-вич – первый, кто свататься пришел! И лягушки отчего-то не наябедничали…
–    Ай-ай, как нехорошо, - покачал головой одноглаз-шуралэ. – Всех обманула красавица! А ты-то куда смотрела, птица любопытная?
–    А что я?! – возмутилась Сорока и возмущенно крылья растопырила. – Я за вами при-сматривала! Не могу ж я везде поспеть!

   Помчались-поскакали хозяева лесные на болото к Кваке Море, а там… а там!
   Стоит средь кочек страшилище нелепое: кожа белая, гладкая, на голове мох тонкий да длинный, руки короткие, в одном месте лишь гнутся; спина, как палка, прямая…
–    Ай, шайтан! – вскрикнул шуралэ и руками замахал.
–    Ох, черт лысый! – присел Лесован и по коленкам себя шлепнул.
–    Да нет же, царевич это! – гаркнула Сорока. – Людей, что ль, вблизи не видали?
–    Видать-то видали, - Лесован отвечает. - Да ей-то такой зачем?! Неужто и впрямь нравит-ся?
–    Кто их, кикимор, поймёт? - Урманхужа вздыхает.
    А лягушки из болота мордахи блестящие высунули - хохочут:
–    Ква-ква-ква!
–    Что говорят-то они? – повернулись лешаки к Сороке: не очень хорошо они лопотуний этих болотных понимали.
–    А говорят, - чернохвостая перевела, - что в голос кикиморка голосила, как шкуру старую сбрасывала, на все болото крики-причитанья стояли. Знать, непросто это, больнехонько…
–    Ква-ква-ква! – снова закатились лягушки, иные аж над водой подпрыгнули.
–    Чего ж они смеются-то? – нахмурился Лесован.
–    Нешто злые такие? – добавил шуралэ. Жалко ему кикиморку стало.
    Послушала Сорока, что скакухи лопочут – и сама от смеха зачиркала-затренькала:
–    Чир-чир-чир! Да царевич, говорят они, не настоящий! Не человеческий царевич-то – во-дянистый! Чир-чир-чир! Водяной Тристон это с речки ближней: он-то тоже по Кваки Море вашей страдал давно, а как услышал от лягушек, что за царевича лишь она выйти согласна, сам ради нее из кожи вон вылез! Чир-чир-чир! Да только от царевича-то у него наружность одна, а внутри как был водяным, так и остался и, окромя речки своей, ничем не владеет.
    Глядят лешаки: навстречу первому страшилищу второе с кочки подымается – такое же гладкое, белое… а само подвывает, по щекам плоским мокроту размазывает!
    Ахнули лешаки в единый голос и друг к дружке со страху придвинулись. И это их краса-вица-кикиморка, пучеглазка зеленоволосая?!
–    Ква-ква-ква! – заливаются лягухи-насмешницы.
–    Так что жить капризнице не в людском дворце, а в речке соседней, - Сорока закончила. – Не хочет она туда идти, упирается. А матушка ее от стыдобы такой на дне болота спряталась, пузыри пускает.
    Постояли Лесован с Урманхужой, подождали немного. Кваки Мора их заметила - воло-сами жиденькими лицо закрыла. А потом царевич водянистый ее за руку взял и под хихика-нье квакушечье заковыляли они вместе куда-то – шлеп, шлеп... 
    А лешаки друг к другу повернулись. “Уж в сравненье с царевичами шуралэ-то совсем не страшный! – думает Лесован. – Пущай и одноглаз, а все ж таки свой брат, лесовик”. А Ур-манхужа размышляет: “Подумаешь, нога лишняя! Невелика беда. Да и глаз второй дружбе не помеха, ежели прямо в корни заглянуть: сколько б глаз у кого ни было, а  лешак лешака уви-дит издалека!”
–    Ну, шуралэ, прости, коль что не так! – говорит с поклоном Лесован.
–    И ты, брат лешак, - отвечает ему Урманхужа, - не поминай лихом! Пойду-ка я домой: лес-то мой заждался, поди…
–    И меня с собой возьми! – голос вдруг раздался, и из-за куста ракитового диво дивное вышло. Да такое, что даже Сорока клюв разинула! 
    Волосы зеленью молодой вьются, до самых колен спадают, руки-ноги красоты неопи-суемой - чисто коряги! А глаза круглые, светлые, с ресницами, как лютики болотные, жел-тыми. Прежние глаза-то.
    По ним и узнал ее шуралэ:
–    Квакша-кикиморка! Ты ли это? – воскликнул. И вдруг заходило сердце ходуном у него, а по всему телу соки, как у дерева весной, забродили.
–    Это я раньше кикиморкой была, - робко объяснила Квакша, - а теперь вот лесовичкой стала. Не нужна мне больше жижа болотная – в лесу с тобой жить хочу.
–    Так ты что ж, - ещё пуще поразился шуралэ, - кожу собственную ради меня сбросила?! Как же решилась ты на дело такое нелегкое?
    Потупилась лесовичка-кикиморка:
–    А чего ее жалеть, кожу-то старую? Да и не сложно это совсем, коли по любви: шкурка ведь тогда сама сбрасывается. Только вот ноги две у меня осталось и глаза два… - добавила она виновато.
–    Э-эх, да ты что! – шуралэ воскликнул. – Ты и такая – красавица, каких лес не видывал!
    Посмотрел он на еще раз на Квакшу новую – и почуял, как на маковке у него листочки зеленые пробиваться начали… а еще… а еще!..
–    Урманхужа я! – объявил он громко (Сорока аж с плеча его брякнулась!). – Теперь-то уж не забуду!
–    Ну, а коли забудешь, - подошла к нему Квакша, взяла за руку, - я напомню.
    Глядя на них, вздохнул Лесован горько:
–    Когда ж и я жену себе найду, лесу хозяйку?
–    А ты возьми ожерелье мое, - предложил ему Урманхужа, - всё одно мне теперь без на-добности. Оно счастье разглядеть помогает!
–    Тогда и ты мое возьми, - Лесован отвечает и свое ожерелье шуралэ протягивает. - Оно хозяина хитрей сделает и бойкости ему придаст!
    Помогла обоим Квакша Лесовичка перья журавлиные вкруг шеи намотать, а потом ре-шили все вместе:
–    Будем теперь лесами дружить! – и в гости друг к другу ходить уговорились.   
    Только прощаться начали - шум раздался: выбегает к болоту Волк, Урманхужин друг, перед собой тулпара, скакуна быстроногого, гонит.   
–    Хозяин! Урманхужа! – завыл еще издали зверь мохнатый. – Совсем без тебя лесу житья не стало! Древорубы распоясались, бортники всякий страх потеряли! А недавно и того хуже – захватчик-шуралэ из лесу соседнего заявился, порядки свои наводить взялся: деревья пере-саживает, зверей да птиц переселяет! Скачи скорей, чужака выгони!
–    Ай, беда! – вскочил Урманхужа на тулпара, и Квакшу за собой посадил. – Спешить надо!
–    Вот что, брат шуралэ, - говорит тут Лесован, - с тобой я поеду, помогу с чужаком спра-виться! – и на Волка сел.
* * * * *
    Понеслись они во весь дух! Только и мелькали мимо березняки светлые, стройные; дуб-равы веселые, кудрявые; боры строгие, колючие… За один день до родных мест шуралэ дос-какали.
Отпустили Волка на опушке, велели ему тулпара в родной табун отогнать. Заходят в лес – а деревья-то повырублены, опушки затоптаны, гнезда птичьи на землю сброшены!
–    А ну, чужак, а ну, разбойник, кто б ты ни был, выходи на бой! - взревел шуралэ, кулака-ми затряс. И откуда только бойкость взялась…
–    Эй-ей, как нехорошо говоришь! – послышался голос из-за вяза могучего. – Я, значит, твой лес защищаю, врагов пугаю, деревья лечу, а ты мне в ответ – “на бой”?!
    И показался захватчик из-за ствола... 
–    Э-эх! - Урманхужа выдохнул, Квакша смолчала, а с Лесованом что-то странное творить-ся начало: сперва одеревенел весь, затем дрожь по нему прошла, а потом так и сел лешак на дерево сваленное!
    Стоит пред ними лесная раскрасавца: сама, как осинка, тонкая, волосья упругие, как мо-лодые веточки, хвоинками в стороны топорщатся; нога единственная крепко в землю упира-ется, а глаз изумрудом горит-мерцает.
–    Шуралия! – воскликнул Урманхужа, когда слова к нему вернулись. – Кто ты, девица? Откуда?
–    Кто я да откуда, спрашиваешь? – полыхнула на него глазом красавица. – А что ж снача-ла-то, соседушка, спросить не подумал?!
–    Соседушка? – Урманхужа задумался.
–    Уж сколько лет мы соседи, – совсем разошлась шуралия, - а он и не знал! Из ельника я ближнего! А сюда меня дружок твой, Пэрей, на помощь позвал, как люди лес разорять нача-ли, а ветер сам их дело продолжил!
    Тут сверху шелест какой-то послышался. Поднял шуралэ глаз – а это Пэрей, ветра дух, в кроне бьется! Подслушивал, значит, за лешаками да подглядывал, а как самого помянули - улизнуть решил! Да вяз могучий его поймал: ветвями захватил, листочками запутал. 
–    Э-эй! – шуралэ возмутился. – А ну спускайся сюда - ответ держать будешь!
–    Всю правду она говорит! – ветер сверху пропел. – Только и я ведь не ради себя старался – ради леса твоего! Ну, не получилось что – так на то я и Пэрей, а не шуралэ! Ты сам-то где был-пропадал столько времени? Побыстрей обернуться не мог?!
–     И то верно, - говорит Урманхужа. – Мог бы раньше управиться – да не на то болото смотрел, не те песни слушал! Я ведь, друг Пэрей, поверишь ли, чуть на царевне плосколицей не женился. У-ух! Едва невесту свою настоящую не проглядел…
    Неизвестно, сколько бы шуралэ с Пэреем еще ругался-мирился, но только Квакша его за руку тронула: на шуралию указала. 
    А та к Лесовану взглядом приковалась. Да и немудрено: отродясь небось подобного не видывала! Опал трухлявый мох с лешака – новым, зелененьким, ноги-коряги обрастать нача-ли… спина распрямилась – горб из старой коры пропал куда-то… А по рукам и вовсе цве-точки липовые распускаться пошли… Зацвел лешак. Наполнился воздух ароматом нежным – даже пчелы на запах липы слетаться начали!
    А шуралии-то липовый цвет в диковинку. Стоит красавица, еловыми шишечками в ушах поигрывает, единственным глазом лешака буравит. А Лесован-храбрец смешался вдруг, буд-то язык к нёбу прилип…
    Смекнул шуралэ, что если сосватать за друга соседку, то ельничек за ним, Урманхужой, останется, - ожерелье хитрости, видать, дело своё делало.
–    Уж прости, что обидел, соседушка! – не откладывая на потом, начал он. – Урманхужа меня зовут, а это Квакша, невестушка моя. А твое имя, красавица, как?
    Насупилась снова шуралия, молчит. Лишь волосы-иголки еще больше топорщатся.
–    Ширшикыз она, – просвистел Пэрей, опускаясь в траву. – Ведь “ширши” – ель, а  “кыз” – девушка!
–    Привел я тебе из края дальнего, - торопливо продолжал шуралэ, чтоб не успела рассер-диться красавица на вопрос грубый, - из леса зажиточного жениха завидного... – тут он гля-нул на Лесована: не теряйся, мол, подхватывай!
    Лесован благодарно моргнул шуралэ и, откашлявшись, продолжил:
–    Много-много лет я живу, красавица, но, как увидел тебя, понял: одному мне отныне не житьё, сон не в сон и радость не в радость! Прошу…
    Посмотрела шуралия на лешака странно, а Урманхужа сообразил: языка-то она не пони-мает! Не успел еще Лесован в чужом лесу поганок поесть!
–    Полюбил он тебя и жениться хочет! – перевел он поскорее речь друга. – Приглашает в свой лес…
–    Эй-ей! – перебила шуралия и единственную бровь изогнула-нахмурила. – Экой он ско-рый! Что два глаза у него, то ладно. Но нешто он думает, что я так вот просто возьму и вый-ду замуж за первого встречного-поперечного? – Оглядела она Лесована с головы до пят, по-лыхнула изумрудным оком: – Пусть он меня хоть удивит чем-нибудь, что ли, за сердце тро-нет – там и посмотрим! – Обернулась она грибочком упругим и в землю ушла.
    Сник Лесован, даже цвет липовый с него опадать начал.
–    Не печалься! – говорит ему шуралэ хитрый. – Придумаем что-нибудь. Помогу я тебе до сердечка красавицы достучаться...
–    И я! – шелестит Пэрей.
–    И я! – Это Сорока на ветку плюхнулась. Только-только подоспела, а уже все новости знает!
–    И я помогу, – говорит Лесовану Квакша. – Я-то понимаю, каково тебе сейчас. Вот что: вы тут пока лес лечите, а мы с Сорокой к шуралии пойдем!
Так и сделали.

    Пришла Квакша в ельник, нашла ёлку, в которую шуралия обратилась (самую ладную да зеленую), села в ее корнях и давай рассуждать:
–    Скоро замуж выйду за шуралэ. Ничего нет лучше, чем любовь найти! По мне, так жени-ха сразу видать – плох или хорош, а испытания всякие – это когда сама не знаешь, в какой шкурке жить хочешь…
    А Сорока сверху на ветке пристроилась и трещит в ответ:
–    Да! Что за невесты ныне пошли?! Подай – принеси, найди – подари, удиви - докажи…  А чем таких удивишь-то? Другой и мох новый вырастит, и спину разогнет – шкуру, можно ска-зать, старую сбросит! – и даже зацветет не по сезону, а им всё не так, всё не нравится!
–    Точно, точно, - вторит ей Квакша. – Вот подружка моя, Кваки Мора – первая красавица на болоте была. Женихов все перебирала: мечтала, что царевич за ней придет…
–    И что? – Сорока подыгрывает. – Довыбиралась! Докочевряжилась! Допрыгалась – до то-го, что мать родная не узнала!
–    Тристона жалко, - вздыхает Квакша. – Царевичем ради Кваки стал, а ей и того оказалось мало!
    Так сидели они и болтали, пока ель Квакшу иголками не засыпала, а Сороку с ветки не спихнула.

    Тем временем шуралэ и Лесован порядок в лесу навели: кусты вылечили, полянки тра-вой заростили, деревья молодые заново укоренили.
    А потом Лесован дуду себе вырезал, как в его родных лесах делали, и лицом к ельнику на пень уселся.
    Не сразу у него дело заладилось: долго не слушалась дуда, не сгибались пальцы. Но не сдавался лешак, старался изо всех сил… Урманхужа советом помогал, подсказывал…
    И ночью понес прямо к ельнику песню Пэрей:
        Тучи в небе громоздились,
        Ветры по земле стелились…
        Там, где  стаяли снега,
        Вмиг проклюнулась трава.
        Лопались, трещали почки –
        Лезли клейкие листочки…
А поутру Сорока новость принесла: у главной-то ёлки лапки зазеленели! 
И всю вторую ночь лилась песня под звездами:
        Птицы, звери – все по парам
        Не теряя вздоха даром,
        Норы для потомства рыли;
        Гнёзда на деревьях вили…
        Пробудился  лес от сна – 
        Крылья вскинула Весна!
Принесла на хвосте Сорока: радуется ельник за хозяйку – имя свое Ширшикыз вспомни-ла!
И на третью ночь Пэрей по окрестным лесам песню нес:
        Травы разошлись ковром,
        Взвились пчёлы над дуплом.
    Воротилась в жилы новь,
    Пробуждается… Любовь!

А еще через месяц играли в лесах сразу две свадьбы лешаковых… Такой тарарам устроили, что даже папоротник расцвел. У людей, что в лесу разбойничали, шуралэ лошадок угнал – три ночи с Лесованом гостей катали, по полянкам да по опушкам носились под сови-ное уханье, под волчьи песни.
Гостей-то много набралось: всех пригласили, даже Кваки Мору с Тристоном. А как не пригласить? Подружкой все ж таки была она Квакше… Наревела на свадьбе царевна Ква-ки море слёз, то ли чужому счастью завидуя, то ли себя жалеючи. Остался подарочек от неё – озерцо. Только воду из него пить не мог никто: слишком солёная была; а вскорости и вода ушла, одна соль осталась. Раскидал Пэрей пригоршнями ту соль по округе – до сих пор на-ходят… Тристон камушков речных надарил. И сейчас они на дне горных речек лежат, под хрустальной водой призывно переливаются.
А как журавушки танцевали на свадьбе той! Танцем своим говорили-рассказывали: коли есть любовь, ни к чему и перья менять, незачем кожу сбрасывать! Каким уродился су-женый, таким и люби... Приглянулись птицам серым края башкирские, стали с тех дней они  на водоёмы залетать, хариусом лакомиться…
Как в лесу Урманхужи нагулялись - к Лесовану отправились. Да не поехали – поле-тели: Пэрей постарался, донёс молодых на санях воздушных, со всеми гостями вместе.
Встретил их хор лягушек болотных во главе со старой кикиморой, кваки-мориной матушкой... Лягушки-то совсем не насмешницы, просто не со всеми кикиморами дружат. Спели и они молодым свою песню - о том, как настоящую любовь распознать: так она пере-полняет, что в шкурке старой тесно становится…
Говорят, в том месте, где капризница Кваки Мора самоцветы в воду скинула, зеле-ные огоньки появляться начали. Видать, дух болотный, без песенок её скучая, по-своему за-бавляется: с путниками легковерными играет, кладами манит богатыми… да только никому не даются “сокровища” те.

Раздались с тех пор леса на южных склонах Уральских гор и на равнинах русских – смешались. Пополнились молодняком и там и тут: деревьями и кустарниками, цветами и грибами, которых раньше в краях тех не видывали. То подарками обменялись шуралэ и ле-шак. А песни, рождённые кураем и дудой, и поныне блуждают меж сосен и елей, меж дубов и берёзок – вслушайтесь!


В соавторстве с Гулей Риф