Форум литературного общества Fabulae

В.Ключанский.

СУИЦИДНИК  И  ЭВРИДИКА 

Предисловие
Мне всегда хотелось написать про человека надломленного, как это делали
Достоевский или Хемингуэй, но в отличие от них, от всех их идиотов,
тореадоров и килиманджар, я хотел показать, как надлом срастается – пусть
неправильно и косо, но крепко. Я много думал над причинами живучести
конченых, в общем-то, типов, и пришел к неожиданному выводу. Жизнь не может
сломать до конца человека, который надломлен изначально, от рождения. Он
всю жизнь живет с этим надломом, поэтому внешние обстоятельства если и
играют какую-то роль в его поведении, то совсем не так, как происходит это
у обычных, даже достаточно сильных людей. Но как
происходит его постоянное восстановление, постоянная трансформация – тут
без мистики, видимо, не обходится?.. А поскольку, в отличие от
вышеназванных достойных людей, я по вполне понятным причинам пишу не для
публикации, то, не впадая в мракобесие фэнтези,  все же могу развернуть на
полную катушку свои неклассические домыслы и грезы, чего не могли позволить
себе писатели, общающиеся с редактором и читателями. Вместе с тем
внутренний мой редактор является противником современного постмодернизма,
что также накладывает отпечаток на весь ход повествования. Отчего такое
неприятие модного течения в литературе? Очевидно, по тем же причинам, что,
в несколько ином ракурсе, я выразил выше: только изначально рожденный с
уродством постмодернизма может, по капле «выдавливая горба», оттолкнуться
от него и сделать что-то новое. Получилось ли это у меня, судить тем
немногочисленным критикам-читателям, которые ознакомятся с рассказом. Да,
еще что хочу сказать: несмотря на кажущуюся автобиографичность рассказа,
писал я тут не о себе, отнюдь…

И вот, сейчас душа моя поднимается с земли                   
и, надев белый хаератник,
направляется прямехонько…
в заботливые руки мастера.
                                          БАРУК
1              - Мам, а когда мы поедем на тот свет? – спросил я,
раскручивая колесико у игрушечной коровы.
Если бы мама могла прозревать будущее, то, вероятно, ответила бы: «Через
двадцать лет»,- ибо ровно через двадцать лет она приснилась мне на третий
день после похорон и позвала с собой.
Но к моменту озвучивания моего животрепещущего вопроса она была еще слишком
молода, поэтому объяснила, как могла, что «тот свет» и смерть – это одно и
то же. Дети охотно верят взрослым, по крайней мере, до тех пор, пока не
вырастут. Но некоторые верят как бы «понарошку», сознательно или
неосознанно откладывая вопрос в долгий ящик. Приходит день – и ящик вытянут
на всю длину. Дальше тянуть некуда – появляются мысли о смысле жизни,
точнее, о его потере. Подразумевается, что смысл был, да вот незадача –
куда-то подевался. Вот живут вокруг люди, явно обремененные этим смыслом.
Только почему-то никто из них не может растолковать, в чем же он состоит?
Женщины обычно живут ради детей. Мужики – «чтоб хрен стоял, и деньги были».
На практике часто оказывается так, что после смерти родительницы детям
живется только лучше, особенно тем неродным детям, что живут вместе с
родными. И сплошь и рядом висят, покачиваясь, те, у кого с хреном и
деньгами было все в порядке.
Глупая фраза о потере смысла жизни приобретает несколько иной оттенок, если
к ней добавляется аппендикс  «на эмоциональном уровне». «Потеря смысла
жизни на эмоциональном уровне» означает, что смысл словами не выразить, но
зато есть уровень эмоций, ниже которого лучше не опускаться. Лично мне этот
аппендикс напоминает историю хождения Христа по воде. Старый библейский
фокус отражает единственно возможный уровень, потеряв который, можно
лишиться смысла жизни. Все остальные пловцы, как бы ни барахтались, не
могут рассчитывать на уровень спасителя. Неумолимо расходуются силы – и
пловец идет ко дну. Правда, каждый утешает себя, что еще есть время
помучиться и что-то придумать, наивный самообман. Те, кто имеют мужество не
обманывать себя, и есть потенциальные самоубийцы. Вот только что
популярно-похабно я описал теорию горбатого датчанина Кьеркегора, классика
субъективного экзистенциализма. В его работах «Потеря Смысла на
Эмоциональном Уровне» обозначена, как «болезнь к смерти», но я выберу более
простую аббревиатуру –
ПСЭУ.
2                                          Ветер попутный, а значит, и
легче дорога     
- Ты должен пахать, - сказала мать строго.
- Лучше я застрелюсь,- ответил я и проснулся.
Сон был, что называется, в руку,- я увидел его в армии и имел все
возможности, чтобы исполнить желаемое. К тому же редко можно найти место,
где бы смыслом даже и не пахло, а наша армия – именно такое место. Это
могут подтвердить все служившие в ней.
Не считая, конечно, сверхсрочников. Что до меня, то вся жизнь моя с детства
и по сию пору – донельзя растянутые взаимоотношения со зверем по имени ПСЭУ
(см. объяснение выше). Этого зверя можно б назвать просто скукой, если б к
ней не примешивалось отвращение. А к отвращению примешивалось отрицание, а
к отрицанию… В общем, ПСЭУ – и никак иначе. Учился я хорошо, так как
вовремя сообразил, что легче выучить урок, чем противостоять давлению
преподавателей. К тому же где-то классе в восьмом я обнаружил, что
существует род человеческой деятельности, который может отодвинуть ПСЭУ в
сторонку на некоторое время. Я имею в виду спорт, и даже не сам по себе
соревновательный процесс, а тот небольшой промежуток времени, что
предшествует соревнованиям – переезды. Мне все равно было, чем заниматься:
бегом, стрельбой или шахматами, главное, чтобы побольше ездить, убегая от
видимой бессмыслицы жизни. После школы я пошел в ПТУ, а не в институт, ибо
заниженные требования позволяли мне продолжать свои бесконечные вояжи по
городам и весям Родины.
Но все когда-нибудь кончается. После получения диплома надо было идти
устраиваться на работу, создавать жизненный базис. Бессмысленность сих
возможных действий была слишком очевидна, чтобы ПСЭУ прошла мимо. Вместо
возможного трудоустройства я заперся в комнатухе, которую снимал у старушки
за 20 р. в месяц, и целую неделю провалялся наедине с трехлитровой банкой
засахарившегося варенья. Я думал о самоубийстве. Сколько себя помню, меня
всегда притягивали люди, совершающие суицид. Поэтов я уважал за то, что они
чаще других накладывали на себя руки. Попов не любил, т. к. они грозили
небесными карами за сей акт свободного волеизъявления.
Но более всего меня привлекали античные деятели, которые сплошь и рядом
добровольно лишали себя остатка жизни. В странных мечтах своих я
представлял себя то Сократом, смакующим сок цикуты, то Демокритом,
добровольно умирающим голодной смертью, то вскрывающим себе вены Сенекой.
Через неделю я вышел из затворничества и уехал домой прожигать оставшиеся
до армии месяцы.
Меня до сих пор не покидает мысль, что от самострела в карауле я уберегся
лишь потому, что в наших заплесневелых войсках до последнего времени не
могли заменить карабин Симонова автоматом Калашникова. Всю ночь я ходил
вокруг никому не нужных складов, примеривая ствол себе в голову.Руки не
доставали до спускового крючка, но можно было разуться и нажать на спуск
пальцем ноги. Второй фактор, уберегающий солдата от самоубийства –
портянка. Если бы я разулся и не решился застрелиться, пришлось бы
по-новому наматывать портянку, а это очень сложная процедура, учитывая
мороз и тьму.
Наконец, третий и главный повод, заставляющий советского воина жить и
служить,- маленький вахтер внутри него. Позже я встретил в платоновском
«Чевенгуре» описание внутрисидящего вахтера и восхитился метким образом
классика литературы. В каждом человеке, пишет Платонов, сидит незаметный и
беспристрастный наблюдатель-вахтер. Он ничего не делает, просто сидит всю
жизнь на проходной, равнодушно поглядывая из окошечка на метания хозяйской
психики. Когда возникает пожар или другая критическая ситуация, вахтер
берет огнетушитель и спасает вверенное ему имущество под названием «тело».
Одна из тонкостей его работы заключается в том, что вахтер не подчиняется
сознательным командам своего хозяина, он действует сам по заданной ему
одному программе. Помнится, в одной из моих попыток распрощаться с
окружающим меня бедламом, вахтер сработал совсем ювелирно. Я лежал в
отключке, проглотив несколько упаковок снотворного. В соседскую дверь
позвонили, а звонок у соседей был весьма громким. Позвонили раз, другой –
безрезультатно. Звонили долго,- тогда я, не просыпаясь, поднялся, прошел в
коридор, отпер дверь и повалился на соседских гостей. Так, по крайней мере,
мне рассказывали.
Но, хватит отступлений. В тот армейский день, наступивший вслед за ночью,
проведенной в караульном наряде, вахтер подсунул мне под руку нормативы по
тяжелой атлетике. Я сидел в учебном классе, прихлебывая сгущенное молоко,
разглядывал сумасшедшие килограммы, которые необходимо было поднять, чтоб
стать перворазрядником, кандидатом, мастером спорта и т. д. Меня сия
таблица не касалась никоим образом, потому что при всех своих спортивных
талантах я оставался щуплым, даже худосочным парнем. Я мог бежать
марафонскую дистанцию или крутиться на турнике, мог работать на ринге и на
ковре, но поднимать центнеры железа - вряд ли. Именно это «вряд ли» стало
решающим раздражителем для извращенной психики. В тот день я подчеркнул
самую большую цифру в категории до 67,5 кг – я решил поднять норматив
мастера спорта международного класса! Как оказалось позже, в
тяжелоатлетическом спорте, насквозь пропитанном допингами, ничего
невозможного нет, но тогда ни я, ни мой изобретательный вахтер об этом не
знали.
3                                             Не строй у дороги избы       
 
- Пошли со мной,- сказала мать через двадцать лет после нашего разговора.
Но я после армии еще не поправил съехавшую крышу, поэтому вместо того, чтоб
хотя бы из любопытства последовать за нею, ответил:
- Мне надо тренироваться.
Мы сидели с ней за столиком в какой-то забегаловке, я встал, чтобы уйти, и
ласково провел рукой по ее волосам. Внезапно волосы вместе со скальпом
поползли у меня под рукой – я увидел голый череп своей мамы. Да ведь она же
недавно умерла! Вспомнив это, я проснулся.
К нормативу МСМК я шел десять лет. Мог бы сделать его и раньше, но вел
слишком беспорядочную жизнь, продвигаясь к цели зигзагами, через разные
города, с разными тренерами, разными условиями жизни. Описывать все мои
злоключения – дело утомительное, поэтому я пропущу девять лет и остановлюсь
на последнем. В этот год я посетил своего отца, внезапно приехав к нему в
столицу на денек-другой. Встреча с ним произвела на меня большое
впечатление: я увидел благополучного, хотя и немного уставшего от жизни
человека, совершенно не похожего на меня. То есть внешне он был моей
копией, особенно на фотографиях двадцатилетней давности. Но наши внутренние
миры…Как никогда раньше, я вдруг почувствовал случайность своего положения
на этом свете; родитель всего лишь наделил меня идентичным с ним телом,
темпераментом, способностью сопротивляться или подстраиваться под
обстоятельства – то есть всей той лабудой, что в принципе не есть человек,
как бы ни убеждали нас в этой прописной истине романисты и рассказчики.
Если мои родители – случайные шары в жизненной лотерее, то и страна, в
которой я нахожусь, а может, и планета – тоже случайны? Подобные
размышления толкают к специфическим книгам. И я ударился в духовноечтиво.
Библия, буддийская литература, кодекс Бусидо, Дао, астрология и т. д. Не
знаю, верными были мои выводы или нет, только мне показалось, что все
великие учения сменяют друг друга, двигаясь по огромному кругу с
многотысячелетним радиусом. А может, сей скорбный вывод подсказала мне моя
давняя подруга ПСЭУ, вовремя вынырнувшая откуда-то из подсознания. Вовремя
– потому что в тот год, залив в организм миллилитры тестэната, нераболила и
еще какого-то допинга, я наконец-таки поднял 312,5 кг в сумме двоеборья,
что соответствовало нормативу мастера спорта международного класса. А
значит, пора было кончать с затянувшейся историей по имени «жизнь». Около
месяца я проедал скудные денежные средства, еще недели две жил на чае и
сигаретах, потом кончилось и это. Перед последним решительным поступком мне
взбрело в голову избавиться от всей оккультной и религиозной литературы,
которая скопилась у меня. Я собирал ее по разным городам, от Измаила до
Якутска – везде, куда меня заносила спортивная судьба. Всю эту благодать,
оказавшуюся вместе со мною в Ростове, последнем из городов моего жизненного
пути, я вынес на рынок стадиона «Динамо», самый большой книжный рынок юга
России. Ростов вообще любит подчеркивать размер и размах, рядом с рынком
находится «самое большое кладбище в Европе». Возможно, это утверждение –
лишь следствие своеобразного ростовского юмора.
В первый день продаж у меня купили по дешевке только одну книгу. В тот же
день, вернувшись в квартиру, я спонтанно залез в ванну и вскрыл себе вены.
Вернее, распилил тупым ножом локтевые сгибы (бритвы у меня не было – я
отрастил бородку). Ванна угрожающе краснела, я то дремал, то вновь
просыпался. Наконец, когда вода совсем остыла, я вытащил из бордовой
жидкости руки и взглянул на раны. Кровь не текла. После того, как я резко
бросил занятия штангой, давление у меня очень часто падало, как у
гипотоника. Вероятно, густая кровь свернулась раньше, чем я успел
почувствовать хоть какую-то слабость. Сидя в ванне, я закурил, обдумывая
ситуацию, потом плюнул в кровавую воду и вылез. Была пятница. Рынок на
стадионе будет работать еще два дня. Я решил продолжить продажу книг, в
случае удачной сделки – пожить, пока не кончатся деньги, а далее вновь
повторить попытку ухода.
С утра, перебинтовав локти, я взвалил на плечи сумки и вышел в мир.
Торговля снова не задалась, оккультной литературы было навалом, а мои книги
имели потрепанный вид. Когда рынок почти разошелся, ко мне подошла молодая
черноволосая женщина. Она просматривала книги и таблицы по астрологии,
спрашивала цену и откладывала в сторону покупку. В конце концов, она
отобрала всю астрологическую литературу. Не смотря на то, что продавал я за
бесценок, сумма выручки получилась приличная. Но все книги покупательница
не могла донести до дома, поэтому попросила меня помочь ей. Неохотно я
согласился – руки саднили в локтевых сгибах. По дороге мы разговорились.
Звали ее Гета (Генриетта?), жила она с мужем в маленьком домике в старом
районе Ростова, нигде не работала, поэтому в свободное время мучила
компьютер Интернетом, в коем и набрела на астрологические программы.
Поскольку увиденное было мало похоже на те базарные гороскопы, что печатают
в журналах, Гете загорелось изучить астрологию. Мы договорились, что я
приду в следующий выходной и помогу ей понять премудрости лженауки.
И я пришел и помог, потом еще раз пришел, и еще. Гете быстро надоели
неконкретные позиции и тенденции гороскопов, так что я все больше просто
присутствовал на собраниях гениев. Гета собирала всех неординарных людей,
от пророков до художников. Я был мелковат для ее салонной компании, поэтому
ходил все реже и реже. В последний раз я тихонько сидел в углу комнаты, а в
центре внимания был московский художник с армянской фамилией, вернувшийся
недавно то ли из Брюсселя, то ли еще откуда. Рассказывал он интересно, к
тому же лихо матерился, так что было нескучно. Я засиделся допоздна и
спохватился только тогда, когда транспорт в мой юго-западный район перестал
ходить. На такси денег не было, но одна девушка, так же скромно сидевшая
весь вечер, сказала, что нам по пути. Звали попутчицу Эвридика, кроме этого
вычурного имени я не обнаружил в ней ничего примечательного. Видимо, и
собирательница экзотики Гета клюнула на греческое имя девушки. А может,
хотела подобрать к ней Орфея – дух сводничества тоже витал в квартире моей
неудавшейся ученицы…Размышляя подобным образом, я плохо следил за дорогой,
поэтому когда мы остановились в переулке Красноярском, я сообразил, что
проехал свою «Краснодарскую».
Обычная этимологическая путаница. Такси уехало, я пытался сообразить, в
какую сторону мне идти. Дика-Эвридика, видя мое затруднение,
поинтересовалась, в чем проблема, а узнав, без колебаний пригласила к себе
переночевать. Она жила одна в двухкомнатной квартире с евроремонтом. «Да
папик у меня богатенький»,- пояснила она, бросая плащ на винтовидные рога,
прибитые в прихожей вместо вешалки. Всю стену первой комнаты занимало панно
– копия «Подсолнухов» Ван Гога. Эта вещь всегда нравилась мне грубостью
мазков и контрастом желтого с черным, а будучи увеличенной раза в четыре,
вообще производила жуткое впечатление. Мне постелили прямо под картиной, а
Дика ушла в другую комнату. Я еще попытался выяснить насчет секса, но
девушка сказала безо всякого стеснения: «Менструальный цикл не позволяет
сегодня»,- и я отлип. Утром я ушел рано, когда Дика еще спала.
У меня было не очень много женщин с тех пор, как я развелся с женой. Но
достаточно, чтобы опытным путем установить, что все самки делятся на две
категории. Первые – жены. Они уютны, покладисты, неконфликтны и толсты.
Верить им нельзя ни при какой погоде, коллекция рогов тому свидетель.
Вторые, условно назову их «любовницы», неуютны, конфликтны, нервны,
скандальны и больны. Все вышеперечисленные качества сводят на нет острый ум
и преданность, коими природа наделила их с избытком. И у первых, и у вторых
– сильный хватательный рефлекс, только жены действуют молниеносно, а
«любовницы» предпочитают медленные петли анаконд. Соответственно вести с
ними игру надо так, как подсказывает природа: с женами выступать в роли
змея, а с «любовницами» - в роли мангуста.
Цинизм всего, что я сказал о женщинах, еще цветочки по сравнению с тем, что
я могу сказать о нашем брате. Но я промолчу.
Дома я пересчитал мелочь, бросил взгляд на кучу квитанций с неоплаченными
счетами – проблемы накапливались. Их можно было решить одним махом,
догадайтесь – каким? В календаре я отметил число и начал голодание. Мой
способ самоубийства кому-то покажется трусливым, а кому-то – мучительным.
Ни то, ни другое. Поначалу придется, конечно, помучиться, но дней через
пять-шесть организм смирится с отсутствием еды. А колебания исчезнут где-то
недели через две, когда всеохватывающий пофигизм завладеет эмоциями и
рассудком. Так что древние стоики, морившие себя голодом, были еще и хитры.

Тошнота и головная боль прошли на третий день голодовки. Я колебался, не
прекратить ли пить воду – или еще рано? Если не перейти к сухой голодовке,
тело может цепляться за жизнь полтора месяца, а то и больше. На четвертый
день в дверь позвонили. Сначала я не открывал, но потом решил, что лучше
подать признаки жизни, а то могут подумать невесть что. Обострившееся от
голода обоняние уловило запах хороших духов. Вспомнилось, что накануне
приснилась крыса. В отличие от городничего, я знал, к чему снятся крысы,
обезьяны, кабаны…Когда я более-менее разобрался в астрологии, то решил, что
восточный гороскоп – это просто сборник приколов. После такого
пренебрежения к себе восточный гороскоп стал утверждать себя снами. В
частности, крыса приснилась потому, что за дверью стоял кто-то родившийся в
год Крысы. Я открыл дверь. Конечно, Крыса – это Гета. Я знаю ее год
рождения, память бессознательно интерпретировала Гету, как хищного зверька.
А рядом с Гетой стояла Эвридика. Той ночью я забыл у нее дома пакет с
литературой, вот она и заставила Гету навестить меня. Мой изможденный вид
поразил девушек. «Голодаю», - пояснил я.Кроме кофе у меня в доме ничего не
было, пришлось угощать дам кофе без сахара. Гета отхлебнула, поморщилась и
заторопилась домой. А Дика осталась. Мы сидели на кухне за миниатюрным
столиком. Как-то непроизвольно я взял чашку Геты и стал отхлебывать кофе.
- Стоило волноваться из-за бумажек, - проронил я, имея в виду пакет с
литературой.
- А я не из-за бумажек. Мне очень захотелось увидеть тебя,- сказало
чудо, сидящее напротив.
Волна эйфории и признательности захлестнула меня. Это все кофе.
Организм реагирует на поворот в сторону жизни. Эффект Будды.
Надо посмотреть, поплывет ли чашечка против течения.
- А как с менструальным циклом? – спросил я.
- Замечательно,- отозвалась девушка.
- Тогда пошли,- кивнул я.
В моей комнате пусто, как на футбольном поле – жена, уезжая, забрала все
вещи, кроме матраса. Но сейчас ничего другого и не надо…Никогда еще я не
выходил из голодания таким образом!

4        - Хочешь еще кофе?
- Кофе в постель?
- Ага.
- Хочу.
- Сейчас.
…
- У меня с собой жвачка сладкая – вместо сахара.
- Здорово.
- Я думала, что ты просто красив, а ты красив до безобразия.
- Хо!
- Ты чем-то занимался?
- Штангой.
- Вот бы не подумала.
- Я бросил уже.
- А я когда-то занималась баскетболом.
- Ты? С твоим ростом?!
- Не смейся, в детстве я была худой и длинной. Мы жили в Таганроге, я
тренировалась в знаменитой команде «Красный котельщик».
- Мир тесен. Я тренировался там тоже.
- Вот здорово. Ты помнишь, там гимнастический зал?
- Ага. По коридору мимо боксерского и штанги – налево.
- Я упала там с брусьев и сломала позвоночник.
- И поэтому ты такая маленькая?
- Наверно. Хорошо, хоть не горбатая.
- А где ты сломала нос?
- А нос у меня кривой от бабушки-гречанки.
- А бабушку звали Эвридикой…
- Нет, ее Елизаветой звали.
- А почему тебя назвали так?
- А тебя почему – Валентином?
- У нас в роду все мальчики или Валентины, или Дмитрии.
- Выходит, ты – Валентин Дмитриевич. Можно, я буду тебя так называть?
- Если ты младше меня, то только так и называй. Когда ты родилась?
- Двадцать третьего сентября, шестьдесят девятого года.
- Немного младше. Выходит, ты по солнечному Знаку – Весы?
- Никогда не интересовалась этой чепухой.
- Гм…Может, ты и в Бога не веришь?
- Смотря в какого. В православного не верю.
- А в какого веришь?
- В мормонского. Меня мормоны целый год охмуряли, пока я не поверила.
- Так ты – мормонка?
- Не совсем. Меня потом свидетели Иеговы охмурили.
- А это уже интересно, кто дальше?
- Дальше адвентисты.
- Большая коллекция.
- Нет, последними были порфирьевцы.
- Это еще что за зверь?
- Порфирий Иванов, знаешь?
- Знаю, только при чем тут секта?
- А его ученики после смерти Учителя секту организовали.
- Вот и верь после этого в Христа.
- Во Христа надо верить, а то мир совсем покажется мрачным.
- Даже если рядом лежит такой безобразно-красивый мужчина
с безобразно-большим членом?
- Фу-у…Если уж возбуждаешь словесно, переходи к действиям.
- Да я не могу уже.
- Что так? Голодание?
- Не. Я много анаболических стероидов скушал за свою жизнь, чуть импотентом
не стал.
- И угораздило меня связаться с импотентом.
- Ах ты, мерзавка. Ну, я тебе сейчас задам!..
…
- Ой, у меня ноги дрожат.
- Хочешь еще?
- Я уже боюсь.
- Странно. На девственницу ты не похожа.
- Вам, мужикам, не понять.
- Мне никогда не говорили, что боятся меня.
- Мужчины – порода бычья…
- Обоснуй.
- Это стихи.
- Пушкин, что ли?
- А ты кроме Пушкина кого-то знаешь?
- Я знаю, что Пушкин – лучший, мы в школе проходили.
- Какая эрудиция.
- Если ты будешь смеяться по пустякам, я еще раз трахну тебя.
- А говорил «стероиды».
- Да я просто давно без женщины.
- А сколько у тебя было?
- Мало, ты все равно не поверишь.
- А у Пушкина было сто тринадцать.
- Я же говорил, что он – лучший.
- А, вот по какому признаку ты поэтов оцениваешь.
- Ну, не только…Он Родину любил. «Но странною любовью».
- Если бы это сказал кто-то другой, я бы возмутилась.
- Почему?
- Ты сейчас не Пушкина цитировал.
- А кого – Бродского?
- Ого, мы уже и Бродского знаем. Он в школьной программе не числится.
- Просто он худший из всех русских поэтов, он Родину не любил.
- Какая ахинея!
- А еще Евтушенко поэт…
- Продолжай, продолжай…
- Он раньше был, как Пушкин, а потом в Америку уехал и стал, как Бродский.
- Ты поэтов поимел, как женщин.
- А чего с ними церемониться?..Слушай. Я кофе еще хочу.
- Твоя очередь нести.
- Хорошо.
…
- Ты сразу три жвачки положи в рот, тогда совсем вкусно.
- Ага.
- Валентин Дмитриевич, у меня серьезное предложение к тебе.
- Валяй.
- Переезжай ко мне жить.
Кажется, «жена». Слишком быстро подсекает. Хотя умна, как «любовница».
Пожалуй, я попал на промежуточный тип. Переехать?
А почему бы и нет? Кофе в постель – это недурно-с. Но вслух сказал:
- Я больно дерусь, когда меня выводят из себя.
- А я громко кричу, когда меня больно дерут…
5                          Гулящий ветер стекла гнет         
Я довольно долго прожил у Дики, пока моя неизменная спутница ПСЭУ не
спохватилась. В один из жарких летних вечеров я дождался, пока Дика уйдет к
папе, к которому она уходила периодически на пару дней в неделю, и уехал в
город, где меня никто не знал. Деньги у нее всегда лежали в ящике
письменного стола, я забрал половину пачки. В городе, где меня никто не
знал, я купил велосипед и отправился изучать окрестности. Потом мне это
надоело, я выехал на серпантин шоссе, чтобы вернуться в Ростов.
Первые тридцать километров проехал легко, потом свечерело, усталость
навалилась копной, отгоняя мысли, чувства…Я завернулся в одеяло,
предусмотрительно брошенное в сумку, и заснул. Мне снилось, что я лечу над
землей, бесцельно, но уверенно. Летать было легко, надо было только сделать
движение руками, но не как крыльями птица, а скорее как гимнаст под куполом
цирка. Что-то вроде лонжи держало меня в воздухе, не давая упасть и не
давая взлететь слишком высоко…Проснулся я на рассвете, продрогнув.
Попытался повторить тот жест руками, но забыл, как он делается. Тогда я
взгромоздился на велосипед и тронулся в путь. В Ростов я попал через двое
суток.
- Где ты был? – спросила женщина.
- Как называют мужчину, который живет за счет подруги? – спросил я.
- Зря ты комплексуешь, Валек.
- Зови меня Валентин Дмитриевич.
- Ну, чего ты хочешь? Уйти?
- Да.
- А я?
Внезапно я почувствовал себя лучше. Диалог двух хорошо знакомых людей
нельзя передать даже свидетелю такого диалога. Интонация, с которой Дика
произнесла «а я» напомнила мне мгновенье выхода из кризиса с чашкой
гетиного кофе.
- А ты пойдешь со мной.
- Куда?- скорее беспомощно, чем удивленно, спросила Дика.
- Куда я прикажу тебе, женщина! – сказал я самоуверенным тоном и завалился
на диван, потому что сильно устал.
- Вот уж дудки! – возмутилась она.
На минуту я задумался, разрабатывая план действий.
- Собирайся, мы летим в Воронеж.
С этими словами я погрузился в сон без тревог и сновидений, а когда
проснулся, Эвридика уже собрала две сумки и сидела, подперев рукою
подбородок.
В аэропорту я долго рассказывал ей о Воронеже, начав со времен Хазарского
каганата. Как радимичи пришли на реку Ворона и построили крепость, назвав
ее Воронежец. Как князь Кий поссорился со своим братом и ушел в низовье
Днепра, где построил город, но потом этот город сожгли хазары – и Кий
поднялся выше по Днепру, где и заложил Киев. Как столетья спустя
Германларих пришел с Эльбы и разрушил Воронежец, однако славянские князья
Щек, Хорив и Рус, объединившись, разбили Германлариха со всеми готскими
племенами. А потом опять рассорились и разбрелись, кто – куда: Щек ушел на
Запад, Хорив – на Балканы, а Рус – на север к Ладоге. Он бы остался на реке
Ворона и отстроил город заново, но его братья прокляли это место. Теперь,
где бы ни был построен Воронеж, ему грозит какая-нибудь неприятность: то
разрушат до основания, как в последнюю войну, то затопят плотиной – и вода
будет гнить, застаиваясь в омутах, а люди, пьющие воду, станут превращаться
в оборотней. Этого не видно сразу, но когда человек умирает, он не может
найти успокоения, как всякий нормальный покойник, он просыпается в гробу на
третьи сутки, бьется на манер золотушного Гоголя в могиле и умирает снова,
чтобы душа его с ветром летала по выстывшим зимним улицам проклятого
города, досаждая ничего не подозревающим жителям.
Дика удивленно слушала меня – я никогда раньше не был столь речист. В
самолете она сказала:
- Врешь ведь.
- А кто не врет? – резонно возразил я.- Ты возьми самую недавнюю историю
войны. Никто не скажет тебе, что Воронеж обороняли штрафники Рокоссовского,
даже после перестройки говорят только про части НКВД и ополчение.
В Воронеже я заглянул в спортзал «50 лет чего-то», называемый в просторечье
Полтинником. Мои знакомые штангисты устроились неплохо: один завербовался в
горячую точку, человек пять играли в наперсток, обувая заезжих лохов, еще
пара приятелей обменивала баксы около сбербанка.
Назад в Ростов мы добирались электричками. По дороге я рассказывал Эвридике
обо всех более-менее крупных городах, через которые мы проезжали. Я видел,
что ей не скучно, и радовался за нас обоих.
- Ну, теперь твоя душенька довольна? – спросила Дика на пороге нашего
дома.
Вместо ответа я продекламировал ей из Мандельштама про область, чей рисунок
«на Африку похож». Я специально выучил эту белиберду, чтобы поразить
подругу. Дика писала стихи в самиздатовских газетенках и считала себя докой
в поэзии.
Так мы и жили. Когда ПСЭУ вылазила из нутра моей психики, я забирал с собой
Дику и вез ее в один из многочисленных регионов, которые обживал за десять
лет своей спортивной карьеры. Мы проехали Краснодарский край, Смоленскую
область, Ярославль и Рыбинск, Липецк, Курск, Кабардино-Балкарию. Жаль, что
политики понаставили границ, и я не могу показать Дике Азербайджан,
Туркмению, узбекские районы…Можно, конечно, махнуть на Кипр или Канары, но
это уже будет не мое путешествие. К тому же я не знал, достаточно ли у папы
денег, чтобы мы могли позволить себе отдых в стиле новых русских.
Прошло три года – и я узнал, достаточно ли денег у папика, а главное, что я
мог себе позволить.

6                                               Пусть нас рассудит время и
огонь       
Я никогда не считал, что жизнь коротка. Напротив, жизнь длинна, как
пустыня, и надо быть верблюдом, чтобы радоваться ей. Увы, я не верблюд.
Однако время от времени приходится доказывать эту простую истину окружающим
тебя милым людям.
В тот день Дика подарила мне томик Бродского. Я захотел узнать, сколько
стоит книжонка стихов. На ней не было ничего написано.


Тогда я машинально открыл сумочку Дики и заглянул туда в поисках чека. На
глаза мне попалась начатая пачка презервативов.
Дика вышла из другой комнаты и встретилась со мной глазами. Во взгляде ее я
прочел, что ничего случайного в этой находке нет, отпираться бессмысленно –
мы с нею никогда не пользовались резинкой.
- С кем? – спросил я, с каким-то удовлетворением раз и навсегда поставив
Дику на полочку с надписью «жена».
- С папиком,- ответила она.
- ???
- Старый богатый человек, за чей счет мы с тобой и существуем.
- Можно мне его увидеть?
- А нужно?
- Мне – да. А он про меня знает?
- Догадывается.
- Организуй нам встречу.
- Хорошо…
И как будто ничего и не было. Я начал листать Бродского, а Дика ушла на
кухню.
Встреча прошла в обстановке радушной беседы. Папик был сед, что твой мерин,
но держался бодро. Мы сидели в кафе (почему-то самые важные жизненные
повороты происходят со мной в кафе), я угощал своих друзей коньяком,
поскольку внезапно получил денежную поддержку по случаю юбилея Донского
спорта. Мы мило болтали о том - о сем, потом Эвридика заторопилась к Гете,
которой что-то обещала вчера, а мы остались вдвоем.
- Вы что-то от меня хотите, Арнольд Алексеевич? – спросил я старичка.
- А вы как думаете? – иронично сказал он.
- Думаю, что хотите.
- Вы правильно думаете.
- Вы хотите, чтоб я исчез навсегда из жизни Дики.
- Вы правильно думаете.
- Но я тоже хочу, чтобы вы исчезли.
- Вы неправильно думаете. Если я исчезну, то будет хуже и вам, и Дике,
поскольку зарабатывать на жизнь своим трудом вам не дано.
- Почему же?
- Мне семьдесят восемь лет, и пятьдесят из них я занимался тем, что
подбирал людей для работы в аппарате. Так что никчемных товарищей вычисляю
сразу.
- Вы хорошо сохранились для своих лет.
- Просто в отличие от вас я всю жизнь работаю
- .Какая страшная судьба! И где же вы работаете? Может, подберете и для
меня местечко потеплее? Или я уже ни на что не годен?
- Почему же? В прежние времена вы могли бы занимать «тепленькое местечко»…в
райкоме комсомола, например.
- И как бы называлась моя должность?
- Инструктор, не отвечающий ни за что.
- Какой ужас, - сказал я,- и что же я мог инструктировать?
- Не что, а кого, - поправил он.- Вам бы доверили читать лекции в колхозах
с последующим обильным возлиянием.
- Вот тут вы ошиблись. Я по жизни трезвенник, так что даже инструктором у
меня не вышло бы.
Он немного подумал и спросил:
- А сторожем вы бы смогли справиться?
- Сторожем? Смотря что сторожить.
- Квартиру Эвридики, например.
Я почувствовал тоску. Этот бывший босс был хозяином положения,
Дика не привыкла бедствовать за его сутулой спиной. Сейчас я был готов даже
на французский вариант интимных разделений. Но Арнольд Алексеевич, конечно,
не это имел в виду, когда предложил мне сторожить квартиру своей любовницы.
Надо было встать и выплеснуть коньяк в рыло этому червивому грибу. Но я
смиренно ответил на его вопрос:
- Да.
- Вот и прекрасно, - оживился старый черт, только что провернувший дельце с
покупкой души.
Он махнул кому-то рукой, подошел амбал в смокинге, почтительно отодвинул
стул, помогая боссу встать, и проводил его к стоящей рядом с кафе иномарке.
В моем положении оставалось только благодарить соперника за его поистине
рыцарский жест – он оставлял мне жизнь, да еще и обещал обеспечивать
монетой за невмешательство. Я забрал недопитый коньяк и поехал на левый
берег Дона, где развлекается вся ростовская шушера. Коньяк был крепкий,
меня развезло. Я действительно не умею пить, потому что всю жизнь занимался
тем, что исключало алкоголь. А люди все это время читали лекции в колхозах,
писали стихи в самиздат и коллекционировали гениев, что не мешало им
наслаждаться жизнью во всех проявлениях. И если какой-то вид наслаждения
был для них недоступен, они переходили на другой, а не баловались суицидом.
Вообще суицид – дело скорее религиозное, чем мирское.
Разве хоронить себя заживо в монастырях – не суицид? Разве иудаисты не
признали защитников Мосада, покончивших с собой в 73-м году, мучениками за
веру? А практика шахидов у мусульман?
Буддизм же, как наиболее терпимая религия, вообще снисходительно относится
к самоубийцам, оговаривая его рядом условий. Если вернуться к аллегории с
жизненным морем, то вырисовывается странная картинка. Мусульманин может
добровольно идти на дно, если прихватит с собой пловца из другой
религиозной общины. Христианин может утонуть с чистой совестью, если отдаст
свое плавсредство другому пловцу, так сказать, положит душу «за други
своя». Буддист вообще должен лежать на спине и не дергаться, идет ли он на
дно или качается на волнах. Но во всех этих случаях самоубийство – не
самоцель, а побочный эффект при решении большой сложной задачи. Смерть
одного человека не имеет большого значения для общества, если она правильно
обставлена. Верующие знают о бесконечности Пути.
Атеисты же хотя и утверждают, что энтропия – распад, хаос – ожидает все
окружающее нас, добавляют всегда, что труды человеческие не могут быть
напрасны, ибо плодами трудов уже ушедших пользуются те, кто приходит на
смену им. Так я рассуждал, оправдывая свой будущий поступок, но как-то
вяло,- я уже знал, что на сей раз ничего самоубийственного не предвидится.
Я вернулся в квартиру с вангоговскими подсолнухами. Раз в месяц мне будет
приходить денежный перевод за работу сторожем. Хороший и стабильный
заработок…Да будь я проклят, если возьму хоть копейку из его денег! Решение
продать свою квартиру пришло как-то само собой.
На следующий день я поехал в агентство и заломил за свою однокомнатную
хрущевку такую цену, что дама, занимающаяся квартирными делами, не смогла
скрыть раздражения:
- Вы же не в Москве, молодой человек. Десять миллионов за вашу халупу,
простите, никто не даст.
Не прошло и месяца, как желающих выложить десять лимонов за халупу, стало
больше, чем продавцов халуп – грянул кризис 94-го
года.
7                         Философия лета, ветра, света         
Надо было перевести рубли за проданную квартиру в доллары. Я поехал к
Гете, где меня сразу взяли в оборот – у Геты
было новое увлечение религией. Она отыскала какого-то мужика,
утверждавшего, что он – Иисус Христос. Внешне он не походил на иконописного
Христа, но речи толкал горячие. Я рассудил, что, поскольку делать мне все
равно нечего, надо походить в новую секту, послушать умных речей. Про себя
я уже решил просто дождаться, когда Арнольд Алексеевич отдаст концы,
не вечно же он будет стоять между нами! А заняться все равно нечем.
Новый Христос требовал пожертвований. У меня мелькнула идея отдавать
деньги, которые присылал мне старик, в храм спасения – так называлась
секта. Добровольный отказ от тех денег был маленькой местью всесильному
боссу.
В секте было человек тридцать, в основном люди интеллигентные.
Простых бы не взяла за душу та заумь, что толкал Иисус. Я читал Евангелие и
раньше, но впервые столкнулся с интерпретацией подобного характера. Весь
библейский текст, по словам Христа, -
собрание символов, которые понятны лишь посвященным. А посвященными будут
те, кто пойдет за ним, ибо он один может объяснить зашифрованные в словах
Библии послания. Надо отдать ему должное – расшифровывал он увлекательно.
Жатва, говорил он – это конец тысячелетия, поэтому наступают дни последнего
отбора. Агнцев отделят от козлищ и отведут в дом – Божью обитель. Притчи и
сюжеты Нового Завета в его объяснениях приобретали новый смысл, до которого
трезвому человеку просто так не додуматься. Хождение по воде означало житие
в грешном мире с грешниками, но грехи мира сего не замочат одежды Христа.
Отсюда и фраза о том, что чистому достаточно только ноги омыть.
Волны – это сомнения, ведущие к смерти. Ветер – учение. Христос приказывает
ветру стихнуть – и мир успокаивается, не колышим учением. Ковчег – это
вовсе не ковчег, а вместилище ветхозаветных откровений. Ной – праведник,
спасший семью свою от грехов, коие захлестнули землю потопом.
Через пару месяцев таких проповедей я незаметно для себя стал мыслить в
рамках тех категорий, что проповедовал Иисус Христос.
Что касается других агнцев храма спасения, то они были просто без ума от
мессии. Надо признать, что он был не просто аферистом или шизиком, но
действительно обладал духовной силой и провиденьем. Так, практикуя
рукоположение ради смирения под крепкой рукою Божией, он в первый же раз
этой таинственной процедуры сказал, что имя мне – легион. Вопреки церковным
канонам понимать под этой фразой одержимость бесами, у нас сие означало
раздвоение. Я понял, что мне не суждено быть приближенным к Иисусу. На
вопрос, ожидает ли меня удача или нет, он ответствовал, что меня, как и
всех, ожидает Божий суд, а суд есть гибель ветхозаветной души и привел для
примера фразу «где будет труп – там соберутся орлы». Труп души покроют орлы
– чистые мысли то есть. В его словах, если принимать их непредвзято, были
пророческие нотки. Я спросил его прямо, найду ли я женщину, которая
пропала. Он пояснил, что моя женщина в данном случае – это душа, так что
найду ли я женщину или нет – роли не играет, а душу я обрету. Я только
скептически хмыкнул. Не представляю себе, как я могу без Дики обрести душу,
иначе говоря, умиротворение. Сей основатель храма спасения, однако, на деле
доказал, что можно лишиться женщины и обрести душу – он уехал в Москву с
женой одного из сектантов, заверив того, что «потеряв душу, ты спасешь ее».
Странно, но муж смирился со своей потерей, уверенный в том, что жена его
рядом со Христом будет спасена. Сей поступок мессии оттолкнул от секты
многих сторонников нового течения, хотя сама Гета говорила о нем
по-прежнему в восторженных тонах.
Я показал ей выдержку из откровений Серафима Саровского, где черным по
белому написано, что после того, как в России откроются вновь православные
храмы, лет через 15 придет Антихрист. Но она возмутилась и перестала
одаривать меня своей благосклонностью, если можно так назвать те
сомнительные мероприятия, в которые втягивались обычные не гении. Мне,
впрочем, по барабану, Христос он или Антихрист,- ни тому, ни другому я не
доверял.
На адрес Эвридики все еще приходила корреспонденция: письма, рукописные
брошюрки и более-менее приличные журнальчики.
От нечего делать я стал отвечать на письма, а потом попробовал писать
стихи. Роясь в книгах Дики, я нашел работу критика Гаспарова, который по
полочкам разложил все стихотворное дело.
Спешить было некуда, и я стал разбираться в таких вещах, как метонимия,
перифрастический оборот, гипербола и т.д. Раньше я считал, что достаточно
зарифмовать строки, чтоб получилось стихотворение. Теперь понял, что в
каждом словосочетании должна быть…подковырка, что ли. Судя по
самиздатовским сборникам, таких продвинутых поэтов было мало, а до уровня
Бродского, которого я тоже листал от скуки, дотягивали только редкие
сочинители в редких стихотворениях. Интересно, думал ли он когда-нибудь о
самоубийстве? Судя по стихам…

Мы останемся смятым окурком, плевком в тени
под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,
и смешаемся с грязью в обнимку, считая дни,
в перегной, в осадок, в культурный пласт.
… «Падаль»,- выдохнет кто, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
целого – антипод частиц.

В шкафу я нашел также книгу, на которую сначала не обратил внимания – она
стояла в разделе медицины. Потом что-то заставило меня вернуться к ней.
Книга стояла корешком от читателя, чтобы нельзя было прочесть название. Я
вытащил и прочел заглавие: «Эпилепсия. Травмы позвоночного и головного
мозга».
Никогда мы не говорили с Дикой об эпилепсии. Но позвоночник она ломала.
Выходит, у нее была проблема, не позволяющая ей так просто отказаться от
папиковых баксов. Если то, что я думаю – правда, то где-то должны быть
следы самолечения. Я часик поиграл в Шерлока Холмса, обследуя квартиру. За
спинкой отодвинутого дивана нашел упаковку от препарата с латинским
названием. Любопытство мое было настолько задето, что я, не откладывая в
долгий ящик, побежал в аптеку. Молоденькая аптекарша в рецептурном отделе
назвала лекарство, а следом и цену,- нешуточную, я вам скажу, цену.
- Только лекарство заказывать надо, его из Москвы присылают,-
добавила аптекарша.
С этого дня к тоске примкнул страх. Нет, не ПСЭУ, смысл моего существования
был – ожидание. Но просто так ждать уже было мало.
Надо было искать какую-то работу. Устраиваться на производство бесполезно –
вся Россия жила без зарплаты, питаясь скудными подачками. Я выходил  по
ночам на улицу и глядел, как бомжи жгут в урнах мусор, чтобы согреться.
Проходил по рынку, полулегальному рынку на окраине, где днем продавали все,
что и положено на рынках, а ночью – совсем другие товары. Паленая водка,
браконьерская рыба, которую подвозили свежей прямо от моста через Мертвый
Донец, где и занимались незаконным промыслом. Здесь можно было достать
настоящую травку и несовершеннолетних проституток. И даже оружие через
верных людей. И над всем этим безобразием царил пряный дух города, не
знающего ПСЭУ. Я бывал во многих городах, но нигде не видал города живее,
чем Ростов. По ночам тут останавливается общественный транспорт, но
неунывающие жители снуют и шастают толпами в поисках праздника. Здесь нет
московской лампионии, по крайней мере, не в центре, но повсеместная
болтовня создает ощущение наполненности пространства. Даже трагедии
воспринимают здесь не так, как в других городах. Кое-кто сравнивает Ростов
с Одессой.
Я был в Одессе. Разницу видел. Одесса смешливей, Ростов – легче.
Одесса – герой, Ростов – шаромыжник. Одесса тщеславна, Ростов – пофигист.
Одесса далеко, Ростов так близко, что надоел до чертиков. И все же, если я
где и вернусь к нормальной человеческой жизни, то здесь…Только надо найти
работу.
Ведь Арнольд Алексеевич когда-нибудь умрет.

8   Мне приснилось, что я летаю. И не один, а с каким-то петухом. Поскольку
Эвридика родилась в год Петуха, следовало ждать жизненных изменений.
Я не надеялся на столь скорое разрешение. Я думал, что папик проживет еще
года три-четыре. А может, она просто решила уйти от него…
С такими мыслями я ехал на встречу с работодателем по объявлению в газете.
Шансов было мало, но попытка – не пытка.
Работодатель оказался случайно моим знакомым, мы вспомнили старые добрые
времена за бутылкой пива, потом продолжили, а домой от него я вернулся
только к вечеру.
Дверь квартиры Эвридики была открыта настежь. В коридоре я столкнулся с
теткой Дики – натурой забитой и неинтересной, о которой в другой раз я бы
даже не вспомнил. Я зашел в комнату и увидел…Первое, на что я обратил
внимание, была стена с репродукцией «Подсолнухов». Ее завесили прозрачной
кисеей; теперь картина представляла собой сглаженный вариант – вместо
грубых шизофренических мазков голландца по стене разливался постер. Я
заметил это в какую-то долю секунды. Далее мое внимание сразу переключилось
вниз, где стоял гроб с Эвридикой.
Я не сразу узнал ее, потому что выражение ее лица сильно отличалось от
того, что я видел при жизни. Я беспомощно огляделся вокруг – в комнате были
какие-то люди, возможно, родственники, но мне они показались еще мертвей
Эвридики с картиной над ней. Потом ноги сами понесли меня прочь, я
запутался в дверях и вместо передней попал на кухню. И тут гнев, страх,
тоска, ПСЭУ – все слилось в один жестокий и горячий поток,
ударивший мне в голову. Я схватил стул и стал крушить все, что попадалось
мне на дороге. Полетела люстра, с мясом вырванный умывальник, стекло, еще
что-то. Кто-то кинулся мне в ноги, здоровый мужик обхватил меня
сзади…Дальше я не помню ничего.

9   Мне придется пропустить ничего не значащий для меня год жизни.
Впрочем, в плане размышлений тот год дал мне новый угол зрения на свои
суицидальные попытки. Я еще раз попытался покончить с собой, опять
неудачно. Третья подряд неудача – это уже тенденция.
Как я уже говорил, в человеческой психике напихано много всякого: и
собственно личность, представляющая человека окружающим, и вахтер,
спасающий в нужный момент, и псих с суицидальными наклонностями, и,
желающая жить как можно дольше, дрожащая душонка. После третьей неудачной
попытки я заподозрил, что за мои суицидные ниточки дергает не только
депрессивный псих, но и более сложная натура. Возможно, некий сверхцельный
срез моего «я» желает таким жестоким способом добиться кардинальной
трансформации личности. А его собачка ПСЭУ то и дело покусывает меня за
больное место, загоняя, словно заблудших овец, в общее стадо. Я решил
тщательно подготовиться к четвертому разу, а если и он не удастся, резко
изменить все, что в моих силах. Иначе говоря, стать другим человеком. Но
надо приготовиться к последнему (как мне хочется) уходу всерьез. Я
готовился почти год. Перебирал варианты. Вспоминал великих самоубийц.
Просчитывал мелочи. И в один из дней сделал задуманное, не спрашивайте –
как. Способ настолько простой и верный, что неудаче места не было
10   Я стоял перед входом в летнее кафе. Или что-то похожее на кафе;
столики, столики, уходящие вдаль ряды столиков, как на Арлингтонском
кладбище в Америке. Я стоял и мучительно вспоминал, что же произошло.
Последнее, что я помнил – непрекращающиеся судороги тела. Если б я знал,
что организм так долго бьется за жизнь…Вокруг росли деревья, как попало
росли, видимо, лесок сохранили, когда строили здесь, а потом запустили. 
Да, я спрыгнул…И надо же такому казусу случиться – мгновенная смерть, на
которую рассчитывал сначала, по воле случая растянулась на часы. Но что
случилось дальше и почему я оказался здесь? Может, я стал зомби? Как ни
смешна была версия, ничего другого вообще не приходило в голову. Возможно,
я снова как-то спасся, хотя это уже из разряда чудес. Но мозг не выдержал
длительного кислородного голодания и ответил амнезией.
Посетители кафе сидели молча и как-то неправильно. Я подошел поближе.
Теперь понятно – каждый сидящий имел какую-то степень инвалидности, у кого
не было руки, у кого сквозь бинты проступала кровь. Выходит, я в лечебнице.
В столовой лечебницы.
Я сел на свободный стул рядом с перевязанным по всему туловищу узкоглазым
парнем и еще одним мужиком, чье лицо даже лицом нельзя было назвать –
настолько иссиня-черным и опухшим оно было.
- Это госпиталь? – спросил я, ни к кому не обращаясь.
Азиат поднял на меня страдальческий взгляд и, неожиданно улыбнувшись,
произнес:
- Дрожит осенняя ветка.
Секунду, как с нее
Сорвалась обезьянка.
- Это хуйку,- любезным хрипом объяснила опухшая черная образина слева от
меня.
Я не понял, имел ли он в виду японскую хокку или отвечал на мой вопрос.
- Что вы имели в виду? – спросил я узкоглазого.
- Покойся, милый прах, до радостного утра,- еще больше улыбнувшись, сказал
он.
Понятно. Я не просто в госпитале, а еще и в психушке.
Сзади послышался стон. И сразу, словно заглушая его, откуда-то сверху
полились звуки музыки.
- Багатель зю минор. Хвауст.- важно сказал черномордый.
Видимо, здесь мне ничего не объяснят. Я поднялся и пошел меж длинных рядов,
вглядываясь в лица больных – кто-то ж из них должен соображать хотя бы
наполовину! Но, чем дальше я продвигался, тем удручающе становилась
картина. За столиками восседали уже не люди, а обрубки людей: без обеих
рук, полутуловища в инвалидных креслах, а один особо привлек мое внимание
тем, что был лишен верхней части головы – бинты начинались от глаз и резко
сходили на нет уже от бровей. Зато внизу лица красовалась приличная седая
борода. Дальше, глянув поверх голов, я увидел конечности и органы,
разложенные на столах, как в анатомичке. Я нерешительно потоптался и присел
рядом с худым высоким мужчиной и довольно миловидной женщиной, чем-то
похожей на Эвридику. Вообще женщины этого псих-кафе не были уродливы или
искалечены. Печать страдания на лицах выдавала внутреннюю боль, но все же
смотреть на них было приятнее, чем на мясные отруби. Мой новый сосед тоже
не имел видимых повреждений.
- Простите, не могли бы вы мне объяснить, где я нахожусь? – сказал я,
обращаясь сразу к обоим.
- В аду,- серьезно ответил мужчина.
- Что-то не похоже…- помолчав, ответил я.
- Это отдел самоубийц, - словно не расслышав меня, продолжил он.
- И все вокруг – души самоубийц,- подстраиваясь под его серьезность,
добавил я.
Он вздохнул тяжело, как слон.
- Давайте знакомиться. Петренко Николай. Программист-математик. А она,- он
кивнул на женщину,- Нина, из-за которой я и отравился.
- Докажите, математик,- скептически возразил я.
- Математика тут бессильна. Здесь применима мягкая логика.
- Стоп!- решительно прервал я его, чтоб не запутаться окончательно.- Если я
попал в отдел самоубийц, то моя женщина также должна находиться здесь. Ведь
те, из-за кого кончают с жизнью, вынуждены терпеть наше соседство в аду, по
логике вещей. Или не так?
- Так,- равнодушно согласился он.
- Где я могу ее найти?
- Вы каким способом ушли из жизни? – спросил он и, услышав ответ, издал
одобрительный возглас. Но тут же его скрутила боль в области живота, он
согнулся, обхватив туловище, посидел минуту,
затем вновь выпрямился.
- И так уже двадцать с лишним лет,- пожаловался он не столько мне, сколько
своей Нине.
Гримаса отвращения скользнула по ее лицу.
- Вам туда,- показала она мне, куда я должен был идти в поисках Эвридики.
Немного ошарашенный услышанным, я поплелся в указанном направлении. По мере
моего продвижения людей становилось все меньше, столики пустовали, если не
считать нахальных ворон,
которые расхаживали по подносам и клевали то ли объедки, то ли куски
человеческого мяса. «А может, я сплю?»- подумал я и остановился. Но если я
сплю, то проснуться не составит труда. Внезапно с нарастающим ужасом я
почувствовал, что кто-то действительно проснулся, но «кто-то» был не совсем
я. Мне сложно объяснить это состояние, слово «раздвоение» - лишь слабое эхо
того, что я ощущал сейчас. Так, планируя какие-то поступки или сравнивая
себя с героем кинофильма, можно представить себя в любой ситуации. Теперь
вообразите, что представленный вами человек – вы то есть – начинает жить
своей жизнью, словно двойник, которого можно постоянно почувствовать, но
управлять им уже не в ваших силах. Я стоял столбом, переваривая только что
сделанное открытие, как вдруг изумился еще больше. Я увидел Дику, сидящую
ко мне боком за несколько столиков от меня. Как можно медленней я стал
подкрадываться к покойнице, безмятежно рисующей пальцем по поверхности
стола. Потом она глянула в мою сторону, и улыбка узнавания осветила
прекрасное лицо ее. В чертах лица не было боли, усталости, отвращения –
того, что я наблюдал у остальных представителей адского кафе.
- Ну, здравствуй,- сказала она, словно наступил первый этап назначенного
свидания.
Я плюхнулся на стул, стараясь не разевать рот. Как это делалось ею давно
при жизни, она взяла мою руку в свои ладони и стала поглаживать. Ее руки
были теплыми и удивительно обычными. В уме я стал перебирать альтернативные
варианты происходящего: я сплю; я сошел с ума и испытываю бредовые
видения…
- Мастер сказал мне, что ты придешь, но ненадолго,- поразительно спокойно
произнесла Дика.
- Ненадолго?- выдавил я из себя.
- Да, ты ведь не учел один нюанс, когда решил покончить с собой.
- Но, если я жив, то почему, то как я…и ты…- забормотал я, совершенно
запутавшись в словах и мыслях.
- Помолчи,- сказала она,- нам ведь немного осталось быть вместе. То есть я
всегда теперь буду в тебе,- добавила она с той противоречивостью мысли,
которая была мне интересна в прошлых разговорах с нею.
- Это, как тот двойник, что лежит в палате реанимации, там, в Ростове?-
спросил я, не вдаваясь в подробности.
Она поняла, что я хотел сказать, и кивнула.
- Но это ведь только память, - неуверенно возразил я. - Совсем нет. Памяти
как раз и не будет,- непонятно сказала она.
Потом, перегнувшись через миниатюрный стол, поцеловала меня в губы, и губы
ее тоже были теплыми и влажными, как при жизни. Слезы навернулись мне на
глаза, я на мгновение прикрыл их, а когда открыл снова, Эвридики уже не
было. Но ее голос где-то рядом сказал:
- Доверься мастеру.
Я оглянулся вокруг и увидел, что идет он.

11   - Ну, вот ты и попал на тот свет,- сказал мастер.
- Да, - удивленно произнес я, потому что лишь после его слов поверил в
чудо.
- Для этого надо было потерять Эвридику и спуститься в ад,- казалось, он
тоже был удивлен не меньше меня.
- А почему в аду ты? – спросил я, подразумевая, что он мог быть где угодно,
только не в аду, даже в таком комфортабельном, как этот.
- Каждый выбирает сам,- сказал мастер,- не верь, что все решено за нас.
Самое важное выбираем мы сами в последние секунды.
- И ты выбрал ад?
- Я думал, что смогу лечить,- понизив голос, как будто сомневался в
сказанном, сказал он.
- Но ведь ты – художник.
- Правда! – оживился он.- Никто не верил, даже брат, а теперь говорят
«гений»!..Знаешь, мне и тут не верят. То есть не верили сначала, что я могу
излечить боль.
- А у нас на стене твои «Подсолнухи»,- не к месту брякнул я.
- Сколько? – спросил он.
- Не считал,- честно признался я.
- Жаль. Будешь там – пересчитай обязательно. Если их не 44, то это не мои,
а другого Винсента, который в раю. Впрочем, что это я о своем? Ты ведь тоже
почти самоубийца, так что пора подлечиться.
С этими словами он вынул из кармана игрушечный стетоскоп, важно нацепил его
на уши и стал прослушивать меня через майку, уморительно наклоняясь к моей
груди.
А я смотрел на его плешивую голову и вспоминал рассказ Эвридики. Я запомнил
в ее пересказе почти дословно одну фразу, которую якобы произнес мастер,:
«Если ты слышишь внутренний голос, который говорит, что ты не художник,
тогда рисуй, не смотря ни на что – и голос умолкнет». Меж тем он закатал
мне майку почти до шеи и чем-то холодным проворно обозначил контур моего
сердца – действительный контур, а не ту жопу, что принято рисовать,
обозначая этот орган. Немного полюбовавшись, он тремя мазками вдруг
начертил профиль Эвридики, похожий одновременно на японский иероглиф.
Хихикнув на прощание, мастер резко повернулся и быстро пошел вдоль рядов
ада, то нагибаясь к больным, то сгоняя со столиков черных, как угли,
воронов – единственных представителей вида пернатых здесь.
- Эй! – позвал я.
Мастер обернулся и с каким-то испугом спросил:
- Что? Не помогло?
- Помогло,- сказал я.
- Так чего ж ты отвлекаешь доктора?!- заорали сразу с нескольких сторон.
- Как отсюда выйти? – задал я последний свой вопрос.
Винсент задумчиво приблизился ко мне.
- Тебе ведь помешал ветер, когда ты вроде бы все учел.
- Ну, да, я не сделал поправку на силу ветра, а сила была как раз такой,
чтобы…- я не договорил, потому что он прервал меня.
-  Сила тут ни при чем. Ветер мог быть, каким угодно. Просто разные люди
по-разному встречают ветер. Дуб сопротивляется, осина трепещет…Найди в лесу
дерево, которое симпатичнее всего сопротивляется ветру, да и вообще всему.
И иди от дерева к дереву.
Иди, а то я захочу уйти с тобой.
И он повернулся и почти бегом кинулся прочь. Мой вопрос  «а разве это
возможно?» замер на губах.
Я вышел из кафетерия мимо первых встреченных мною людей – узкоглазого и
черномордого. Словно библейские апостолы, они напутствовали меня каждый
по-своему. Азиат продекламировал эротический стишок, а удавленник на мое
«до свидания» буркнул то ли «не ссыте», то ли «не обессудьте»…
Земную жизнь пройдя до половины, я очутился…. Действительно, каждый сорт
дерева придерживается своей тактики сопротивления. Лес был совсем не
сумрачным, широкие прогалины и солнечные поляны перемежались отдельно
стоящими деревьями и рощицами. Тут были даже кипарисы, для которых ветер –
развлечение, они, словно антенны, в охотку гнулись во все стороны и так же
небрежно возвращались в обычное положение. Про дубы уже говорилось. Никогда
не приглядывался я к деревьям в том ракурсе, который предложил мне Ван Гог.
Не знаю, нужно ли упоминать такие растения, как перекати-поле, полностью
доверяющее ветру, или сосну, которая шепотом секретничает с ним. Мне
приглянулся конский каштан. Стоит себе такой колобок, со всех сторон
листья, ствола не видно. Дунет ветер – и покатился колобок, не в силах
удержаться на месте. Так первую секунду кажется. После – глядь, а он как
стоял, так и стоит, просто листья у каштана шире и длиннее, чем у других.
Эффект улетающих листьев – так я обозвал симпатичный ответ каштана на
ветер. Да и не только на ветер. По всем параметрам – гуттаперчевое дерево.
От одного каштана к другому, потом к третьему, к четвертому – пошел я из
преисподней с Эвридикой на сердце, так ни разу и не оглянувшись.

12   Одно из самых приятных состояний я испытал, находясь в реанимации, лет
десять назад. Внешне я просто спал, но сознание мое расщепилось на три
части: во-первых, я слышал все, что происходило в палате; во-вторых, видел
какие-то сны; в-третьих, понимал, что я не в палате и не во сне, но где-то
далеко от этих, с позволения сказать, эонов. Когда меня называли по имени,
я просыпался, ел, пил, но более всего хотел вернуться назад, в свою
медитацию. Не медитацию, конечно, да как назвать то, о чем раньше не
догадывался? Самадхи, отключка, анабиоз? Мы знаем лишь одну альтернативу
жизни – смерть. На деле же за гранью повседневности лежит целый спектр
посмертных состояний, включая и небытие, как родственное остальным
состояниям.
«Потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
Целого – апофеоз частиц».
В заключение хочу сказать, что я давно потерял нить своей жизни и,
следовательно, борьбы: борюсь ли я, как основная часть человечества, со
смертью за жизнь или, напротив, не прекращаю войну с жизнью за смерть? Если
верно первое, то я пока выигрываю. И оружие у меня такое, что стыдно
признаться. В тот же год, когда я совершил свою последнюю попытку суицида,
бросившись с высотного здания и неудачно (или удачно?) приземлившись на
высоковольтную линию,- так вот, в тот же год я стал сочинять песни и сам
исполнять их. Прямо, как бард. Посылал в самиздатовские тусовки, но там
безо всякого восторга принимали мои опусы. Да я и сам вижу – фигня. Только
очень помогает, если вдруг из глубины вылазит ПСЭУ. По крайней мере, я уже
добрый десяток лет  не помышляю о безболезненном уходе. Правда, признаюсь,
что представляю
свои прошлые попытки, как своего рода игру. Только вот не знаю, сам ли я
играл, или я – только мячик между двумя главными игроками, ПСЭУ
и…Эвридикой? Но это уже не практический вопрос.

                        23.07.05.