Форум литературного общества Fabulae

ИЗ ЦИКЛА «АНТИРОМАНС»

*      *      *

Я веку не ровня – поскольку неравен срок наш,
мне скоро на свалку, а он все вершит кульбиты;
я душу на откуп, а он по душе наотмашь –
мы квиты.

Он требует дать рисунок ему в уплату;
твердит, что на это время подержит свечку.
– Так что рисовать? – Ты мне обещал когда-то
овечку.

Но вместо овечек выходят сплошные шляпы,
под ними сидят ужи или что поплоше.
– Не можешь овцу, тогда нарисуй хотя бы
мне лошадь.

И скалится, словно Дали, сквозь усы густые.
Уж мне ль не известен его забубенный нрав-то:
ему подавай сюжеты насквозь простые,
как «Правда».

А впрочем, дружок, что хочется, то и стряпай:
кому-то словечко, кому-то – одры и дроги,
кому-то овечка, кому-то удав под шляпой
в итоге.

*      *      *

На пляж набегает волна
и лижет приплесок лениво,
пока над заливом луна
гарцует, как лэди Годива;
и чайки парят у волны
с такою же сытой развальцей,
и корни усталой сосны
впиваются в дюну, как пальцы
перильную доску сгребли,
но тело, с балкона свисая,
стремится достигнуть земли.
И пальцы срываются с края.
 
Пришлец

«...я пришлец в земле чужой.»
(Исход 2:22)

Посреди чужой земли
я чужие вижу лица,
и, кого бы тут ни жгли,
пепел в сердце не стучится.

Словно череп на пиру –
ни сочувствия, ни страха;
я и сам вот-вот помру,
что волочь меня на плаху?

Ложью этот мир пропах,
но слова не различаю;
оседает на губах
горький привкус молочая.

Здесь колодки да батог
возвели в обычай дикий,
и ревнив незримый бог
к перехожему калике.

А мои божки не злы,
нет меж них зануд и скаред,
но они из-под полы
легкой смерти не подарят.

Зачерпну воды в пруду,
дожую оглодок жесткий
и куда-нибудь пойду,
постояв на перекрестке.
 
Солдатская песня

Сыплют картечью стволы митральез,
крутятся, вертятся поле и лес,
небо дрожит от кровавых зарниц –
выстрелов гаубиц.

На Галицийских полях устояв,
вышли назад мимо вражьих застав,
но не про нас городские огни,
милые барышни.

Снова шрапнели пронзительный вой,
пули проносятся над головой;
ты защищаешь донские края,
гвардия белая.

Нас, не убитых германской войной
и переживших поход ледяной,
примет в объятья чужая земля
Константинополя.

Барышень где-то клюет воронье,
улица имя сменила свое,
дома подавно уже не найти,
разве что в памяти.

Тех, кто вернется, проглотит Гулаг,
лучше уж ляжем в турецкий овраг,
и зашуршит по весне мушмула
крыльями ангела.

Странник

В чащу громоздкой тушей
скит одинокий врос;
зябко – и нос, и уши
щиплет с утра мороз;
Солнце – медовый пряник,
кипенно облак бел;
возле ограды странник
на чурбачок присел.

Вдоволь хлебнул он лиха
между иных недоль;
призрачная лосиха
снежную лижет соль;
вретище распоясав,
тайный достал трактат,
чтёт про великих асов
и про Ирийский сад.

Щурится, поелику
мелок полуустав;
колокол безъязыко
дрогнет, затрепетав,
и отголосок шалый
прянет и воспарит
к дальнему перевалу,
к золоту Гесперид.

*      *      *

Царица, я болен от криков «долой» и «банзай»,
мне впору заняться кормежкой голодных стрекоз,
и солнечных зайчиков холить, как старый Мазай,
и с отжитым грузом вагоны пускать под откос.

Но зайцы подохнут, а трупы стрекозы сожрут
и весело скроются в дебрях болотной травы;
усядусь в трамвай, на его понадеясь маршрут,
что в тихую гавань приводит в конце, но увы:

трамвай заблудился, ни улиц ему и ни рельс,
скакнул из окошка последний его пассажир;
рецепта от хвори не выпишет мне Парацельс,
потеряны весла и треснул у лодки планшир.

А впрочем, куда бы ее потащила волна?
Нет Нового света; я знаю доподлинно – нет;
ответьте, царица, какого мне нужно рожна,
каких пожеланий, напутствий, счастливых примет?

Царица, скажите, пристало ли плыть кораблю
весь век напролет, не мечтая достигнуть земли?
Пожалуй, я снова голодных стрекоз наловлю
и в банку запру, чтобы больше сбежать не могли.

*      *      *

Человек умирал посредине бескрайней тайги
и в холодной сибирской ночи, где не видно не зги,
он развел костерок, да нодье на закрайке болотца
не по силам бороться с затмением черной пурги.

Он вздохнул, и с натугой упряжку собачью распряг,
и прилег у костра, одинокий потомок бродяг,
и уснул у огня, и тогда озверевшая свора,
не встречая отпора, к нему подступила на шаг.

После сытые псы, облизав окровавленный снег,
рыли ямы в сугробах, готовя уютный ночлег;
лунный серпик по небу катился с улыбкой дебила,
подсекая светила, по-песьи прожорлив и пег.

А из рваного, мертвого тела текла не спеша,
еле видною дымкою кверху струилась душа,
расползалась и ширилась, мерою став и судьбою,
застилая собою созвездье Большого Ковша;

и в тарелке, летевшей за облаком в ровном строю,
иноземный пилот удивленно шептал главарю,
наблюдая за нею: «Так вот как рождаются боги
в этой дикой берлоге, у мира на самом краю.»
 
Старик

Кончался дождь и капал еле-еле.
В квартире было пасмурно и сыро.
Поднявшись с опостылевшей постели,
он выбрался с кряхтеньем из квартиры.

И наблюдая сквозь аркады радуг
мелькание теней чешуекрылых,
он знал: чуть солнце спустится в распадок,
его окликнут сверстники в могилах.

А мир вокруг был чужеродно-странен,
и был не в помощь стариковский опыт;
так слушал удивленный хуторянин
ордынцев приближающийся топот.

Бесформенна, безобразна, безлица,
звала к себе природы пустотелость,
с которой наступило время слиться,
чего ему нисколько не хотелось.
 
Domini canis

Суждены тебе, Фома,
на немалый срок
монастырская тюрьма,
дыба да сапог.

Стук испанских сапогов
сотрясает Рим,
путь на волю из оков
неисповедим;

И в реальность Город Благ
скоро воплотит
твой, Фома, извечный враг –
хитрый езуит.

Где же слава, где почет
с лепестками роз,
геомант и звездочет,
чуткий Божий пес?

Ночью видится Фоме
парагвайский рай.
Серебром горят во тьме
плавники пирай.
 
Башмачкин

Кончены в присутствии все дела,
вьюга разгулялась, белым-бела,
и бредет Акакий по мостовой
рядом со свинцово-стальной Невой,
где вовсю топорщатся глыбы льда.
Ежится Акакий – шинель худа,
миновал харчевню, прошел мостом...
Наконец-то виден привычный дом,
где на дне комода лежит блокнот –
в нем записано, кто и когда умрет.

Приезжай...

Приезжай. Я тебе спроворю
или виллу с видом на море,
или море с видом на сушу,
что угодно. Пусть греет душу.
Из краев, где звенят трамваи,
где по рельсам везет кривая
то завистливости, то лести,
приезжай. Мы сразимся вместе.
Здесь дерутся под звон булата
настоящие супостаты –
левантинцы, фряжане, турки;
их галеры, черны и юрки,
приплывают по водной глади
не рабов и сокровищ ради –
молодецкой ища забавы;
ради удали, ради славы
острый меч покидает ножны,
ибо как же без битвы можно?
Рубит в схватке умелый воин
тех, кто смерти такой достоин.
Приезжай, покуда в колчане
стрелы есть. И на поле брани
мы сойдемся в бою веселом
и с датчанином, и с монголом,
а потом случайный прохожий
нас укроет одной рогожей.

Ода бедам

Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гутенберга
И находят вкус в говне.
(Н. А. Некрасов)

Всё уже воспето, но наши беды
прозябают, бардами не воспеты.
Явная реникса, так почему бы
не моим старанием? Гряньте, трубы!

Слава всем несчастиям, данным свыше;
кирпичам, ползущим по краю крыши,
и недугам, что истязают тело –
лихоманке черной, горячке белой;
осам, паутам, комарам, москитам,
жуликам безвестным и знаменитым;
слава поцелую змеи гремучей
(надо не забыть про цеце до кучи),
травяным клопам и клопам постельным,
каинам в чалме и с крестом нательным;
тем, кто наварив из говна повидла,
вместо хлеба им угощает быдло,
на десерт ему подает в глазури
телевизионные тонны дури.

Не хочу любезен я быть народу –
беды по заслугам оценят оду
и, вознагражденный за эти строчки,
на ходу споткнусь, упаду, и точка.

*      *      *

Век-волкодав сменился веком-волком,
он острозуб, и взор его зверин;
осталось мне минувшего осколком
пройти среди пожарищ и руин.

Еще дымятся остовы и камни,
но жителей вчерашних – ни следа;
щербатая дорога нелегка мне,
зато она уводит в никуда.

Как тот щегол, я голову закину.
Ты песенку вниманьем удостой,
покуда вечность сипло дышит в спину,
лопатки обжигая пустотой.

Русское Эльдорадо

Горбунка-конька подарила тебе судьба,
и булатная под полатью нашлась броня;
с той поры пошла нескончаемая гоньба –
уж полвека ты, почитай, не сходил с коня.

Пни да пустоши; то трясина, то зубья скал;
ты вконец отощал, измытарился, передрог;
всё искал себе перепутье, но не сыскал –
мудрено сыскать его в мире, где нет дорог.

Ни людишек тут, ни зверья не видать окрест;
угораздило среди ржавых петлять болот;
ржа мочажная богатырский доспех проест,
хворость черная сквозь дыру телеса проймет.

Поезжай в село, подлатает броню кузнец,
посиди в корчме, утешая себя винцом,
или бражкою развлекись, на худой конец...
но на что ты, Емеля, годен с худым концом?

Горбунка пришпоря, ты скачешь во весь опор
и развилку ищешь, где можно бы вбок свернуть,
но глядит на тебя угрюмо дремучий бор,
но всё так же томит коня нетореный путь.

*      *      *

Нам осталось немного, так отчего ж
не поразвлечься всласть –
в невинную спину вонзая нож,
клинка испытаем власть.
Прикупим шхуну, и по волнам
отправимся налегке,
но только гостей я буду сам
спроваживать по доске.
Тебе не по вкусу? Пойди, приляг,
опробуй морской припас,
мы поднимаем веселый флаг,
ибо нас
уже не развесят на балках рей,
вылечив наш артрит.
Слышишь? Сын девяти матерей
в рог трубит!

Солдатская непоходная

«Жаль, подмога не пришла,
подкрепленье не прислали...»
(Б. Г.)

В ту страну, где венцы самозванцам вручены,
шел солдатик с потрепанным ранцем, шел с войны.
Избы заперты, только овчарки лают тут;
не приветят солдата и чарки не нальют;
стол накрыть пышнотелой стряпухе не велят;
ты не жди ни воды, ни краюхи здесь, солдат.
Понял он, что уже отгремело торжество,
что порозданы мзда и наделы без него,
что сражался совсем не на той он стороне,
и заплакал израненный воин по войне.

*      *      *

Когда на землю впервые пришла зима,
свинцовой синью обволоклась река,
легла на пальмы холодная бахрома,
как паутина белесого паука,

и козодой пытался прогнать туман
привычной трелью, но не сумел и сник,
и поперхнулся лавой своей вулкан,
увидев, как нависает над ним ледник;

и выпал снег – неведомая роса,
шел сотню дней и сто ночей напролет,
сугробом стали пустоши и леса,
и мясом диким нарос на утесах лед;

потом, в безмолвии воскового сна,
погибли джунгли, навек обратившись в пни,
и не спасли тропического слона
к трясине вязкой приученные ступни;

последний в мире, покуда живой, жираф
сквозь наст пробился и в пустоту небес
смотрел с надеждой, голову вверх задрав,
но желтый диск среди облаков исчез;

сжимая палку, щуплый, худой примат,
в пещере горной солнцу заухал вслед;
впервые мысль его омрачила взгляд,
и боль земли нас произвела на свет.

Восточный экспресс

Ждет у перрона поезд Париж-Стамбул.
Я с чемоданом в пульман его нырнул
на выходные.
Весь персонал гостям услужить горазд;
кнопку нажмешь – и стюард тебе подаст
туфли ночные.

Есть коньячок и даже «Мадам Клико»,
и до экспресса этого далеко
модным курортам!
Сладко тут спится, курится не в затяг;
могут убить – но это такой пустяк
рядом с комфортом.

Оповестили, что впереди вокзал;
дрогнул вагон устало, и поезд встал;
звякнуло блюдце.
Как суматошен и криводушен гул;
Лучше вернуться – черта ли мне Стамбул?
Лучше вернуться.

Только колеса стуком своим не лгут.
Нужно подумать, как проложить маршрут
к белым медведям.
Вот уже видно вновь черепицу крыш
сквозь занавеску. Поезд Стамбул-Париж.
Скоро приедем.

Виевы муки

«Не опустятся Виевы веки...»
(Надежда Мальцева)

Вия веки подняты. Жуток взгляд –
только страхолюднее явь земная;
стонет он, про сельский приютный ад
горько вспоминая.

Явно мир подлунный слетел с резьбы;
Азия пришла на помин Европы;
«Не рабы мы», – дружно вопят рабы,
смерды и холопы.

Всё, что было свято, прогнав взашей,
души погребли в похоронных урнах,
чтоб росли конечности от ушей
у блядей гламурных.

Крэком обожрались до тошноты,
«ящиком» с последнего толку сбиты,
каждый вечер в клубах, оскаля рты,
пляшут троглодиты;

утром на работу бредут гуртом;
нет у Вия мочи смотреть на это,
но ничто не служит ему щитом
и не застит света.

Над землей мутантов и аллергий
горькою полынью звезда в зените...
«Опустите веки мне, – просит Вий, –
Веки опустите!»

Серенада средней полосы

Шел тропой меж лебеды без тревоги –
незнакомые следы вдоль дороги,
мокрой ватой тишина в приовражье,
а следы похожи на росомашьи.
Вместе с тучей наползло что-то злое,
нет обреза, как назло, под полою,
то ли справа ждать беды, слева то ли –
незнакомые следы на подзоле.
Покосился журавель у колодца;
видно, выбраться отсель не придется,
раскиселясь, колея тонет в луже.
Да за что же? Прочих я разве хуже?
Ох, удел мой нынче лих, дело к ночи,
подозрительно утих треск сорочий,
и несется от скирды запах гнили,
незнакомые следы окружили...

Фредди

Небо цвета булата дамасского.
Освинцованные витражи
с высоты улыбаются ласково –
Фредди Крюгером, снявшим ножи.

Ни жрецом не рожденный, ни воином
вопрошаю узорную высь:
как бы, Фредди, на пару с тобою нам
по ночному бульвару пройтись?

Плоть людская, скудельная, хрупкая
нас признает малейшей из зол,
проплывет над бульваром голубкою
всенародной любви ореол.

Обещаю я, Фредди, заранее:
чем сумею – тебе помогу,
если ты намекнешь на прощание,
что творится на том берегу.

*      *      *

Проснись, в окошко посмотри:
пейзаж на лето не похож.
Известно, врут календари.
Ты тоже врешь.

Наш век повадкою суров,
здесь пешки сворой жрут ферзя,
и в этом лучшем из миров
не врать нельзя.

Кому тотем, кому чалму,
колеса, лотосы, кресты;
всегда найдется то, чему
покорен ты.

Наука – та же ворожба,
сестрой гориллу можно звать,
но этим рабскую со лба
не снять печать.

Словесный выстроим вигвам,
чтоб там душою отдохнуть;
недоуменным существам
невнятна суть.

Узник

Бесконечные годы я жил в плену,
под незыблемым сводом гор.
Я прекрасно знал – куда ни взгляну,
в сталактиты упрется взор.

Там любые гроты уводят вниз,
только я из последних сил
драл ногтями камень, зубами грыз,
и в скалу головою бил.

Постепенно мягче известняка
стал державший меня гранит,
и, когда пронзила заслон рука,
осознал я, что путь открыт.

До костей ободранный, как скелет,
выхожу на альпийский луг.
Бесконечные годы я шел на свет.
Почему же темно вокруг?

Отредактировано Юрий Лукач (2015-10-10 17:03:45)