Форум литературного общества Fabulae

День третий
                                                 
                                                                   Быстро так, чисто так
                                                                   Бились наши жизни в такт
                                                        Из посредственных русских песен

                                                                   Рассудок, который привык   
                                                                   Все класть на весы свои, не
                                                                   может взвешивать
                                                                   чувствований.
                                                       А.И. Одоевский. Из письма к брату

Проснувшись, Евдокия сразу встала с постели и подошла к окну. Ей открылось неизменное пасмурное небо, покрытое серыми тучами. Но одна из них выделялась каким-то светло-голубым цветом, она словно обрывалась на землю где-то у горизонта. И из нее, как показалось Евдокии, и лился этот нескончаемый поток дождя.
Чувствуя себя почти совсем здоровой, Евдокия тревожно думала: «Это значит, что мне придется расстаться с ним. Но разве это возможно? Разве после этого я смогу жить?...» Тяжелые ее мысли прервали чудесные звуки музыки, доносившиеся из соседней комнаты. Это произведение было знакомо ей с детства. Стараясь ступать как можно тише, Евдокия подошла ко двери в кабинет и повернула ручку.
Одоевский сидел за фортепьяно спиной к ней и не услышал, как вошла Евдокия. Он играл вдохновенно, с необыкновенным искусством и легкостию брал замысловатые аккорды этого сложного произведения. Евдокия остановилась и, не шевелясь, благоговейно ловила каждый звук, выходящий из-под  прекрасных, любимых рук Одоевского.
Когда он закончил, она произнесла, подходя к нему: «Себастиан Бах, токката и фуга ре минор». Он порывисто оглянулся и в радостном изумлении спросил: «Вам знакомо это произведение?» - «С самого детства, - ответила Евдокия, - его играла нам маменька». (Здесь автобиографический момент противоречит здравому смыслу - насколько я знаю, до Одоевского Бах был практически неизвестен в России. Но Вы простите мне эту небольшую вольность?)
Одоевский хотел было подняться, но она остановила его: «Пожалуйста, Владимир, сыграйте еще что-нибудь из Баха. Ваша игра ни с чем не сравнима». Скромный Одоевский по привычке хотел ответить что-нибудь о несовершенстве своего исполнения, но промолчал: из уст Евдокии ему было драгоценно и приятно все, даже обыкновенно не любимая им похвала. «Вам знакома прелюдия и фуга до минор?» - присаживаясь у его ног, спросила Евдокия. - «Это любимейшее мое произведение», - ответил Одоевский, уже не удивляясь. Он чувствовал, что Евдокия - неотделимая часть его самого, и иначе быть не может. В необыкновенном подъеме, охватившем все его существо, даже не сказав ей подняться с пола, Одоевский не совсем твердо взял первые аккорды. А Евдокия видела только его руки, слышала только дивные созвучия, выходящие из-под них. Для нее сейчас существовал только Одоевский и эта прекрасная музыка и, конечно, она не глядела по сторонам.
А кабинет князя представлял огромную занимательность для взора. Он был уставлен необыкновенными столами и этажерками, с таинственными ящичками и углублениями. Книги различного формата: фолианты, квартанты, октавы, были на стенах, на столах, на диване, на полу, на окнах, - и притом в старинных пергаментных переплетах с писаными ярлычками на задках. На стене висел портрет Бетховена с длинными седыми волосами и в красном галстухе. Все уставляли различные черепа, какие-то необыкновенной формы бутылки, банки, стклянки, ступы и химические реторты. Ноты, рукописи и бумаги вместе со всем этим громоздились на небольшом письменном столе.
Но Евдокия не замечала всей этой необыкновенной обстановки, она не отрывала глаз от Одоевского. Он, ощущая ее взгляд, играл  со все более нарастающим чувством, огонь, наполняющий Бахову музыку, усиливался, кипучею лавою разливаясь в полных, гармонических созвучиях, душа Одоевского, сливаясь с музыкою, сливалась и с душою Евдокии, и единая эта душа переполнялась неизмеримым, всеобъемлющим чувством.

                                       *  *  *
                   Из журнала Одоевского
Пока она спит, попробую выразить состояние души моей на бумаге - может быть, это будет легче, чем сказать вслух?
Пытался сесть за работу - мысли мои не могут сосредоточиться на каком-либо предмете, они заняты ею одной. Восторженный отзыв ее о моем «Бетховене» дает мне смелость надеяться, что она согласиться прочесть и высказать мнение о «Пиранези».
Необыкновенной силы ветер, завывая в каминной трубе, заставляет опасаться за деревья, в особенности за яблони, растущие под окнами. О, пусть длится эта буря, пусть не останавливается поток дождя и движение ветра, ибо только на этом держится мое счастие, наше счастие… До сего момента у меня и не возникало мысли о том, что я должен подавлять это чувство! Но мог ли я об этом думать, видя, как доверчиво ее едва распустившаяся душа раскрывает навстречу моей свои благоуханные лепестки, с какою любовью она глядит в глаза мои, как благоговейно  внимает она каждому моему слову, каждому звуку музыки, как давеча, сидя у ног моих.  Подавить чувство, даже будь это возможно, было бы преступно, кощунственно! О нет, я буду любить ее, пока жизнь будет биться в моих жилах, пока сердце мое не остановит своего движения, пока разум не оставит меня, ибо я люблю ее не только сердцем, но рассудком. Любовь эта, переполнившая все существо мое, будет расти и длиться, животворить, вдохновлять и совершенствовать меня. О, высшим желанием жизни моей было бы иметь дитя от нее… А я ведь так и не сказал ей, что цепи лежат на нас обоих, что есть еще одна преграда, разделяющая нас и наше счастие…
Господи, дай мне сил при…
Внезапный шум падающего дерева и последовавший за ним звон разбитого стекла прервали мысли Одоевского, он бросил перо и устремился в соседнюю комнату, где спала Евдокия.
Ужасная картина предстала взору его: высокая яблоня, сломанная напором ветра, разбила окно, около которого стояла кровать. Осколки различной величины разлетелись по комнате. Увидев все это, Владимир бросился к Евдокии, поднял ее, бесчувственную, на руки и, как мог быстрее, понес в кабинет. Опустив Евдокию на диван, на котором спал сам, Одоевский вдруг с ужасом заметил, что рука ее поранена - вероятно, крупным осколком стекла. Он тут же разорвал на себе рубашку и, остановив кровь, перевязал рану полоской ткани. Не замечая, как неистовствует ветер за окном, ломая не только тонкие, но и средних размеров, деревья, как с не меньшей силою хлещет дождь, Одоевский, в отчаянии, не знал, как привести в чувство Евдокию. Наконец, от исступленных поцелуев, на которые от безысходности решился Владимир, она пришла в себя и порывисто отстранилась. «Если бы вы знали, как мне дорога ваша жизнь! - воскликнул Одоевский, взяв ее руки в свои и, почувствовав, что именно сейчас  настал тот момент, тихо добавил: твоя жизнь, Дуня, любимая…»  Она почти беззвучно произнесла «Володенька» и, ничего более не говоря, обняла его голову и прижала к груди. Он начал неистово целовать ее. Евдокия забылась только на мгновенье, заставляя себя отстраниться, она говорила: «Нет, Володя, мы не должны, это дерево - это был знак, и вся эта буря…» - «Эта буря соединила нас»,- порывисто возражал Одоевский. - «Я должна помнить о долге», - горько, но твердо произнесла Евдокия, стоя уже на другом конце комнаты. Владимир поспешно вышел. Остановившись прямо за дверью и в отчаянии прижавшись к ней головою, он горько думал: «И откуда столько душевных сил в этом ребенке?..»  А Евдокия в смятении осела на пол и беззвучно зарыдала.