Форум литературного общества Fabulae

#Основной текст 12

ПСАЛМЫ И ДЕВКА.  Голос любви звучит в главном римском храме.

В большой римской церкви один епископ взял обет не умалять службы, но прибавлять, полностью исполняя церковным хором все псалмы до единого, в одном песнопении, не прерываясь. Взяв обет, епископ рьяно взялся за его исполнение, утвердясь духом и крепко неся пастырский крест. Не сгибаясь под тяжкой ношей и ни на йоту не отступая от своего.

Перепробовал он всех певчих в Риме, ища такого, кто смог бы столь долго и с должным талантом, верным голосом тянуть ровным счетом полторы сотни псалмов. Находил тех, кто справлялся с третью, и тех, кто умел совладать с половиной. Но не находил того, кто помог бы ему справиться с обетом. Пока не указали ему в Риме на сына золоторя, известного сильным и высоким голосом. Когда пришел певчий к епископу, святой отец спросил:

«Сын мой, сможешь ли ты спеть?»

«Отчего же нет»,— отвечал добродушный малый.

«А хватит ли у тебя сил?» — продолжал епископ.

«Хватит,— отвечал певчий римлянин,— и не на такое хватало».

«Говорили мне,— выспрашивал и выспрашивал епископ,— что обладаешь ты не только сильным, но и необыкновенно высоким голосом?»

«Верно»,— согласился сын золотаря.

«Только вот поешь ты отчего-то в сарае и поешь, как слышал весь Рим, исключительно по ночам. Так ли это?»

«По ночам»,— подтвердил певчий.

«Тогда скажи,— спросил епископ отечески,— почему губишь ты свой талант в сарае?»

«Потому,— отвечал невозмутимый римский певчий,— что в сарае сеновал. По ночам же пою оттого, что лежит подо мной девка».

«Сможешь ли ты, в таком случае, петь не в сарае, а в церкви? — воскликнул изумленный епископ. — И не ночью, но днем иль к вечерне, и тянуть псалмы долго, все до единого?»

«Протяну»,— сказал певчий.

«Тогда хочу я тебя спросить о самой малости,— произнес, потирая руки, епископ,— сможешь ли ты, свершая труд свой, обойтись без сена и девки?»

«Без девки не смогу»,— кратко ответил славный малый.

Отпустил епископ певчего и продолжал поиски по всей Италии. И думал даже отказаться от обета, прося о том папу. Но получил недвусмысленный отказ. С другой стороны, устал он и от бесплодных поисков, решив призвать к себе сына золоторя и назначить день песнопения.

Когда тот день наступил, и собрался в церкви Рим, и епископы из других городов, чтобы присутствовать при исполнении обета, поднялись певчие на хоры, а сын золоторя лег с девкой в нише, специально устроенной за хорами. По знаку епископа приступили.

Сладостный голос неутомимого певчего наполнил церковь. Исполнял он псалом и переходил к следующему, тянул один за другим, без устали взывал к Господу, не ослабевая силой голоса ни на минуту, и надеялся наш епископ на благополучное окончание.

Никогда не видел Рим таких лиц, просветленная стояла церковь и светились радостью лица святых отцов. Но тут увидели — появляется, на особенно высоких нотах, над хорами, задница сына римского золотаря, вся в сене.

В ярости и отчаянии сорвал епископ крест и, оскверняя уста площадными ругательствами, остановил песнопение.

А исполни епископ из Рима обет до конца, ищи певца поусерднее, и не был бы он посрамлен прилюдно.

Отредактировано Микаэль (2007-05-18 23:18:12)

Дорогая Эмилия!

Очень приятно получить оценку от тебя - человека молодого и, одновременно, понимающего в прозе.

Эти рассказы, как я уже писал, образуют пятерки, и пятерка - это одна из глав. Таких пятерок 12, по две главы рассказов на каждую из 6 книг.

Разумеется, при чтении пяти рассказов, специально подобранных и объединенных, со своими механизмами взаимодействия - т.е. при чтении главы рассказов, впечатление совсем иное, чем при отдельном их рассматривании. Но такова уж специфика Интернета...

То что сказано тобой о припоминании старинных историй, только радует.

Как-то, давно, компания довольно серьезных литераторов, искала эти сюжеты где возможно, но не нашла. Они оригинальные, но точка их отсчета таже, что в Декамероне, скажем.

Можно не полениться и посмотреть - сколько знаков уходит на рассказ там и сколько здесь, при той же сюжетной плотности... Это будет занятным.

Конечно, Ров и другие главы основного ствола книги - иные. Ведь главы рассказов и должны немного позабавить и дать отдохнуть читателю при "сквозном " чтении...

Еще раз благодарю за отзыв. Он очень радостен для меня.

Всего наилучшего и успехов!

#Основной текст 14

Чтобы покрыть жену-шлюху, мужчина переодевается женщиной

В Ливорно, городе близком к вашей Пизе, как и Лукка, о которой уже шла речь, некий добродетельный муж взял в жены отборную местную шлюху. А поскольку не посещал он по своей редкой добродетели злачных мест и никогда не якшался с дурными женщинами, то был он единственным, кто не знал о ее беспутном ремесле.

Узнав же о том, и в благочестии не помышляя разорвать священные узы брака, перебрался он тайком с женой во Флоренцию, на глухую улицу, где, казалось, никто не мог знать о семейном позоре. Но и тут опасения мучили добродетельного ливорнца, так что решил он запутать следы окончательно. И прикидывая по-всякому, додумался переодеть жену в мужское платье, самому переодевшись в женский наряд.

Жена ливорнца, отборная шлюха из Ливорно, с удовольствием выполнила вздорную прихоть супруга. И когда тот добродетельно, в юбке и чепце, сидел у раскрытого окна, шлялась в мужской одежде, прикрывшей семейную тайну, по кабакам, и распивала винцо с соседями. Заодно, что греха таить, прирабатывала и привычным ремеслом, причем вдвое против прежнего.

Тем временем добродетельный ливорнский муж в женской одежде, частенько оставаясь перед окном в одиночестве и будучи от природы миловиден, стал привлекать жадные взгляды флорентийцев. И своей добродетелью набил себе цену у похабников и гулен до отчаянных высот. Считай полгорода толпились под окном и не давало объявившейся красотке прохода.

Ответить взаимным чувством на приставания переодетый добродетельный муж, разумеется, не мог, открыться ему мешали стыд и та же добродетель, находился он в полном смятении.

Так что единственный способ, который пришел ему на ум, состоял в том, чтобы откупиться от самых развратных и наиболее наглых флорентийских самцов деньгами. Причем всемеро большими, чем зарабатывала нелегким трудом ливорнская шлюха, переодетая мужчиной.

Вскоре семья добродетельного ливорнца без гроша в кармане бежала из Флоренции, и оба, поговаривали, в чем мать родила.

А не перепутай ливорнский муж себя со шлюхой, ну а перепутав, бери деньги, но не раздавай, жили бы они мирно, как Бог послал.

Господин s.ermoloff, а почему бы Вам не запостить этот текст отдельной темой?

Господин s.ermoloff не внял просьбам администрации, посему я сделала это за него.

#Основной текст 15
В связи поломками в Машине Рассказов – стерлась одна из шестеренок, публикуется не рассказ, а одна из глав романа.

глава 20. Певец.

В селении за Мантуей дорога привела нас к корчме. Во дворе я увидел певца, под бряцание кифары он пел на божественном языке Гомера, никто в Италии, кроме меня, не знал на этом языке ни слова.

Выглядел певец нищим стариком, вонь отбросов и запахи прокисшего вина заставили его зажмурить глаза, так что со стороны он напоминал слепого. Развалившаяся обувь, от нее остались одни лишь привязанные к лодыжкам подошвы, напоминала сандалии ахеян.

Худая одежда по числу заплат не уступала островам греков на просторах Эгейского моря, покроем напоминала хитон данайцев. Черствый и пыльный круг сыра, торчащий из сумы, напоминал обломок колеса боевой колесницы. Пустая сума, в ней не было ничего кроме черствого сыра — единственной платы за три месяца упорного пения, по числу дыр напоминала щит, пробитый под Илионом сотнями острожалящих стрел. Треснутый посох, он лежал на земле рядом с сумой, напоминал остаток копья, вынесенного ветераном с поля боя. Синяки и кровоподтеки по всему телу старика зияли как раны, полученные в битвах.

Чуть ниже поясницы — во время отступления ахеян к кораблям, из-за гнева Ахилла, на коленках — во время ответного наступления на троянцев, на животе и плечах — следы совместной битвы за распростертое тело Патрокла, на лбу незаживающая рана — свидетельство решительного поражения Гектора, на затылке — кулачного боя, по случаю поражения троянцев, на обширной лысине, трудно лучше вспахать поле,— дележа добычи после каждого из удачных боев.

Голос певца, однако, звучал неожиданно громко, отделяясь от тщедушного тела, отделяясь от мирной и пустынной летней долины, отделяясь от всего нашего цивилизованного века, он напоминал рев тысячной толпы, вселенский плач, звук сражения у стен города, когда стены уже пали, а женщины уже легли и достались победителям.

Напоминал он мне и тех многочисленных, кто долго с успехом изучал мои приемы поведения, судейских ораторов, зазывал рыночных балаганов и трагических актеров. Столь развитый, столь мощный звуком голос, вступи его обладатель вместо пустынной области искусства на людный путь официального собирания милостыни, несомненно принес бы старику видное место в корпорации попрошаек и значительный материальный доход.

Я обратился к певшему по-итальянски, но увлеченный, он не слышал меня. Тогда я запел вровень с ним, с высоким чувством и светлой душой, пораженный, он тотчас прекратил пение. На языке, понятном в Италии нам двоим, я говорил с певцом, сумев узнать о его судьбе следующее.

До тридцати трех лет мой собеседник жил в отчем доме вместе с двумя младшими братьями, неимоверно страдая от скупости собственного родителя. Достаточно сказать, что до четырнадцати лет несчастного ребенка кормила грудью сострадательная соседка, сама женщина нищенствовала и не могла предложить детям никакой другой пищи, более естественной для итальянской кухни.

Отец трех братьев, человек весьма богатый, скупился для своей поросли даже на слова, но перед смертью счел все-таки нужным призвать к себе сыновей и обратиться к ним с последним напутствием.

«Дети мои,— сказал он,— всю жизнь я трудился не покладая рук и вот теперь кончаю дни свои на вместительном сундуке, заполненном по самую крышку. Счастлив ли я? Премного, но не соперничайте, дети, жадным блеском глаз с сиянием драгоценностей и не равняйте изможденное тело отца с ржавым засовом... не ожидайте часа, когда смерть отодвинет его, и вы сумеете погрузить руки в богатство. Без ваших просьб Господь приберет мою душу, Господь же восстанет на сыновей, преступивших волю родителя.

Воля моя заключается в том, чтобы вы не растратили наследство попусту, но напротив, с процентами вернули награбленное мною истинному владельцу — народу родной Италии, мужчинам и женщинам, старикам и детям, всем сословиям и людям всех сословий, судеб и темпераментов, умникам и дуракам, тщедушным и жирным, высоким и низким от рождения, словом — всем, кого я облапошил на жизненном пути.

Звонкой монетой я брал за мякину, золотыми за тлен и прах, если бы я поступил так, торгуя пищей телесной, сухой хлеб сбывал по цене свежего, гнилое мясо по цене парного, уксус выдавая за вино,— и то совесть не дала бы мне умереть спокойно на крышке этого сундука.

Но муки мои трижды тягостны, ведь, как знает народ Италии, торговал я пищей духовной, отравой — обнаженными женщинами в корчмах заменил я песни и пляски простых селян, полураздетыми, хуже раздетых, актрисами вытеснил с подмостков великое искусство театра, ввел в оборот скабрезные сюжеты, недостойные книги, скопить книги за деньги нашлось немало охотников, подменил я музыку гулом ремесленных поделок, ради наживы развратил души и обрил умы.

Десятки поваров готовили за мои денежки стряпню из слов, красок и звуков, развращенный народ глотал болтунью с легкостью, забыв вкус настоящих блюд.

Дети мои, и вы кормились лишь грудным молоком, вам ли не знать, как происходит подобное? Зачем грызть, если проще заглатывать, зачем обнажать душу, когда прибыльнее публично обнажать женщину.

Но перед смертью, лежа на деньгах, я решил подумать о вечном. Я решил заказать себе достойное надгробие — не нашлось скульптора, способного вытесать его, я решил заказать себе эпитафию — мне принесли слезливые стишки, как небо от земли далекие от истинной поэзии, я решил заказать себе реквием, ибо незачем жить, если час после смерти не будет играть музыка,— меня заставили слушать кабацкую песню, я заказал надгробный плач ста лучшим плакальщицам — передо мной разыграли жалкую пьеску, сто голых баб оголтело трясли бедрами, а жалкий мужичонка выбивал редкую дробь из видавшего виды барабана.

Во всем случившемся я увидел перст Господний, преисполнился искреннего раскаяния и решил вернуть отчизне настоящее искусство. Вас, дети мои, вместе с содержимым сундука я жертвую на это святое дело.

Младший из вас, согласно завещанию, получает седьмую часть наследства и должен целиком употребить указанные средства, немалые, на изучение стихов незабвенного Данте. Обретя голос, он должен выступать во Флоренции и окрестностях, где только окажется возможным, с чтением поэмы великого флорентийца, существовать ею и гордиться своей судьбой.

Среднему сыну я завещаю третью часть богатства с тем, чтобы все было истрачено на приобщение к поэзии нетленного Вергилия, во всех городах и у всех учителей Италии, каких только удастся найти. Существуй Вергилием, сын мой, неси людям свет его мудрости и гордись этим.

Теперь пусть подойдет ко мне старший из сыновей, пусть выслушает меня. Тебе, старшему сыну, я оставляю все содержимое сундука, за вычетом доли младших братьев, спусти его до последней монеты на учителей всего мира, только бы научили тебя с чувством и талантом читать величайшего из поэтов — Гомера.

Укрепи голос и сердце, сделай послушной память, пусть слова сходят с твоих губ звонко и легко, словно деньги, что шли мне из карманов простаков Италии. Учись до шестидесяти шести лет, сын мой, но затем вернись на Родину и читай, где возможно. Собирай вокруг себя толпы, но не гнушайся и отдельным слушателем, существуй Гомером и благодари Бога за свою судьбу».

Так закончилась речь скупого отца к трем сыновьям, длиной и страстностью она исчерпала последние силы умирающего. Сразу по окончании он свалился замертво с крышки сундука.

Похоронив отца и разделив деньги, сыновья принялись выполнять волю родителя. Младший наскоро прочел Данте, направил стопы во Флоренцию и, спустив родительские денежки, нашел себе там пропитание. По заказу селил он недругов сильных мира сего в аду.

Средний, так он усвоил отцовский наказ, с успехом и прибылью составлял в Риме августейшие родословные. И трижды умножил завещанное.

Старший же всерьез воспринял заветы отца, полностью износившись и потратив все средства, до шестидесяти шести лет постигал божественного Гомера на просторах Греции и берегах Босфора.

Вернувшись в Италию, славный певец оказался нищим на обнищавшей духом родине.

Приученные стараниями отца к определенной пище, соотечественники гнали его из Ломбардии, проклинали в Калабрии, крутили у виска на Салентино, не обращали внимания в Пистое, обливали помоями в Салерно, мочой — в Пескаре, приглашали в балаганы Неаполя, Генуи, Милана и самого Рима, издевались в Палермо и Парме, сплавляли от греха подальше по Арно, Адидже и Тибру, а если и подкидывали где крохи, то только из жалости и сострадания.

В защиту простых людей скажу лишь одно — на чужбине старик потерял дар итальянской речи, в странствиях среди нищих итальянцев повредился в разуме. Так и не найдя зерна для неродящей земли.

С горечью выслушал я причитания громкогласного певца. Но крылья мои в тот день были легки. Через несколько часов мы шли долиной, поросшей лесом.

СВЯЗИ РЕМОНТОМ МАШИНЫ ТЕМА ПРИОСТАНОВЛЕНА

Я хочу разместить еще пару сонетов, связанных с темой Венецинца.
Сейчас книга сонетов опубликована в Лирике Фабулы, но и здесь уместно.
Хотел бы также поблагодарить тех, на удивление многочисленных читателей, кто заходил в тему в течение этих месяцев. Спасибо!
===============
43.

Я некогда прошел Вероной,
изобретенной с другом. Мы
роман писали, осень с кленов
срывала холодом листы,
там были, в долгом том романе,
Ромео с девочкой – отцы
их предали, и утром ранним
в тюрьму со страха – молодцы!
И слушали влюбленных стоны
Венецианец наш с Петром,
а клены оголяли кроны,
ломая шапки пред Творцом.

Что стоит разлучить любовь?
Но только Бог приблизит вновь.

63.

Я перечитывал слова,
что написал в своих романах –
вот эти, видные едва,
написаны весной. Так странно –
как будто кто-нибудь другой
здесь написал. А эти – летом
убогим. Пыльною порой,
но как же счастлив был при этом!
Вот это – осенью. Тогда
шла книга быстро. Мы старались.
Вот здесь зимой. Что, ерунда?
Неправда. Славно получалось.

Четыре времени в году.
Не знаю я – в каком уйду.

http://forum.ingenia.ru/viewtopic.php?id=19177
http://venetian.612formulas.com/

Основной текст.

Фрагмент главы "Нагая Верона". (кн.2, гл. 12)
Текст явлен магистру Джакобо Машиной Рассказов.

Венецианец, несущий на спине ворота Венеции в Рим и, тем самым, исполняющий обет, а также его спутник, Петр из Пизы, приближаются к Вероне. В предместьях они встречают только обнаженных граждан города, как мужчин, так и женщин...

...  Не успел я закончить фразы, как мы вошли в Верону. Добротные улицы, добротные площади, не менее удобный городской рынок, еще более добротные паперти перед церквами были заполнены людьми. По улицам ходили, прогуливались, спешили по своим делам и надобностям раздетые люди. На площадях и рынке бойко торговали раздетые торговцы.

Здесь же давал представление, по всей видимости, заезжий цирк. Акробаты, жонглеры, укротители диких животных — все, точно сговорясь, работали без каких-либо костюмов. Нельзя было пройти мимо и не поглядеть на фокусника, который под улюлюканье голой детворы пытался прятать предметы, не имея на себе ни одежды, ни тем более складок на ней.

На паперти церкви просили милостыню раздетые нищие. Среди них вертелся юродивый — единственный на весь город веронец, прикрытый хотя бы лохмотьями.

Перед папертью главной церкви Вероны я поставил ворота, сняв их с плеч. Веронцы с интересом разглядывали нашу одежду, причем с такими скользкими улыбочками, точно не они, а мы стояли в публичном месте нагишом.

Великие же картины на моей спине занимали их лишь в той мере, в какой на моем творении были представлены святые и праведники в одеяниях. Что касается праведников и святых, сбросивших одежды, то я не мог заметить ни одного даже мимолетного взгляда, обращенного к ним. Но и мы с Петром, в свою очередь глядя на собравшихся, испытывали некоторое удивление.

Толпа раздетых донага веронцев всех полов и возрастов, а также сословий, имущественных групп и незаметных взгляду политических оттенков в самых непринужденных позах, свойственных обыкновенно одетому человеку, окружала нас. Впрочем, среди непринужденной толпы я заметил десятка полтора невинных девиц — юные веронки не только конфузились, ощупывая глазами меня и моего спутника, но еще и краснели всем телом, кто начиная со щек, кто с лодыжек. Что особенно легко было наблюдать при полном отсутствии на девицах платья.

— Срам напоказ выставили да еще и лыбятся,— раздалось из толпы.— Женщин хотя бы постеснялись. Охальники. Не иначе в штанах из Мантуи пришли.

— Мы идем из Венеции,— уточнил Петр.

— Прямо из Венеции в штанах?

— А то как же,— округлив глаза, удивился мой спутник.— Кто же иначе по Италии ходит? У вас, веронцев, только по-другому. Так это ваше дело, Бог с вами. Хотя лучше бы и вам, у кого какой стыд, прикрыться по христианскому обычаю.

— Мерзавцы,— твердым голосом произнес в наступившей тишине худой со стертым седалищем мужчина, его и в одежде каждый сразу бы признал за судейского.— Враги Италии и нравственности.

— Что же, мне штаны, что ли, снять,— пятясь по ступенькам паперти, уже обеспокоенно продолжал Петр.— Чтобы никого не оскорбить и нравственность соблюсти сзади и спереди. Нет уж, оставьте меня как есть. Отродясь перед людьми не заголялся и заголяться не думаю. Во что одет, в том до Рима дойду.

— Ах, до Рима,— с издевкой протянула одна из оголенных женщин. Раскачивая бедрами и тем отодвигая прочие бедра, мужские в том числе, она пробралась сквозь толпу и выступила вперед.— До самого Рима в штанах пойдете? Всю Италию опозорить надумали. Один хоть босой, а второй и башмаки надел. Вы вокруг посмотрите, как нормальные люди выглядят. Кого здесь больше, таких, как вы, или таких, как мы?

Женщина, совсем разойдясь, выставила вперед ножку и широко развела руки с изящными тонкими пальчиками. Затем в упор уставилась на Петра.

— Для начала снимай башмаки, поучись у приятеля. А потом все остальное. Не снимешь сам, мы тебя разоблачим.

— Ясное дело,— быстро зашептал Петр мне на ухо, по-прежнему пятясь ко входу в церковь.— Верона вроде тебя обет взяла и теперь нагишом грехи замаливает. Желает, стало быть, Верона замолить свое беспутство. Тебе, чтобы грехи замолить, надо семь лет по земле идти, а они догола разделись — тем за полгода грехи замолят. Уж чего тут сравнивать, две босые пятки с этаким бесстыдством. Только я бы, на месте веронцев, срамоту фиговым или, скажем, лавровым листом прикрыл. Грехи, конечно, пришлось бы замаливать на две недельки подольше. Зато новых грехов куда меньше прибавится.

— Чем говорить, Петр,— остановил я спутника,— лучше бы ты разделся. Видишь, ждет народ.

— Нет за мной таких грехов, чтобы их, до конца раздевшись, замаливать,— возмутился Петр.— Башмаки могу снять, рубаху, бутылку из кармана вынуть, но штаны — нет у меня таких грехов и никогда не было. Выпить предлагали, не отказывался, молодуха предлагалась, на сторону не глядел. Худо работал, только если худо платили.

Говоря так, Петр пятился по лестнице все резвее, пока не споткнулся и не оказался полулежащим на ступеньках лучшего храма Вероны.

Толпа нагих веронцев, побуждаемая тощим судейским и бесстыдной фурией с тонкими пальчиками, напирала на нас. Конечно, я мог успокоить взбесившийся город, но верный обету, лишенный права совершать поступки и тем защитить свою честь, я счел за разумное не перечить нравам местности и разделся. Одежду, для сохранности, я подсунул под веревки, которыми были связаны ворота Венеции.

Затем я распрямился. Мое тело, развитое в каждой мышце непрестанными упражнениями по специальному, мною же разработанному методу, наверняка показалось жителям Вероны неожиданно возникшей на ступенях христианского собора античной статуей... Веронцы остановились, многие женщины со страстью устремили на меня взгляды, несмотря на то, что я был раздет так же, как они...

           (продолжение следует, если на то будет воля Машины)

Отредактировано Микаэль (2008-05-10 18:33:12)

К Читателю.

Поскольку, как проверено, существует некоторое число людей, которые "кликают" этот текст и, что точно известно, существуют даже читатели романа или его отдельных фрагментов, то мне показалось необходимым напомнить следующее обстоятельство:

Здесь публикуется не роман Лейбгора "Венецианец", но его специальное представление. В составе книге есть две мистические истории-приложения, одна из них называется "Машина Рассказов". Этот текст и был мною выбран для показа тех или иных частей книги.

Содержание "Машины Рассказов": Некий магистр Джакобо, из Флоренции создает механическую машину, которая, по его замыслу, должна писать рассказы по набору заданных слов. Разумеется, машина не работает, но, затем, таинственным образом, начинает создавать и рассказы, и романы самостоятельно. Магистру же не остается ничего иного, как с удивлением читать являющиеся перед ним сочинения.

Одно из таких сочинений - как раз роман "Венецианец", точнее ряд его глав, рассказов, входящих в книгу  и прочее...

Мистическая повесть "Машина рассказов" состоит из пролога и трех сцен. Те, кто читает тему, возможно знают - уже опубликованы здесь 2 сцены, и мы "обитаем" в третьей. Точнее, по тексту, после перечисления рассказов, их 66, этот список входит в  "Машину". Полностью "Машину рассказов" можно прочитать здесь:

http://venetian.612formulas.com/histories/book201.html#200

Я надеюсь, что такое чтение будет приятным и поможет точнее воспринимать тему.

Остается еще и еще раз искренне поблагодарить заинтересовавшихся "Венецианцем". И напомнить, что Лейбгор - общий псевдоним двух авторов, одним из которых является некто Микаэль)))

Удач!

Отредактировано Микаэль (2008-05-23 07:15:10)

Военный лагерь, гл.21.

В полдень мы подошли к реке. Жажда мучила меня, а когда хочется пить, ничто из рожденного водой не радует тебя, кроме самой воды. Сложив ворота на влажную траву, я испил свою чашу и поднял глаза. Теперь я мог видеть груду камней, напоминающую огромный могильник, в руках Петр держал увесистый осколок, ежеминутно его облизывая и обнюхивая.

— Вот дела,— сказал мой спутник,— не зря ли пустился я во всю прыть к этим развалинам. Конечно, этот да еще пара камней здорово провоняли вином, будто из внутренней стенки корчмы их вынули. Но только самой-то корчмы нигде нет, хоть все вокруг обыщи. Не поймешь, не то здесь какой влиятельный пьяница захоронен, не то строительство кабака затевается и первый камень, по обычаю, окропили вином. Спрыснули начинание или достойно отметили кончину. Сразу не разберешь, только в любом случае выходит неплохо. Если кого недавно похоронили, можно успеть на поминки, а если кабак возводят, значит где-то неподалеку околачивается наша корпорация каменщиков.

Петр еще раз провел носом по камню и отбросил его жестом, каким отбрасывают пустые бутылки. После чего удовлетворенно произнес.

— На счастливое место в родной Италии мы с тобой, как ни поверни, вышли. Идти, значит, стоило, и Господь нам путь указал.

— Ты полагаешь, здесь лучшая пристань на пути от повитухи до могилы? — улыбнулся я в ответ.

— Вроде того,— согласился Петр.— Место и впрямь мирное, раз неподалеку можно спокойно выпить за здравие или за упокой. Вот только спросить бы кого, как покороче добраться до бутылки. Пока ее в этом мирном крае всем миром не прикончили. А то получится, как в Палермо, где тридцать лет ни с кем не воевали, по счастливой случайности. Казалось бы живи, наслаждайся миром. Нет, придешь в Палермо, в корчме пусто и у жителей в погребах не лучше. Все из-за того, что тридцать лет трясутся палермцы от страха. «Мы,— говорят,— понимаем, не может такое счастье длиться долго, придет враг и нас разорит». Оттого давились, но половину вина после урожая сразу вливали в себя, остальное же, точно помои, выплескивали на улицу свиньям. Даром окорока у палермских свиней пахнут почище, чем здешние камни. А выражение «напиться как свинья» исконно палермское...— Эй. Как тебя, не знаю, постреленок, эй ты, куда нам идти-то, эге-ге-гей...

Чтобы унять боль в ступнях, я стоял по щиколотку в прохладной и чистой воде, куда более чистой и прохладной, чем в лагунах моей родины. В ее сторону и было сейчас обращено мое лицо. Петр же мог видеть берег речушки. С трудом повернувшись из-за острой рези в натертых плечах и шее, я увидел мальчика лет десяти, с огромным любопытством, но явно побаиваясь, он разглядывал великие картины на воротах Венеции.

Постепенно зрелище настолько захватило его, что он более ничего не видел и не слышал. Следя за взглядом ребенка, я понял — из всех изображений сильнее всего его занимали изображения мужчин в боевых доспехах. От воинов Вавилонии он переходил к воинам самаритян, затем жадно впитывал образ воинов Египта и, наконец, окончательно остановился на резных доспехах, выдолбленных лбах и губах, покрытых холодным лаком глазах римских легионеров, стерегущих и казнящих страдальца Голгофы.

Тогда я понял, куда мы пришли. К монастырю, куда проникла через, казалось бы, крепкие стены, возведенные мною, людская злоба. Уж не перекинулась ли она сюда, идя впереди меня дорогами Италии. Смочив одежду водой, я вышел из реки, взвалил на плечи ворота и, обойдя вместе с Петром груду камней, напоминающую могильник, зашагал к хорошо известной мне обители.

Вскоре мы приблизились к монастырю. Пришлось долго стучать в ссохшуюся от времени дверь, прочно закрывшую такую же ссохшуюся от времени щель в каменной кладке. На наш стук дверь несильно открылась, строгая монахиня собралась было отчитать нас, но, взглянув, всплеснула руками и бросилась мне на шею. Отстранив женщину, я обратился к спутнику.

— Мы осилили долгий путь,— сказал я.— Сочтем это скромное место вратами Божьими и проведем здесь несколько дней в покое и отдыхе. Что до других послушниц,— обернулся я к монахине,— то прошу их остаться в кельях. Взятый обет не дает мне права на встречу с ними.

Монахиня в грусти потупила глаза и удалилась. С улыбкой, чуть грустной, в тон грусти монахини, но с оттенком печали, свойственной вернувшимся в заброшенный дом, вошел я во двор монастыря. И остановился в жалости и недоумении.

Некогда с любовью и трудолюбием построенное мной было разорено. Двор, засеянный лучшими, наимягчайшими сортами трав, казался истоптанным тысячью человеческих ног и более походил на место проведения маневров или утрамбованный маршами плац, чем на мирное, зеленое монастырское пристанище с небольшим пастбищем для коз, овец и телят.

Скотные загоны с их загородками выглядели наскоро возведенными укреплениями, хозяйственные постройки возводились, казалось бы, не в согласии с законами хранения пшеницы и ячменя, но по правилам фортификационного искусства, скирды сена были оборудованы бойницами, что касается неширокого, но длинного пруда, то его осушили, и теперь он мог послужить замечательной траншеей.

Оглянувшись, я обнаружил пустовавшую мельницу — жернова лежали на ее крыше с таким расчетом, чтобы их легко было скатывать на головы нападавших, за мельницей уныло, уткнувшись мордами в пыль, паслось стадо из пяти-шести боевых коров, об их предназначении свидетельствовали острые обломки камня, подвязанные к рогам, а далее тянулись посадки неприступной крапивы, правда, неухоженные и чахлые от рождения.

Сами монастырские здания, редкостная моя удача, как и встретившаяся на речном берегу корчма, лежали в развалинах. Ни одного целого здания нельзя было обнаружить — в руинах лежала редкой красоты гранитная арка, в руинах лежала единственная по формам в Италии трапезная, среди руин лежала непревзойденная пристройка к монастырским кельям, руинами из руин выглядела божественных пропорций часовенка. Стертая с лица земли, она состояла единственно из креста, криво заколоченного в груду щебня. Камни, когда-то использованные мной для строительства, лежали грудой и, скорее всего, использовались как метательные снаряды для осуществления одной задачи — забросать врага, разбить ему голову, перемолоть кости, смять, подавить, уничтожить окончательно.

Среди всей разрухи и запустения десятка три сопливых существ с ободранными коленками, разбитыми в кровь носами и приобретенными в драке синяками тузили друг друга с остервенением разъяренных зверенышей. За волосы — так за волосы, кулаком в поддых — так кулаком в поддых. В грязи и пыли сплетались они на монастырском дворе.

— Смотри,— еле слышно вымолвил Петр.— Да они все на одно лицо с тобой, Венецианец.

Я не ответил. Ворота стали нестерпимо тяжелыми, пришлось опустить их на монастырскую землю. Сюда много лет назад сослали меня, удрученные моим умом и талантами венецианские власти. Из-за возможности бунта, подстрекательства и сочувствия соотечественники поостереглись ссылки в мужской монастырь. Оттого местом заключения предписан был монастырь женский. Именно тот, где я находился сейчас.

Случившаяся вскоре близость с итальянской послушницей сделалась без промедления предметом зависти не только среди прочих монахинь. Сначала со всех сторон христианского мира, затем и из других стран потянулось в монастырь пополнение, привлеченное сильно преувеличенными слухами о моем мужском достоинстве и умелости в любовной игре. Пополнение пополнело — добавить к этому нечего.

Теперь мои дети, лишенные моей ласки, предоставленные воспитанию исключительно матерей, впитав в себя за годы моего отсутствия множество предрассудков и предубеждений, колотили один другого, словно наступили вновь времена вавилонского безумства и отчуждения.

Впрочем, сверкание золотых гербов Венеции на воротах заставило их на минуту приумолкнуть. И даже по-братски представиться мне.

— Это малаец,— говорили они с презрением.

— Ату его.

— Это ирландец.

— Это грек.

— Это австралиец.

— Это финн.

— Это датчанин,— говорили они, кривя рот.

— Это китаец.

— Это испанец.

— Это француз, он гнусавый.

— Это перс.

— Это бенгалец.

— Это еврей. И его — ату.

— Это эфиоп.

— Это швед.

— Это монгол.

— Это тамил.

— Это поляк.

— Это турок,— говорили они бранясь,— ату.

— Это румын.

— Это мексиканец.

— Это чех,— дразнились они.

— Это англичанин.

— Это курд.

— Это португалец,— ату, ату.

— Это немец.

— Это серб.

— Это японец.

— Это пуштун.

— Это венгр,— обзывались они.

— Это араб.

— Это голландец. Ату, как и всякого... ату.

Я стоял в растерянности. Отцовский долг повелевал мне хотя бы временно нарушить обет молчания и говорить к детям. Моим сыновьям, похожим на маленьких варваров. Тем временем они снова сцепились между собой. С трудом удалось мне произнести несколько фраз.

— Вы мои дети,— сказал я им,— братья, похожие один на другого, словно близнецы. Легче различить правую и левую руку, чем вас. Губы, лбы, носы — одинаковы, ни одному Создатель не дал лишку, и ни от одного не отнял и малости. Ссадины, царапины — и те поровну разделены между вами. Разве вы не братья? Что вам делить? Пожалуй только имена. Так и те даны вам матерями лишь для того, чтобы различать вас.

Мои дети, столь схожие благодаря моему отцовству, с ненавистью смотрели один на другого. И с еще большей ненавистью на меня.

— Кто ты такой? — кричали они позвонче моих итальянцев.

— Посмотри на свои руки.

— На свой нос.

— На свои отвислые уши.

— На губы и ноздри, от которых тошнит.

— На живот, который хочется распороть до кишок.

— На глаза — вот бы их выцарапать.

— На грязную кожу.

— На задницу, дать бы по ней пинка.

— На череп, не такой как у всех. Вот бы его раскроить.

— На вонючие, босые ноги.

— На себя посмотри, безродная сволочь.

— Тоже нам, отец,— вопили они изо всех сил.

— Ату его.

— Он и говорит-то не по-нашему.

— Убирайся.

— Камнем его, камнем. Ату.

— В шею его, в шею.

— Убирайся, куда шел,— выли они по-звериному.

— Проваливай.

Несколько ребятишек бросились к груде камней, чтобы швырнуть в меня осколком поувесистей,— только схватка, возникшая между ними, помешала исполнить замысел.

Петр, оторопевший от увиденного, схватился за оливовую ветвь и принялся разгонять маленьких негодников. Тогда они стаей кинулись на него, вынудив бежать к дверям монастыря и искать спасения вне его стен.

С безмерным отчаянием смотрел я на своих детей, моля Господа об их спасении и дав зарок по выполнении обета вернуться к ним.

Музыка чертовски хороша. Добрал в коллекцию.

Саша Шварц написал(а):

Музыка чертовски хороша. Добрал в коллекцию.

Вы знаете, Саша, если это так, то Вы меня очень обрадовали. Без малейших колкостей и розыгрешей - мне это очень приятно слышать. Я сегодня же автору музыки позвоню и скажу.

С уважением.

Ну, Саша, разберетесь еще)))

Да, добавлю. Вот упомянут "Хазарский дневник". Он был закончен Павичем в том 1984 г., когда пошли первые главы Венецианца, и вся концепция была закончена. А почитать "Хазарский" смог только лет через десять... Венецианец был уже написан во многом. напечатан, читан на радио... Павич был мне симпатичен, но уже неинтересен, я знал как бы все его устройство, побродив сходными тропами.

Я говорю об этом вовсе не ради выпендрежа. У всех свои вкусы, никакая книга не может претендовать на этакое величие. Время рассудит и поставит все на свои места.

Интересно другое - насколько же объективна литература. И Павич, и Венецианец плоды одинаковых, близких размышлений 70-х, когда и тот и другой роман выстраивались... А перед чем преклоняться - как уж вышло, у книг свои судьбы...

Важнее же всего, что вот Вы поставили сей текст в некоторый ряд - меньше ростом, больше)))  Но ряд-то первоклассный)) Это хорошо.

Отредактировано Микаэль (2008-06-07 10:46:03)

Микаэль написал(а):

Ну, Саша, разберетесь еще)))

Да, добавлю. Вот упомянут "Хазарский дневник". Он был закончен Павичем в том 1984 г., когда пошли первые главы Венецианца, и вся концепция была закончена. А почитать "Хазарский" смог только лет через десять... Венецианец был уже написан во многом. напечатан, читан на радио... Павич был мне симпатичен, но уже неинтересен, я знал как бы все его устройство, побродив сходными тропами.

Я говорю об этом вовсе не ради выпендрежа. У всех свои вкусы, никакая книга не может претендовать на этакое величие. Время рассудит и поставит все на свои места.

Интересно другое - насколько же объективна литература. И Павич, и Венецианец плоды одинаковых, близких размышлений 70-х, когда и тот и другой роман выстраивались... А перед чем преклоняться - как уж вышло, у книг свои судьбы...

Важнее же всего, что вот Вы поставили сей текст в некоторый ряд - меньше ростом, больше)))  Но ряд-то первоклассный)) Это хорошо.

Про ряд  книг - верно подмечено. Поставил по конструкции. И ряд-ом.
Про оценку времени мыслю так (и здесь созвучен Клименку) - практически нечитабельно. Инет мне, как и большинству любителей (искусства) нужен для работы. Редкий случай - влезть на какой-нибудь ресурс для получения удовольствия. На большие объемы уж точно не хватит ни времени, ни сил, ни желания. А серьезная литература великолепно усваивается в самолете, поезде и т.д. "когда умолкнут все мобильники". Именно там, под синкопирующие ритмы, недвижимо-движущееся тело прекращает свои рефлекторные попытки озаботить тебя своим существованием и не мешает более твоей душе слиться в едином порыве с мыслью автора. Да и на ощупь - книга приятнее. Да и для глаз полезнее. Да и рукописи не горят.
Распечатать - это вариант. Но совершенно неясно, в каком порядке могли бы собрать эти распечатки авторы. А это важно. Например "модель для сборки 62" - весело было бы почитать электронную версию? Мне - нет.
Так что - печатайтесь.