Форум литературного общества Fabulae

Вик Стрелец · 2013-11-07 05:21:55

Часть 1

Веснушки покрывали ее вздернутый носик, полные губы поражали своей необузданной чувственностью, фигура таила в себе все опасности жаркого соблазна и была, одновременно, абсолютно раскрепощена в движениях, кои выдавали в ней деревенскую, начисто бесхитростную во внешних проявлениях девчонку. На лету поймав веяния городской моды, она влезла в первое же предложенное ей на базаре опасно декольтированное платье из Италии и выглядела так привлекательно, как только может быть привлекательна молодая девушка, полная жизни и сулящая всю глубину таинственного женского очарования. Звали ее Агриппина. И три парня были рядом с нею. Три поклонника-воздыхателя, пораженные ее небывалой простотой и естественностью.
В ресторане уездного городка публика была разношерстной и, в основном, провинциально сибаритствующей.
Агриппишины коровьи глаза мигом произвели в зале рекогносцировку. Уверенным, широким, летящим шагом прошла она через зал и не то, чтобы плюхнулась, но очень уверенно села за облюбованный столик. Распорядилась:
– Ты, Толян, садись по правую руку. Ты, Санька, насупротив. Росту в тебе никакого, так што заслонять не будешь, а я ж люблю наблюдать где, што. Серега, ты – по левую. Ну, и скажи там, хай принесуть макароны, не хочу ждать, когда я проголодаюся, и штоб танцы не пропустить. Щас пожрем – и вперед. Танцами я очень даже интересуюся. А што ж они музыку не играют?
– Немного позже, – ответил Толян. – А мы пока сделаем заказ.
Подошедшему официанту Агриппиша заявила:
– Мне принесешь макарон две порции.
– Спагетти, значит, – перевел официант, записывая.
– Я сказала – макароны! Ты чё, недослышал?
Официант с удивлением на нее посмотрел.
– Все правильно, девушка. Они у нас так называются – спагетти.
– Не надо мне никакие спагетти. Ты запиши, мужик, по-русски: ма-ка-ро-ны, понял? И штоб две порции. И штоб с жареным луком.
– Без мясной подливы? Без острого сыру?
– Не-е... Ну, подлива – это хорошо. Ну, ладно, и сыру положь двести граммов. Ну и им – чего захочут. Слышь, мужик, а чегой-то я тута горчицы не вижу?
– Сейчас принесу.
Официант смотрел на Агриппишу во все глаза. Девушка была удивительна. Без всякого макияжа глаза ее излучали мощный свет, щеки румянились сами по себе, полные губы ярко алели безо всякой помады. И веснушки сообщали лицу неописуемый шарм.
– Слышь, мужик, и пару кусков черного хлеба тащи, а то ж я ж уже проголодалася, пока ты там макароны варить будешь. Глянь, живот уже и так подвело, -Агриппиша выпятила плоский живот и похлопала по нему ладошкой. А над животом итальянское платье открывало нечто такое, от чего глаза оторвать мог только ну, очень воспитанный человек. Агриппиша поймала взгляд официанта, обращенный именно на эту подробность ее достоинств, и сказала: – Ты чего пялишься-то? Бабу живую не видал или как? Давай, тащи хлеба! И горчицы!
На принесенный хлеб Агриппиша жирно намазала горчицу, круто сверху посолила и плотоядно обнажив идеальную белизну зубов, откусила сразу полломтя.
– Ну, полегчало, – сказала она. – В животе песня, на душе радость. Я, вапше, не стараюся есть много, потому што у вас в городе фигуру надо соблюдать. Штоб тока везде, где надо – по форме, – она огладила бедра, повертела плавно ладными плечами, а Толян, глядя на эти телодвижения, cудорожно сглотнул.
– Ты и так вся... в порядке, Агриппиша.
– Ой-ой, Толян, не бреши! Или не видишь, – Агриппиша опасно выпятила грудь и итальянское декольте едва справилось с дополнительной нагрузкой, – сколько лишнего весу. – Обеими руками она приподняла свой бюст, как бы взвешивая. – Не-е... И не говори! Многовато. Я в этом лучше разбираюся. Надо малость сбросить.
– Не на-адо, – дрожащим голосом попросил Толян, – не сбрасывай.
– Не сбрасывай, – хором подтвердили Серега и Санька, выпучив глаза. А Серега добавил: – Как ты можешь лучше разбираться? Разбираться с ними, с этим, ну, вообще... – дело мужское.
– Ну да, мужское, не сбрасывай, – передразнила Агриппиша, – Вам-то что! Вы ж их не носите. А как танцевать пойду, так они ж и вовсе мешают – туда-сюда, туда-сюда. Не-е, вам, мужикам, не понять. Груди, они ж должны в ладошках помещаться.
Она схватила руку Толяна и схватила руку Сереги и наложила их себе на грудь. Санька обиженно засопел.
– Ну, видите? Не помещаются. То-то, – говорила она, а в глазах ее прыгал смех. – Ну, все, хорош лапать-то. Ишь, разбежалися!
– А у меня рука больше, – заявил Санька и потянулся к Агриппише.
Агриппиша шлепнула его по растопыренной ладони.
– Не нахальничай, Санька! Ты какой-то невоспитанный и грубый.
К их столику вернулся официант и поставил перед Агриппишей спагетти.
– Ага! – воскликнула Агриппина – Уже и сготовил. Ну, молодец! А это што за мука поверх?
– Это сыр, итальянский острый сыр.
– А-а! Ну щас посмотрим. Ух и проголодалася я, ты себе не представляешь, мужик. Ты пока сбегай да принеси чаю в подстаканнике и сахару положь пять ложек. Понял?
– Понял, сейчас принесу. Может, вина хотите?
– Чего – вина? Портвейн, што ли? Я тебе што – пьяница какая подзаборная? Водки неси, три бутылки!
– Водки?.. Хорошо. А не много ли?
– Так нас же трое – не видишь? А коли ты такой быстрый, то и тебе полстакана налью, так и быть. Ты неси, неси.
В зале произошло всеобщее оживление, это музыканты прошли на эстраду. Потренькали, постукали в микрофон, сказали, гнусавя, как информаторша на вокзале: «Проба, проба... как слышно... даю настройку... раз, два...» .
И вот – грянуло. И тот же гнусавый голос заблеял подворотно-слезливо:

«Шлю тебе, Валюха, сероглазая,
Может быть последнее письмо...

И сразу мощный красивый Агриппишин голос перекрыл гнусавые причитания: –

Никому об ём ты не рассказывай,
Для тибе написано оно...»

Зал оборотился в ее сторону и уже больше никто на музыкантов не смотрел. Да и музыкантам пришлось сменить ритм, так как их усилители не могли соперничать с децибелами, поднятыми Агриппишей до верхней критической точки. И ритм она задала лихой, танцевальный вместо тягуче-слезливого темпа, предложенного солистом.
На столе у Агриппиши уже почти пуста была вторая бутылка. Толян, Серега и Санька выпили по рюмке-другой, с остальным успешно справлялась Агриппиша.
И вот к ее столику потянулась мужская часть зала пригласить ее на танец. Агриппина поначалу отказывалась, глядя на нервничающего Толяна, набычившегося Серегу и Саньку, на лице которого выступили багровые пятна.
– Да вы чего? Я ж с кавалерами, мужики! Или не видите?
Но после первого танца с Толяном, который как-то невнятно топтался возле нее, и после второго танца с Санькой, который макушкой своей доставал ей до носа, и после третьего танца с Серегой, который вихлял массивным задом, не очень попадая в такт, Агриппиша махнула рукой, набила рот макаронами и, подбирая свисавшие длинные макаронины губами и языком, ринулась в бой, ответив согласием на приглашение плечистого качка, в глазах которого плясала серо-голубая муть, и он тут же подтвердил правильность ее выбора, лихо дергая всеми своими бицепсами и вписываясь в ритм.
– А ты, мужик, ничё, складно танцуешь.
– И ты, рыженькая, в порядке.
– Местный, што ль?
– Ага.
– Хочешь, угадаю, как звать?
– Ну, попробуй, сладкая.
– Мне это – раз плюнуть. Ты – Андрей.
– А ты – Агриппиша.
«Как узнал? – Как узнала? – Подслушала. – Подслушал...»
– Агриппиша, – интимно шептал Андрей, плотно прижимая девушку, – а давай смоемся куда-нибудь, покайфуем...
– Не-е! Ты чё? Еще потанцевать охота... Может, позднее...
И Агриппиша устроила скачущий хоровод, втянув в него все население зала.
Потом, желая заполучить Агриппишу, парни отпихивали друг друга от ее столика, кое-где вспыхивали мелкие очаги драк. Напрасно Толян уговаривал Агриппишу уйти из ресторана.
Напрасно Серега навис над ней, пытаясь отгородить от атак, его то и дело отшвыривали в сторону. Напрасно Санька двинул кого-то головой в живот; пострадавший отряхнулся и, как зомби, мыча снова полез к Агриппише.
– Толяша, ну ишо малость побудем... Серенький, не нервничай, все будет хорошо... Ты, Санек, не задирайся – вона какие лбы вокруг...
Но все заканчивается, и время уже перевалило за полночь. И Агриппиша согласилась, наконец, что пора закруглять веселье.
Но веселье, в некотором очень и очень сомнительном смысле, только начиналось, хотя Агриппиша о том и не подозревала...
На улице, в двух кварталах от ресторана, подошли к ним парни и среди них качок Андрей.
– Пошли, Агриппиша! – сказал Андрей. – Мы же с тобой договаривались.
– Чего договаривались? – сказала Агриппиша спокойно. – Ни о чем мы не договаривались.
– Ребята, – мрачно сказал Толян, – идите своей дорогой.
Но качок оттер его плечом.
– Ну, как же, Агриппиша. Ты же сама сказала – позднее.
– Ничего я не говорила. Я если чего говорю – завсегда помню. Отстань, Андрюша, иди себе, я ж не одна...
– Ну, не-ет, так у нас не делается, – сказал качок. – Как это – не обещала? Я тебе что, пустое место? Ты, сестренка, ошиблась – со мной так нельзя. Пошли, сладкая, по-хорошему.
Санька разбежался и применил свой излюбленный прием: пнул качка головой в живот. Качок и не пошатнулся. Серега встал в боксерскую стойку. Толян безуспешно молотил кулаками другого атлета, который и не замечал серегиных стараний. Он хватал Агриппишу за талию и тянул к себе. Но когда Серега двинул по скуле Андрея подвернувшимся булыжником, тот сочно выругался, потрогал рассаженную щеку и сказал, растопырив пальцы рогулями:
– Мне, блин, это уже надоело...
Дальше все было плохо. Вдрызг избитые Толян, Серега и Санька валялись на земле, а кусающуюся, царапающуюся Агриппишу Андрей запихнул в машину, где ее подхватили его друзья, и машина, взвизгнув колесами, умчалась в ночь...
На какой-то роскошной квартире с ней уже и вовсе не церемонились. Агриппиша плакала, умоляла Андрея пожалеть ее, не трогать, она еще девушка, она просила простить ее за что-то, она же еще никогда, никогда, никогда...
Агриппишу нашли возле городской свалки только на следующий день – в беспамятстве, в жалких клочьях изодранного итальянского платья.
Солнце как раз заползало за тучи, будто не желая цинично высвечивать эту картину. И клубились лиловые тучи. Небо гневалось. Но еще никогда никому на Земле не стало легче от того эфемерного вселенского гнева.

Толян примчался на своем мотоцикле к часу выписки Агриппиши из больницы. Все это время – целый месяц – он рвался с цветами, с апельсинами, конфетами в палату, но только перед самой выпиской был к Агриппише допущен.
При виде вошедшего Толяна Агриппиша заявила:
– Сволочь! Лигарх!
– Агриппиша, ты что! Это же я...
– Все несчастья от вашего племени. Говорили мне наши старики, не водись с лигархами, бо все они террористы, а я, дура, не верила.
Коровьи глаза Агриппиши сверкали болезненной желтизной, она размахивала руками, как-то не вполне естественно жестикулировала. Толян, предупрежденный врачом, пытался ее успокоить.
– Агриппишечка, я же Толик. Ты же знаешь – я ж не олигарх. Ну какой из меня олигарх или террорист?
– Сволочь! Лигарх! Ты там был, я помню. Ты меня бросил, я знаю, – она заплакала, затряслась, надсадно всхлипывая. И вдруг захихикала. – А там такая большая комната, розовая, с цветочками... Этот Андрей такой смешной, я вся прям обхохоталася... А они в меня бутылку засунули... От шампанского... Я так смеялася. Ты тока представь: лежу, а из меня бутылка торчит.
Агриппиша умолкла на секунду-другую и вновь перешла на икающий плач.
– Толяша, где ж ты был? Как же... Как же ты меня бросил?
– Я не бросал. Мы все в отключке были. Они ж качки, боксеры, было не сладить.
– А ты, Толяша... Ой, мама, смеху-то! Ты, Толяша танцевать-то и не умеешь... А Андрюша умеет... Толяша, иди на ухо скажу, – и шепотом: – Я, Толяша, его зарежу. Ты мне веришь? Поправлюся тока...
– Где ж их искать, Агриппиша? Я б сам, я бы... Я уже ищу. Скрылись они, пропали. Но я клянусь тебе, я найду!
– Што ты, што ты, Толяша! Тебе не сладить, – Агриппиша хитро улыбнулась, посмотрела на Толика пристально, спросила: – Замуж теперь не возьмешь? Опосля этих... опосля бутылки...
– Возьму! – жарко сказал Толик. – Я тебя, Агриппиша, не только возьму, я любить тебя буду.
– Люби-ить! А я ж уже не могу... Ты, Толяша, не знаешь, как это... смешно... и больно... – Агриппиша странно так, меленько засмеялась. – Я тока боялася – разобьется, когда он ее кулаком забивал... не шевелилася... А ты говоришь! Еще какие лигархи-террористы!
– Знаю я все, Агриппиша. Не мучай себя. При чем же тут олигархи?
– Ты што, Толян! Как же – не лигархи? Простой русский человек разве может такое? Што ты! Мне ж наши старики еще рассказывали. Так што, не сомневайся, если где бандит или другая какая сволочь – он точно лигарх переодетый, даром што рожа квадратная.
Глаза Агриппиши налились желтизной и полные ее губы вытянулись в ниточку.
– Гад ты, Толян! И тоже из их роду-племени! Я ж знала, что ты с ими. Все вы, сучье племя, притворяетеся, што не террористы. Иди отседа! И штоб я тебя не видела – удавлю! – прошипела Агриппиша и отвернулась.
Через минуту, в течение которой Толян стоял потерянный, она бросилась к нему, припала к его груди и заголосила:
– Ой, Толяша! Это ты! Ты ко мне пришел! А со мной, Толяша, ничего не было, я тока где-то ударилася, ты не расстраивайся... Ты, Толяша, бери меня за себя, а то я совсем ничего не понимаю... Я... я не знаю... я бутылку видела, Толяша. Такая смешная бутылка...
Агриппиша снова впала в прострацию и вдруг сказала злобно и как-то чеканно:
– Я пока не вобью ту бытылку в его задницу – не успокоюся. Я тогда тока и вздохну.
Врач, отпуская их, предупредил Толяна обо всем, о том, что с Агриппиной не все в порядке, что нужно время и покой, покой и время...
...Они поженились – Агриппиша и Толян. И стали вместе строить планы поиска и мести.

Уткур, обычно, ходил по городу босиком. На нем мог быть костюм, галстук или другая одежда, только на ногах ничего не было. И летом и зимой. Обувь его болталась на массивной трости через плечо. Перед тем как войти в какой-нибудь кабинет по делу, туфли он напяливал, а закончив дела, тут же их сбрасывал.
– Ноги, – говорил Уткур, – от обуви портятся, становятся нежными, уязвимыми, неверными.
Его ученики-новобранцы – будущие каратисты – слушали и удивлялись.
– Как же это? Босиком – в городе… Ведь смеяться будут.
– Это не важно, – говорил Уткур. – Наше искусство выше условностей. Пусть смеются. Нога, живущая в презервативе, не способна к настоящему бою. Я покажу вам, а вы решайте сами...
С этими словами Уткур взвился в воздух, ударил напряженной ступней в ствол сухостойной акации и снес изрядный кусок коры вместе со щепой десятисантиметровой толщины.
Агриппина познакомилась с Уткуром в кафе. Он попросился за ее столик. Агриппиша смерила просителя взглядом и остановилась на его босых ногах.
– Ты чё это, в костюме, а босый?
– Ну, мне так нравится. А что, девушка, это вам мешает?
– Не-е... А ты чё, бедный, што ль? А может лигарх?
– Почему «лигарх»? – очень удивился Уткур.
– Потому как лигархи тока и делают, што выдумлюют. Я этого не уважаю.
– Интересно… И олигархи – люди. Должна быть причина, без причины как можно любить или не любить?
– Чего это – без причины? У меня причина есть. Ты, мужик, если не знаешь, то и не говори, – и тут Агриппиша заявила не очень понятное: – Все – лигархи. Как пить дать! Тока притворяются.
– Как это все? Я, например, простой человек…
– Все одно – лигарх! Террорист!
– Еще и террорист! – улыбнулся Уткур. – Хорошо, но если все – олигархи, значит, выходит, и вы олигарх.
– Я – нет. Я ж деревенская, – снисходительно объяснила Агриппиша.
Она рассматривала и рассматривала дубовые ноги Уткура с удивительно правильными пальцами, а Уткур дивился на странную девушку. Которая была хороша тою естественною красотой, какой иногда наделяет природа тех, что возле нее кормятся. Только глаза ее коровьи вспыхивали вдруг странной желтизной.
– Ну, скажи ты мне, мужик, по правде – на сапоги денег не хватает, што ль? Али все-тки лигарх-террорист?
– Интересная логика! Как раз у олигархов хватает не только на сапоги… Но дело в том, – ответил Уткур, – что я сенсей, то есть, учитель борьбы карате…
– Карате? Это я в кино видала. Так это ж... Слу-у-ушай, ты-то мне и нужон. Ах ты ж сенсей, туды ево в корень! Очень я хочу с этой карате научиться. Возьмешь в обучение?
– Это, девушка, очень жесткая борьба. Зачем девчонке? Нет, милая, не женское это дело.
– Как это – не женское? – убеждала Агриппиша. – Ты себе даже приснить не можешь – какое женское! Возьми меня, а?
– Да у меня только парни одни...
– Чего ты? Я ж, ясное дело, тоже штаны надену.
– Вы не понимаете, руки-ноги поломать можно, обучаясь.
– Пусть! Давай, ломай! Я готовая. Я не боюся.
– Ну, не знаю... Нет, не могу...
– Конешно! Так и знала, што лигарх! Придумливают и придумливают...
– Ну что ты заладила «лигарх» да «лигарх»? И откуда ты такая темная? – рассердился Уткур и от этого перешел на «ты» . – Черт с тобой! Приходи, – Уткур назвал адрес. – Посмотришь и, думаю, сама откажешься. Как звать тебя?
– Агриппина.
– Мг! Ну хорошо, Агриппина, – завтра...
– Погодь, а можно я с мужем приду?
– Начинается! – простонал Уткур. – У тебя еще и муж...
– Ты, сенсей, твою дивизию!, давай не обижай меня, я ж и так обиженная. Нето как дам по башке – так тыква напополам расколется.
– Правда? – поднял брови сенсей и улыбнулся: – Ну... убедила. Приходите оба.
В ежедневных тренировках прошло два года. Единственная из группы, Агриппиша, следуя примеру Уткура, ходила босая. Ее нежная белая ступня постепенно стала жесткой, но обрела ладную алертную форму. Теперь взвивалась она в воздух не хуже Уткура и, играючи, рассаживала толстую доску в крошево. Теперь едва ли не на равных вступала она в бой с самим сенсеем Уткуром Юлдашевым. Не отставал и Толян, только не было в нем такой страсти, отчаянности. Но, в остальном, был учеником одним из лучших.
И всюду носила Агриппиша с собой бутылку…
Прошло еще полгода, и однажды поиск привел их в полуподвал-спортзал с тренажерами, тюфяками для боксинга, штангами... Последовательно и неотступно прочесывая все такие места, Толян с Агриппишей вошли и в этот зал…
– Лигарх! – тихо сказала вдруг Агриппиша, ткнув пальцем в угол зала. – Во-о-от он! Так што, Толяша... Так што, ты его не трогай. Бутылку давай сюда. Щас, щас я разберуся...
Они шагнули в зал, не таясь – босая Агриппиша и значительно раздавшийся в плечах Толян. Шестеро качков удивленно на них посмотрели, а Андрей вытянул жилистую шею и присвистнул.
– Ты гля-а-ань! Это же Агриппиша... Сладкая ты наша. Никак оклемалась? А я уж думал – кранты. Ну, ты даешь, девушка! Ой, как славно, что ты нас не позабыла, не позабросила.
– Ты! Козел! Закрой жральник! – сказала Агриппиша спокойно, но ее глаза уже наливались пронзительной желтизной. – Я с тобой разберуся отдельно – хорошо? Отдохни пока, я тока с твоими кастратами спервоначалу поокаю.
Андреевы дружки загоготали:
– Это мы-то кастраты?..
– Еще нет? – спросила Агриппиша. – Щас будете. Я вам, козлы, обещаю!
– Она что – чокнулась? Ты, Андрюха, если не против, я на этот раз первый побалуюсь.
– Валяй, Валера. Я только не пойму, зачем она еще и этого хиляка с собой притащила.
А Валера уже направился к Агриппише. На полпути с ним случилось нечто непредвиденное и непонятное. Толян, мимо которого он проходил и который, вроде бы, и не собирался вмешиваться – такой расслабленный и хилый был у него вид – вдруг как-то так молниеносно выбросил ногу, и мощный Валера брякнулся на пол, да так и остался лежать.
Потом... Агриппиша металась по залу, ее крепкие ноги выстреливали точно, ее руки крушили вдребезги челюсти и носы... Не отставал и Толян…
Остался один Андрей, который молча наблюдал за расправой. Теперь и он поднялся.
– Молодец, сладкая. А-ах, – вздохнул он, – все приходится делать самому. Где ж ты так научилась, Агриппиша? Ладно, иди ко мне, птичка, уж я-то тебя успокою.
– Ну, ты! Дерьмо вонючее, давай иди сюда, – позвал Толян. – Иди ко мне, падаль! Я теперь поговорю с тобой.
– Толяша – нет! – процедила Агриппиша. – Этот облезлый лигарх мой! – и, обращаясь к Андрею: – Иди, Андрюшенька, иди. Ты штанишки-то еще не обмочил? – сказала она и поставила бутылку посреди зала. – Это, – кивнула она на бутылку, – это, харя твоя косоротая, для тебя припасено.
Била его Агриппина долго и обстоятельно, по всем правилам чудесной уткуровой науки.
Полудохлая груда мышц Андрея громоздилась на полу лицом вниз. Его штаны были спущены, над мускулистой задницей возвышалась большая часть бутылки от шампанского, а Агриппиша делала пасы руками, глубоко вдыхала, отводя руку, и делала резкий выдох, не донося ладонь до бутылки на какие-нибудь миллиметры. Произведя этот ритуал пять или шесть раз, она пронзительно выкрикнула: «Ки-и-яу!» ...

Расправившись с Андреем, Агриппина заметно повеселела. Они с Толяшей верно рассчитали, что оклемавшись, Андрей не станет связываться с милицией, просто не позволит обнародования такого позора, а обойдется разными частными врачами да знахарями, специалистами по зашиванию и заговору порванных задниц.
Помыкались, помыкались Агриппиша с Толяном и решили поискать работу по умению, по профилю, так сказать. Для чего и направили свои стопы на юг, в столицу, в Южную Пальмиру по имени Одесса...
… Возвращаясь из магазина, Агриппиша обратила внимание на яркую рекламу. Над аркой горела неоновая надпись «Ришелье» . Любопытствуя, зашла она в старинный двор этой бывшей торговой биржи, бывшей филармонии, и разглядела в створе тяжелых дверей двух атлетов в камуфляжной форме, один – белобрысый, нос проломлен, другой – брюнет с помятыми ушами, похаживали они между игорными столами в зале казино, зорко присматривая за порядком. Заходили они и в боковой зал ресторана, и в уютное кафе за колоннами.
Агриппиша осмотрелась, подошла к атлетам.
– Чего стережете, мужики?
– Тебя стережем, сестренка, ответил брюнет. – Ты как? В кафе или поиграть?
– Не-е, я так... Ну, а чего стеречь? От кого?
– Фью! – сказал белобрысый. – Знаешь, сколько отморозков тут шляется! А чё это ты с картошкой-то здесь?..
– Да я ж мимо проходила... А чего им надо-то, этим, отморозкам?
– Много надо. Они же кто? Рэкетиры, бандиты, ворье – хватает.
«Так, – решила Агриппиша, – эта работа мне подходит».
– А ты, сестренка, красавица. У меня смена в восемь кончается, давай угощу, шампанское попьем вон в этом кафе. Или куда в другое место смоемся, а? Покайфуем.
– Смоемся... – задумчиво повторила Агриппиша, и тут глаза ее враз пожелтели. – Покайфуем... Ты, мужик, чего? Террорист, што ль? А ну, пошел вон, козел! И ты – пошел вон! Давайте, давайте, валите отседа! Я тута и без вас справлюся, – говорила Агриппиша, аккуратно пристраивая картошку за колонной.
– Ух ты! – воскликнул брюнет. – Во дает! Ты, никак, с крыши упала? Давай-ка, забирай свою торбу.
– Слышь, козлина, – спокойно сказала Агриппина, – вали по-хорошему! Ты ж, хотя и лигарх, а по-русски разбираешь. Вали, пока я не разозлилася.
Из холла вышел к ним тощий господин в «жириновке» . Глаза у него были колючие, пристальные. Спросил:
– Почему шум?
– Вот она, – показал пальцем брюнет, – Шумит чего-то, Михал Петрович, хулиганит. Приперлась тут с мешком... Еще и босая…
Михал Петрович, директор заведения, посмотрел на Агриппишу, глаза у него стали ласковыми.
– Ой, какая девонька! Ну вы, ребята, неправы... Девонька, оставь их в покое, идем со мной, я угощаю. Не пожалеешь, сладкая.
– Сладкая... – пробормотала Агриппиша. – Тоже лигарх… И ты двигай отседа, нето накостыляю!
Михал Петрович обиделся и сказал:
– Ладно, ребята. Не хочет – ее дело. Выбросьте ее на улицу. Дура деревенская! В шею ее, да не церемоньтесь!
Он повернулся и ушел.
Белобрысый протянул руку, чтобы схватить Агриппишу за ворот. Агриппиша чуть подалась назад, так что вышибале пришлось потянуться, потом чуть сдвинулась вправо, присела и легонько махнула ногой. Вышибала свалился на спину. Он тут же вскочил, виновато усмехнулся напарнику, дескать, надо же, чего дура несмышленая вытворяет и вновь протянул руку к Агриппише.
– Я ж предупреждала, козел. Ну, а щас я уже разозлилася – сам виноват.
Агриппиша мгновенно подняла ногу вертикально вверх и смаху опустила пятку в основание бычьей шеи вышибалы. Тот осел, хлопая скосившимися к носу глазами.
– Эге-е! – протянул брюнет с мятыми ушами. – Надо же предупреждать, красавица.
– Чего предупреждать?
– Что вооружена, вот чего. А то некрасиво выходит. Не думаешь же ты теперь, что со мной справишься, когда я знаю.
– Ты, конечно, мешок тяжелый, но мешок-то – с чем?
– С чем?
– С дерьмом! Што ж ты ничего про себя не знаешь? Так што, даже не мечтай, я справлюся! Отморозок!
– Кто отморозок? – оскорбился брюнет. – Ну, ты меня достала. А ну, пошла отсюда, я сказал!
– Ой-ой-ой! – Агриппиша внезапно сменила боевую стойку на жеманное покачивание плечами, чем ввела в заблуждение брюнета, потому что этот образ хрупкой девушки с томными телодвижениями как-то больше гармонировал с ее очень даже отчетливо видимым женским естеством. – Какой страшный! Я прям вся щас уписаюся...
И вдруг взорвалась она вихрем движений, в результате которых брюнет спиной влетел в старинный витраж окна и вместе с его осколками остался лежать на полу.
– Нигде житья от их русскому человеку!.. – пробормотала Агриппиша. – Ну, я вам щас покажу советскую власть!
С этими словами ринулась она в дверь, за створками которой скрылся Михал Петрович. Там – вращалась рулетка, сидели вкруговую какие-то люди в малиновых пиджаках. А за столиком в уютном уголке утопал в кресле Михал Петрович с роскошной девицей на коленях. Девица усердно вылизывала Михал Петровичу шею. Михал Петрович мурлыкал от удовольствия и выгибал свой кадык навстречу губам очаровательницы.

Я сижу на вишеньке,
Не могу накушаться, –

в темпе марша бормотала Агриппиша, –

Дядя Ленин говорил –
Надо маму слушаться...

Она энергично впечатывала шаг в ритм программных стихов и неумолимо приближалась к столу Михал Петровича, который воскликнул, завидев решительную диву:
– О-о! Ты все-таки пришла! А ну, Оленька, иди отдохни, иди, детка...
Девица сползла с его колен, встала во весь свой почти двухметровый рост и сердито уставилась на Агриппишу, затем, безошибочно угадав в ней деревенское происхождение и не сказав лишнего слова, кинулась на конкурентку с намерением вцепиться той в волосы и выцарапать ее коровьи глаза.
– Ах ты, быдло с Крыжополя! – завопила она.
Агриппиша избавилась от помехи, легонько, но презрительно пнув модельную Оленьку в живот. Оленька икнула и села на пол. Не дав Михал Петровичу опомниться, Агриппиша выдернула его из кресла и швырнула прямо на вращающееся колесо рулетки.

У тебя ж душа большая,
Рази ж ей не хочется... –

уговаривала Агриппиша Михал Петровича. –

Помечтать об урожае,
Об ткачихе-летчице. –

декламировала она, трансформируя известные ей частушки и обнаруживая тем самым изрядный поэтический талант. Репертуар у Агриппиши был неиссякаем и разнообразен, поэтому исправно летали в воздухе осколки коньячных бутылок, рушились зеркала и мелькал среди побоища фейерверк из ног, рук и пронзительных желтых глаз Агриппиши. И слышен был ее голос:

С оборванцем подрался матрос... –

она восстанавливала справедливость. –

Это Клим Ворошилов
И братишка Буденный...–

сочно выводила она, видя во всех этих малиновых пиджаках, бильярдных киях и квадратных неорусских физиономиях покушение на родное неосоветское законодательство. –

Подарили свободу,
И их любит народ...

...Наряд милиции – его вызвал доползший до телефона Михал Петрович – сориентировался в том смысле, что правильно оценил свои возможности в предполагаемой борьбе с цунами по имени «Агриппиша» и обошелся с этим стихийным бедствием умело: улучив момент, патрульный аккуратно побрызгал чем-то из баллончика на девушку, как брызгает на бегонии в цветочной оранжерее заботливый садовник. Ему это без труда удалось, потому что Агриппиша не ожидала никаких подвохов со стороны родной неосоветской милиции, в которую она свято верила. Теперь это был уже не «цунами», а вертящийся на месте клубок из чиханий, кашля и слез.
Докашливала Агриппиша уже в отделении милиции.
…Здесь и нашел ее Толян, сбившийся с ног в поисках жены.
Бравая милиция, облизываясь на Агриппишу, пугала ее всякими страшными уголовными карами.
– Ты, Агриппина, пойдешь по статье за учинение хулиганских действий в зоне культурных учреждений...
– Ихде? – удивлялась Агриппиша. – Ихде культурных учириждений? Этот клоповник? Там же одни террористы. Они ж тока и умеют што жрать. И над людями издеваться.
– Ну, не скажи, Агриппина. Они платят налоги... А Михаил Петрович, так он вообще никакой не террорист.
– Видала я таких! Ты же, товарыш старший лейтенант, не знаешь как он девку эту на колени взгромоздил.
– Ты какая-то необразованная, Агриппина. Взгромоздил... Просто культурно проводит время. Имеет право. За свои, между прочим, деньги. В общем, так... Если ты согласна сотрудничать с нами, тем более – ты карате умеешь, то один разговор. А нет – загремишь по статье. – Старший лейтенат ласково обнял Агриппишу за плечи. – Ты ж пойми, Агриппина, мы же кто? Мы – новая советская власть, мы должны блюсти... А, с другой стороны, ты для нас очень ценный кадр.
– Тут я согласная. Тока я прямо заявляю заявление: спуску от меня не будет: если увижу, што гад, што лигарх... И вапше, товарыш старший лейтенант, когда же ж мы уже их всех выженем, а?
– Агриппина! Ты что! Еще поплачем, когда без них, без олигархов, останемся…
– Тут я несогласная! Ты это запомни!
Лейтенант переложил утешительную длань на Агриппишино бедро и в этот самый момент в конторку влетел Толян. Он радостно заулыбался Агриппише, но, увидав на бедре своей жены снующую руку лейтенанта, взвился в воздух – «Ки-ия-а!» – и лейтенант закатился под стол, а Толян ухватил Агриппишу за руку и потянул к выходу – «Бежим!»
– Ты чего, Толяша? – упиралась Агриппиша. – Што ты! Это ж нашая рОдная милиция! Глупой ты какой-то. Самая работа начинается...
Она стала тащить милиционера из-под стола, тот замычал и открыл глаза. Увидел Толяна, и его мычание оформилось:
– Под суд отдам! По этапу пущу...
– Што ты, што ты, товарыш старший лейтенант! Это ж мой муж Толян.
– А чего он... Муж... Чей муж?.. Зачем нам с тобой муж, Агриппина? – приходил в себя старший лейтенант, с досадой глядя на девушку. – Еще и с ногами...
– Так он же ж тоже каратист. Вместе будем работать на благо.
– Нельзя! – отрезал старший лейтенант, отряхиваясь и устраиваясь за своим столом. – Семейственность в нашей работе, Агриппина, недопустима. Поэтому буду оформлять хулигана на пятнадцать суток за нападение при исполнении...
– Не согласная я! – твердо сказала Агриппиша. – Я этого не уважаю. Если што – тада и меня оформляй. Я тока не пойму, товарыш старший лейтенант, тебе што – бойцы не нужны?
– Фамилия! – упрямо гнул свое старший лейтенант, грозно глядя на Толяна и делая вид, что ему не до Агриппиши.
– Чего – фамилия? – нервничал Толян. – Ты чего это мою жену лапал?
– Обвиняемый! Ведите себя пристойно! Я при исполнении, поэтому никого я не лапал. Вам показалось.
– Толяша, што ты, што ты! Он не лапал, Толяша. Ты ж меня знаешь – я же ж такого не люблю.
– А ты, жена, помолчи! – стукнул кулаком по столу Толян. – Расселась тут с этим кобелем, а он и руки распустил...
– Та-ак! – протянул старший лейтенант. – Оскорбление при исполнении. Точно по этапу пущу. Но ради справедливости информирую: я, гражданин Толян, не распускал... Я успокаивал эту гражданку, так как она была в полном расстройстве чувств. А долг советской милиции...
– У него жа долг, Толяша, пойми. И нервенная работа. И про расстройство чуйств он правду говорит. Ты жа не знаешь как я расстроилася. Я тебе потом все-все расскажу чего было.
– Ладно! – рубанул рукой старший лейтенант. – Я принял решение. Обвиняемый Толян будет сотрудничать, но во избежание семейственности – в другом наряде...
– Чего это – обвиняемый? – стал успокаиваться Толян.
– А нападение при исполнении это тебе что? Так что кровью искупать будешь, на передовой. Попирчук! – крикнул он.
На зов явился милиционер в лейтенантских звездочках.
– Я здесь, Николай.
– Вот что, Попирчук, оформи этого условно обвиняемого в свой наряд как нештатного сотрудника. Каратист! Классно дерется – сам наблюдал. Пусть докажет на деле... Так что забирай к себе и оформляй.
Попирчук расправил пышные соломенные усы и сказал, встав во фрунт:
– ОсУжденный! Руки за спину! Вперед!
Толян и его начальство скрылись за дверью, Агриппиша сказала:
– Он докажет! Ты, товарыш старший лейтенант, даже не сумлевайся.
– Я и не сомневаюсь, – говорил старший лейтенант, вплотную придвигаясь к Агриппише и возобновляя собеседование непосредственно с того места, на котором оно было прервано, а именно с установления своей длани на уютном бедре Агриппиши. – Я, Агриппина, верю в торжество справедливости, поэтому мы с тобой сейчас обсудим общие места нашей деятельности... Хищный оскал преступного мира, Агриппина, требует концентрации всех наших духовных и физических сил. Наши сердца, Агриппина, должны биться в едином ритме.
Сказав это, старший лейтенант наложил ладонь на сердце каратистки и лично убедился: ее сердце билось в нужном ритме.
– Ах, Агриппишечка, – простонал старший лейтенант, – бывает, что и ночей недосыпаем, и в ласке женской себе отказываем. Но мы должны стараться... Рэкет, бандиты... Наш долг, Агриппишечка...
– Конешно, товарыш старший лейтенант Коляша, – шептала Агриппиша расстрогано, – рази ж я не понимаю... Я постараюся... Я, Коляша, завсегда...

В Летнем саду было уютно среди пышной зелени деревьев, где столики, разбросанные по площадке, удачно вписывались в созданный умелыми дизайнерами ландшафт.
Толян, законспирированный под обычного посетителя, ел какие-то морские гребешки, зажаренные по корейским рецептам, и зорко оглядывал вверенные ему позиции.
Немыслимые, кроме как на обложках или вкладках журналов, модельные девицы не жалели своего интеллекта, растрачивая его направо и налево. Их интеллект сверкал разными гранями, как то: удачно выставленная коленка, острый взгляд из-под длиннющих ресниц, томное манипулирование хрустальными бокалами, увитыми их пальцами с трехсантиметровыми поразительных цветов ногтями, невзначай обнаженная в непринужденном наклоне грудь, затмевающая перси мировых секс-символов. Ну и высказывания, от которых какая-нибудь Мерилин Монро из прошлого века пришла бы в полное расстройство чувств:
– Ой, Валерик! Может, блин, уже самое время потрахаться? Вон под тем фикусом... А? Прям, как на природе...
Толян видел, как валкой походкой в Летний сад вошел сомнительного вида человек. Его не пропускали, но он уговорил стражей, сославшись на то, что ему надо всего лишь посетить туалет. Буквально – туда и обратно.
Непорядки начались сразу. Посетитель зацепил походя какую-то топ-девицу, шлепнув ее по модельной попке, девица тут же нажаловалась своему бой-френду, лениво ковырявшему вилкой в устрицах. Бой-френд вскочил, соорудил какую-то хитрую фигуру из пальцев, выставил ее перед носом посетителя и стал выяснять отношения:
– Ты чё, мужик! Оборзел совсем? Всякую наглость уже потерял, да?
Посетитель обидным образом смазал пятерней возмущенную физиономию фигуранта, но уже Толян возник на месте происшествия: «Ки-ия-а!» , и посетитель кубарем покатился по зеленому покрытию, имитирующему траву. Он тут же вскочил и кинулся вон из Летнего сада, радостно вопя во всю глотку: «Наших бьют!» . Он выбежал на Дерибасовскую, а Толян, подгоняя его пинками, скакал следом. Из подворотен стали вываливаться темные, мрачные фигуры, в слабом свете засверкали фиксы и финки. На бегу Толян вызывал по мобильнику наряд милиции. За ним, ревя в экстазе, неслись любители острых ощущений, а во главе толпы бежал директор Летнего сада с револьвером в руках. Началась многоплановая потасовка.
Толян заметил как на директора навалился бандит в ватнике. Он метнулся на выручку, ухватил бандита за воротник и не заметил как сзади подобрался враг... Узкое лезвие стилета вошло в спину условно обвиняемого Толяна...
Этот кровавый эпизод побудил директора и главаря банды сойтись на свободном пространстве между враждующими сторонами для дальнейшего выяснения отношений. Уже была забита стрелка, когда прибывший наряд милиции с дубинками наперевес кинулся в гущу событий. Но директор ресторана отвел в сторонку старшего группы лейтенанта Попирчука, пошептался с ним, после чего милиционеры подхватили истекающего кровью нештатного сотрудника Толяна и увезли его в сторону отделения милиции.
В дороге ему была оказана первая помощь. Его хотели везти сразу в больницу, но Толян пожелал – «быть может в последний раз» – увидеть свою Агриппишу, а уж потом... На носилках его внесли в помещение. Сержант делал отчаянные знаки Попирчуку, тыча пальцем в боковую дверь.
– Агриппиша, – хрипел Толян. – Агриппиша, я умираю... Где же ты Агриппиша, где ты, моя любимая?
За боковой дверью ритмично скрипела койка, стукая коротковатой ножкой в пол, и жаркие стенания Агриппиши смешивались с мычанием старшего лейтенанта Николая...
– Агриппиша, – Толян сполз с носилок и ползком просунулся в дверь. – Агриппиша, любимая... я ж тут... я уже, Агриппиша, умираю...
– Щас... щас... щас... Ко... ля... ша... Я... то... ка... То... ля... ша... щас... щас... – с правильными промежутками сообщала Агриппиша.
– Гр-ррр, – тихо рычал старший лейтенант, – гр-ррр...
Мерно, будто отбивая музыкальный ритм, стучала ножкой расхристанная койка.
Перед мутным взором Толяна раскачивалось в горизонтальной плоскости нагромождение каких-то голых силуэтов, чья-то рука махала на него в предельном отчаянии:
– Ща... ща... ща... я ж... ту... та... я... то... ка... ща... ща... Ща-а-а-а-а-а-а!..
Толяну казалось, что это телега стучит на стыках, увлекая его по рельсам в какой-то ослепительный тоннель, и голые ангелы машут своими крыльями. Но телега отчего-то вдруг споткнулась, остановилась.
А через полминуты Агриппиша налетела на него как вихрь, подхватила его голову на колени и запричитала:
– Толяшечка, родный ты мо-ой! – забилась она в плаче: – Сгубили Толяшечку злые вороги. Не сберегла, не оборонила я муженька маво родного-о-о... Коляша! – крикнула она так, что стекла зазвенели в окнах. – Товарыш старший лейтенант! Што ж вы тута прохолождаетеся, как же ж это? Надо жа в больницу! Што жа вы тута все глазами хлопаете? – И уже в машине, набирающей ход, склонясь над измученным телом мужа: – Толяша, я ж тебя не отдам, не отпущу. Я жа тебя, Толяша, выхожу-вынянчаю... Ты потерпи чуток, родный ты мой... А я ж, Толяша, тута пока трудюся, Толяша, надрываюся... А ты... Бедный ты мо-о-ой... Как жа ж это, Толяша?...
И Агриппиша выходила и вынянчила. Уже через месяц Толян ходил по отделению гоголем, героем с новенькой медалью «За мужество и самоотверженность».
И многократно пришлось ему пересказывать медикам и журналистам про телегу, про сверкающий тоннель и про ангелов, которые обещали ему: щас...щас...щас. И про Агриппишу, которая не отдала, не отпустила...

На настоящем оперативном задании Агриппиша побывала только однажды. Дело в том, что в городе объявилась банда, действующая исключительно в общественном транспорте. Банда работала конкретно: начисто обчищала всех наличных пассажиров, после чего транспортное средство спокойно следовало далее по маршруту и расписанию. Тут-то и решили Николай с Попирчуком задействовать скрытые резервы в лице своей нештатной сотрудницы.
В конспиративной юбчонке, над которой шевелился гладкий голый живот с ямкой пупка посередине, в искусно нарисованной на плече татуировке Агриппиша вошла в салон трамвая и предъявила вагоновожатому красную корочку удостоверения. Вагоновожатый уважительно подмигнул, невольно задержал взгляд на атрибутах Агриппишиной конспирации, и вагон трамвая едва не сошел с рельс. Надсадно заскрипев, трамвай громыхнул колесами, подпрыгнул, но затем исправно двинулся дальше.
На четвертой или пятой остановке с передней площадки в вагон вошел мужчина в строгом пиджаке и при галстуке. В середине трамвая и сзади поднялись в салон еще двое таких же строгих господ. И бдительная Агриппиша заметила, как одновременно сунулись руки этой троицы за пазухи, и поняла: это они – «лигархи» .
Последовавшие действия Агриппиши были неторопливы и обстоятельны. Она потрогала за плечо того из врагов, кто был к ней ближе и голосом опытного контролера потребовала:
– Ваш билетик, мушшына!
– Чего? – удивился предполагаемый бандит, продолжая шарить за пазухой. – Ты кто такая? Контролерша с голым пузом? Я такого в природе еще не встречал. А ну, падай, мочалка, на сидение, потому что я сейчас буду грабить этот трамвай. Веди себя тихо – не трону и даже возьму потом с собой, сладкая...
– Сладкая... – пробормотала Агриппиша, и грабитель увидел, как странным образом пожелтели ее глаза.
На какие-то секунды Агриппиша впала в прострацию, а «мушшына» успел выхватить из-за пазухи револьвер; с оружием наголо оказались уже и его подельщики.
– Всем сохранять спокойствие, – одновременно закричали террористы. – Это ограбление! Стреляем без предупреждения. Все ценные вещи и деньги приготовить для экспроприации и держать в руках!
– Сладкая... – повторила Агриппиша и коротким тычком своротила «мушшыне» челюсть.
Ловко подхватила она падающий револьвер, сунула его за пояс юбчонки и закричала:
– Граждане ограбляющие! Просю предъявить проездные документы!
Танцующей походкой, словно модель на подиуме, двинулась она вдоль вагона и как-то сразу оказалась между двумя другими грабителями. Те ошарашенно смотрели на невероятную среди трамвайной публики фигуру.
– Ну, што, мушшына, – обратилась Агриппиша к одному из них. – Будем предъявлять или будем... это... запираться? Ты железку-то свою чего выставил? Глупой што ль? Я ж сказала: оружию сдать!
С этими словами она спокойно вынула пистолет из рук обалдевшего грабителя и тоже сунула его за пояс.
– Та-ак! – протянула она. – А билета жа у тебя не имеется! Давай, топай на выход, я щас тока разберуся с твоим другом.
Но сзади в ее шею уперся ствол нагана: третий грабитель опомнился быстрее своих друзей.
– Ну, ты даешь, телка молочная! А ну, падай на пол пузом вниз! Мы с тобой потом покайфуем.
– Покайфуем... – повторила Агриппиша и, сделав сальто в воздухе, оказалась лицом к лицу с удивленным террористом. Оттянув поясок юбчонки, она показала туда пальцем. Грабитель хлопнул глазами и сунул в соблазнительную прореху нос. Агриппина прошипела:
– Куды суешься, ампутент? Я што тебе показую?
– Жи... животик и там... это... – заблеял грабитель, глотая слюни.
– Козззел! – констатировала Агриппиша. – Железку твою куды положить показую! Я щас дам тебе животика – маму родную забудешь!
Грабитель трясущимися руками сунул револьвер в указанное место. Но опомнился его товарищ.
– Провокация! – выкрикнул он и ткнул неверной рукой с зажатой в ней финкой в Агриппину. Удар сзади пришелся прямо в юбчонку, туго обтягивающую пышные Агриппишины формы.
– Твою дивизию! – зарычала Агриппиша. – Ну, не понимають по-хорошему!
Не обращая внимания на кровоточащую рану, использовав сложный прыжок с полным поворотом, уложила она на пол обоих террористов...
– Не-е! – сказал уже в отделении Николай, накладывая на раненную округлость бинты и пластырь. – Никуда мы тебя, Агриппиша, больше не пустим. Ты у нас одна! Мы, Агриппиша, не можем тобой рисковать.
– Чего это? – не соглашалась Агриппиша. – Я ж вам бандитов задержала? Задержала! Ну?
– Ты, Агриппиша, нам дороже, чем эти гады, – сделал комплимент Попирчук. – Варвары! Вандалы! Такую красоту попортили! Что ты! А случись что похуже – нам что прикажешь, мучаться? Страдать без тебя? Мы этого, Агриппиша, себе позволить не можем.
– А как жа борьба с преступным элементом? Я на передовую хочу.
– Так ты и будешь бороться, способствовать... Здесь, Агриппиша, самый передовой край и есть... Мы ж, Агриппиша, и так во всем себе отказываем, глаз не смыкаем... Разве кто может оценить, разве кто может даже представить, как мы себе во всем, Агриппиша, отказываем... – убеждал Николай.
И Агриппиша самоотверженно боролась. То с Николаем, то с Попирчуком... скрывалась она в боковой комнате. И слышны были выстукиваемые койкой сложные ритмы любви...
На выходе дежурил сержант Брылин, бдительно высматривая, не возвращается ли с очередного задания сотрудник Толян...
Сержант Брылин был очень обижен. Он, конечно исправно нес караульную службу на вверенном ему посту, высматривая Толяна. Но обижен был крепко.
На прошлой неделе Толян, во время очередной акции против преступной группировки, буквально вырвал Брылина из лап смерти. Возле двух старых ангаров заброшенного аэродрома, маскируясь в кустах, Сергей Брылин наблюдал за передвижениями бандитов, которые загружали в пикап какие-то свертки. И то ли он слишком активно выглядывал, то ли укрытие было ненадежным, но его обнаружили, связали и втащили в ангар. Сергей долго запирался, выдавая себя за случайного прохожего, который просто погулять вышел. Но в кармане у него были обнаружены бережно хранимые новенькие лейтенантские погоны. Сергей давно их приготовил, надеясь, что за верную службу его непременно повысят. Теперь ему светило такое повышение, что выше не бывает.
– Убей его! – хриплым голосом приказал главарь. – Убей эту ментовскую шавку! Медленно убей и больно! Так, чтоб он навсегда запомнил...
И жертвенный нож вознесся уже над горлом несчастного сержанта, который, впрочем, впал в обморок, но чья-то железная рука перехватила запястье палача, чей-то железный кулак обрушился на его загривок. Это из другого укрытия подоспел Толян...
Долго тащил на себе Толян бесчувственного сержанта сквозь трущобы аэродрома. Наконец Брылин пришел в себя и слабым голосом простонал:
– Брось меня... Я все равно умираю... Спасайся, друг... Беги к Агриппине... Она там... это... А я... меня уже не спасти...
– Ты чего это, Брыля? Да на тебе же ни царапины. Ты держись, парень...
– Правда? – воодушевился Брылин. – Не шутишь?
Он взбрыкнул, утвердился на ногах, похлопал себя по бокам и дал такого деру, что Толян едва за ним поспевал...

Итак, Брылина мучило чувство жестокой обиды на лейтенанта Попирчука и на старшего лейтенанта Николая. И чего греха таить – чувство собственной вины перед своим спасителем Толяном. И кем же он – Брылин – теперь получается?
Его путаные размышления прервал усталый голос Николая, закрывшего за собой боковую дверь.
– Ты, Брылин, остаешься на хозяйстве. Я на часок съезжу домой, пообедаю.
Вскоре с передовой через те же боковые двери показалась и Агриппина, уже аккуратно причесанная и умытая. Она искоса посмотрела на Брылина.
– Штой-то ты, Серега, смурной какой? Али случилось чего?
– Ты, Агриппина, не права, скажу я тебе, – рубанул сплеча Брылин. – В то время, как мы с Толяном жизнью своей рискуем, ходим, можно сказать, по самому краю пропасти...
– Ой, Серенький! Ой, Брылечка! А я ж и не подумала. Я ж, Брылечка, про тебя-то и забыла совсем... Бедный ты мо-ой! Сироти-и-инушка...
– Ну, чего уж там теперь уж... – застеснялся Брылин.
– Нет, Серенький, што ни говори, а я точно не правая. Как я могла забыть про тебя, горемычного. Нет у меня, Брыля, права забывать про наших героев. Тебе, вона, даже и медалю какую не выдали.
Агриппиша погладила Брылина по жесткому ежику и притиснула его разобиженное сопящее лицо к груди.
– Идем, Серенький... Што ж ты раньше-то молчал-не сказывался? Мне же ж Толяша все про тебя описал, как тебя чуть што не прирезали. Я, Брылечка, я и орден тебе, и медаля. Мне про это товарыш старший лейтенант очень правильно разобъяснил. Бедный ты мой... Ну дык што ж теперь, Серенький, идем-ка, сокол ты мой ясный...
И Агриппина утащила сержанта Брылина в боковую комнату...
Ополоумев от свалившихся на него наград и, затем, отдышавшись на теплой Агриппишиной груди, Брылин с удивлением ощутил, что вина его перед Толяном никуда не делась, а даже, можно сказать, усугубилась. Подивившись такому факту, он промычал:
– А все ж-таки ты, Агриппиша, не права. Я это к тому, что обманывает тебя старшой.
– Как-так? – подняла с подушек голову Агриппиша. – Чего несешь?
– И Попирчук обманывает, – стоял на своем Брылин.
– Ну дык сказывай! А то ж я ничего не понимаю.
– Что ж тут, все и так ясно. Ты, Агриппиша, доверчивая очень.
– Не тяни, Серый, за душу – сказывай.
– Дело простое, Агриппиша... А то ж у меня сердце за Толяна во как болит... Ну вот! Таких сотрудниц, как ты, знаешь у них сколько? Пальцев на руках не хватит. Верка с Беляевки, Танька с-под Полтавы беспаспортная, Женька с-под Киева, Надька из Ясок... Да девки все – хоть сейчас прям на обложку... Только ты не думай, Агриппиша, по мне ты самая лучшая. Ты, Агриппиша, прям принцесса – куда им до тебя браться!
– Та-а-ак! – протянула Агриппиша. – Ну, а ты што ж?
– А что я? Настоящим делом только я да Толян... только такие, как мы, делом занимаемся. А они – они ж кто? Они – начальство. Жрут и это...
– Ага! Так, значит! Такой, значит, расклад получается. Я, значит, и медаля, я и орден, а они, значит, жрут и... Танька, Надька, Верка... Ну, Брылечка, спасибо.
Агриппина смачно поцеловала сержанта в губы, и он заметил, как глаза ее загорелись яркой желтизной. Она вскочила, ухватилась за край простыни и сбросила Брылина на пол.
– Ты уж звыняй, Серый.
Несколькими прицельными ударами она превратила деревянную койку в дрова, затем пошла приводить себя в порядок. Молча.
– Может, ты это зря, Агриппиша, – робко сунулся Брылин. – И Толян скоро воротиться должен.
Агриппина сверкнула на него глазами, изливающими желтый свет.
– Поди-ка ты, Серенький, пообедай, што ль. Товарыш старший лейтенант завсегда, опосля как, – обедает. Поди, говорю. Я тута сама управлюся. А нащет Толяши ты не переживай, у нас с им любовь, а не какая-то там медаля...
И Сергей почел за благо исчезнуть.
А когда спустя время вернулся, увидел, как возле открытого холодильника старший лейтенант прикладывает к черносиней глазнице кусок льда. Как Попирчук с оторванными погонами, жалобно стеная и охая сидит на полу и прижимает обе ладони к паху. Как порхают в воздухе кружимые ветром обрывки документов, а стекла в окнах выбиты, шкафы и стулья изломаны в щепки...

– Я, Толяша, знаю что делаю. Нам с ими не по пути. Обесчестили они форму советской милиции.
– Cкажи толком – что сталось. Чего я не знаю?
– Родный ты мой герой! Ничего не знаешь. Пока мы, Толяша, это... боремся на передовой, они тока и знают што трахать залетных Надек, Верок, Танек.
– С чего ты взяла? Да откуда ты знаешь...
– Кому ж ишо, Толяша, знать! Пока мы тебя с Брылей дожидалися, он мне все разобъяснил. Не-е, в милицию я боле ни ногой… Может еще частное охранное бюро откроем, а? А может... может я тогда... в транвайное депо внедрюся – очень мне там у их пондравилося...
...А спустя месяц... Спустя месяц погиб Толян от рук бандитов, унося в простодушном сердце светлый образ любимой, своей еще более простодушной жены Агриппиши.
Разуверившись в справедливости, тоскуя по Толяше, Агриппиша плакала отчаянно и горько. И ее пронзительные глаза становились все более желтыми.
А время неумолимо катилось вперед...

(Часть 2 следует)

Отредактировано Вик Стрелец (2013-11-07 05:23:58)

Вик Стрелец · 2013-11-07 05:26:03

Часть 2

…В тесноте трамвайного чрева двигался молодой человек. Он ввинчивался, просачивался, хотя это казалось делом немыслимым. Пассажиры стояли плотно, ни йоты пространства не уступая друг другу. Но молодой человек находил скрытые резервы. Возле женщины бальзаковского возраста, с чьих плеч ниспадал норковый палантин, он остановился, недоумевая. Женщина пахла французскими духами и то и дело фыркала на пассажиров. У носа она держала платочек. Было видно, что не для насморка был предназначен батистовый лоскут с вензелями, а для непроникновения в ее тонкую дыхательную систему грубых трамвайных запахов.
– Зачем вы на меня навалились? – возмущалась женщина, испепеляя мужчину взглядом прищуренных глаз. – Сейчас же отодвиньтесь!
– Куда же прикажете отодвинуться, дамочка? – сипел мужчина, прижимаясь к ней всеми фибрами фигуры. – Вы же видите – ни рукой, ни ногой не шевельнуть.
– Я вижу, что вы ведете себя неприлично! Немедленно отодвиньтесь!
– Дамочка, – возмутился и мужчина, еще плотнее ее обнимая, – здесь не бульвар. Выйдите из трамвая, и я обещаю: прижиматься к вам никому и в голову не придет.
Женщина покраснела от негодования и едко заметила:
– Ах, вот как! Негодяй! От вас пахнет ржавой селедкой и нестиранными подмышками! Фу!
Разделавшись таким образом с оппонентом, женщина попыталась надменно отвернуться, но это ей не удалось.
– Сама ты селедка! – огрызнулся мужчина, шевеля на ее ягодицах руками в безуспешной попытке высвободиться.
– Что вы там делаете? Грязный пьяница! Эксгибиционист! – закричала женщина, щекой касаясь его щеки. – Даже и не побрился перед тем как в трамвай садиться, развращенец!
Если бы вдруг исчезли пассажиры, оставив наедине только этих двоих, всякому было бы ясно, что пара эта слилась в сладострастном объятии... Именно так подумал приличный молодой человек, потому что у него было богатое пространственное воображение. И пока он так думал, его руки двигались в заданных направлениях. В результате – золотые часики дамы, ценное содержимое ее сумочки, а затем и юбка-запашонка из тончайшего индийского ситца – все это перекочевало в модный заплечный рюкзачок молодого человека… Вдруг содержимое вагона, составляющее единый спресованный человеческий организм, чудесным образом уплотнилось едва ли не вдвое.
Вдоль салона еще более резво, нежели молодой человек, двигалась мощная дама лет пятидесяти с красной повязкой на рукаве, с веревкой, похожей на лассо, притороченной к поясу. Возле норкового палантина она остановилась и вскинула излучающие желтое пламя глаза на эту живописную скульптурную группу, прочно слепленную обстоятельствами.
– Ваш билетик, мушшына! – вперила контролерша огненный взгляд в ловкого молодого человека. – Хотя што я тут спрашую! Я и без акспиритизы вижу: билета у тебя нет. Топай со мной! А вы, дамочка, и вы, мушшына, – тоже. Пойдете свидетелями.
– С какой стати? – возмутилась дама в палантине. – Я к нему никакого отношения не имею.
– Не имеете? – саркастически воскликнула контролерша. – А к этому вы отношение имеете? – вопросила она, извлекая из рюкзачка молодого человека дивную индийскую юбку. – Шастают тут по общественному транспорту с голой задницей! А ну, на выход!
– Как! – вскричала дама в палантине, тщась заглянуть вниз. – Как это может быть?
– Разберемся! – пообещала контролерша. – Все трое на выход!
– А я при чем? – удивился мужчина.
– Ну мужики! Так и норовят женшыну в беде бросить. Так ты ж ейный хахиль!
– Я вам не хахиль!
Но контролерша одной рукой ухватила даму и ее оппонента за воротники, другой сграбастала пытавшегося улизнуть молодого человека, который шарил в рюкзачке, желая избавиться от улик.
– Не трудися, милай! – успокоила его контролерша. – Вешшдоки я уже изъяла.
С этими словами контролерша сволокла троицу с подножки трамвая и ловко связала их веревкой точно в той же диспозиции, в какой они располагались в трамвае.
– Ты, дамочка, не суетися как ты есть пострадавшая.
Выворачивая шею, мужчина гневно вопросил:
– Как ваша фамилия? Я буду жаловаться.
– Жаловаться? Ты, мил друг, пойдешь у меня по статье за изнасилование в общественном транспорте, сам же ж сказал, што не хахиль, а коли не хахиль – не имеешь полного права. Насильник и есть! А тебе, подруга, светит статья за голый стрыптизьм в непредусмотренных местах... Што ты мне тут трусами в кружевных дырьях сверкаешь! Страмница!.. Ну и што? Мало што... Не играет значения – хто сымал... А ты, шшыпач мелкокостный, ты у меня загремишь по всей форме. Очень я не уважаю вашего уголовного алимента. Все вешшдоки я икспропрыирую в пользу малоимушшего населения. Фамилие моё – Агриппина Федоровна Шумихина. Щас наряд вызову – жалуйтеся!
Агриппина набрала на мобильнике номер.
– Брылечка, ты? Я находюся на Тираспольской коло школы имени... этого... пацана... Ага! Так тут жа у меня трое арестантов... Ну и што – Попирчук?.. И што, што ампутент... Ты, Брылечка, меня не расстраивай. Пусть скажет спасибу, што не удавила его тогда совсем, козла душного!... Тока заради тебя, Брыля, ты ж знаешь...

– Молодой человек, – ткнул пальцем в плечо кучерявого молодого человека гражданин со множеством орденских планок на засаленных бортах полувоенного френча. – Скажите, молодой человек, у вас совесть есть?
– Нэт! – ответил кучерявый, ощупывая карман.
– И вам не стыдно, что я, инвалид, участник войны и труда, персональный пенсионер и дважды заслуженный деятель, стою позади вас?
– Здиес очеред! – возразил кучерявый.
– Вот она, современная молодежь, – оттёр кучерявого плечом другой участник и деятель. – Что вы с этим наркоманом разговариваете?..
Тут на кучерявого налегло десятка два персональных участников. Они трясли перед носами какими-то бумажками, доказывая, что каждый из них гораздо персональнее другого. По всем раскладам времени – если поверить, что они и в самом деле участники ВОВ – каждому из них должно было быть хорошо за сто лет. Ничуть не постаревшие ветераны войны рвались к прилавку, за которым худая и сильно накрашенная продавщица с серыми, кроваво наманикюренными руками, окаймленными черными дужками ногтей, выставляла на весы апельсины. От экзотического фрукта в воздухе висел нездешний запах. Сквозь помятые, кое-где тронутые плесенью бока сочилась липкая сукровица. Но все же это был фрукт его детства, и кучерявый судорожно сглатывал слюну ностальгии.
У прилавка появился давний знакомый кучерявого, фиксатый урка, сосед по камере, в которой кучерявый - было дело - отсиживал пятнадцать суток. Обнажив левую фиксу и шумно втянув в себя струю воздуха, урка в упор уставился на героических участников. Те мгновенно образовали впереди себя свободное пространство.
– Пожалуйста, пожалуйста, – заворковали они и прикрикнули на очередь: – Куда вы прете? Человеку надо какой-нибудь несчастный килограмм фрукта, так они скандал поднимают. Что вам, жалко одного килограмма? Во народ! – говорили передние, ласково заглядывая урке в глаза.
– Х-хх-хы! – сказал урка, выдувая отработанную струю воздуха. – Ну ты, старпер, ослеп? Ты шо, интендант, не видишь, что сзади тебя стоит иностранный гость? А ну пропусти гостя!
– Иностранец, – зашуршала очередь. – Вот этот... Наверное, из Индии...
– Нет, что вы! Вы что, не видите, что из Франции?!
– Ах, ах, иностранец! Пропустите иностранца!
– Силь ву плё, мусьё, – категорически заявил ветеран с лоснящимся, но интеллигентным профилем. – Прорубим ля фунетр в Европу! – провозгласил он. – Ротик фронтик, камарадос! – ласкал он слух Ивана.
– Гы! – сказал урка. – Во козлы! Это ж Иван – из Израиля гость!
– Из Израиля... – раскатилось в очереди. – Какая нахальства! Иван*… Нет, вы слышали такого? Иван из Израиля!!! Эй! – активно советовали задние, – выбросьте израильского Ивана из очереди!
Но урка обнажил правую фиксу и шумно втянул другую струю воздуха. Иван же, бывший боец коммандос, принял боевую стойку.
Очередь затихла. Ветеран быстро-быстро затараторил:
– Что вы, что вы! Кто возражает? Слушайте, продавец, что вы стоите?! Дайте уже этим людям по полкила фрукта, боже мой! Что за посторонние разговоры!
Негодование обрушилось теперь на продавца.
– Не задерживайте! Почему вы не можете работать быстрее? Дайте уже им по полкило!
– Гы! – сказал урка. – А ну, мамочка, отвешай мине и гостю по пять кил!
– Десять кило?! – заволновалась очередь. – Зачем вам десять кило? Этим можно накормить весь город.
– Продавец! – распорядительно крикнул кто-то из хвоста. – Выдавайте только по триста граммов в одни руки!
_______
•имя Иван – древнеиудейского происхождения, означает: «милость Бога»
_______

Вобрав голову в плечи и выставив квадратный подбородок вперед, урка растопырил пальцы и запел, надвигаясь на очередь и встряхивая торсом: «Скоких я заре-е-зал...». Очередь отшатнулась. Ветеран отважно похлопал урку по плечу и сказал, подмигивая:
– Не обращайте внимания на этих второстепенных лиц. Возьмите уже ваши два кило, и покончим с этим.
– Кило! – отрезала продавщица.– А ну, забирай свой апельсин!
– Мамочка! – осклабился урка. – Что ж ты со мной делаешь? Очередь же согласная...
– По килу, я сказала! Сынок выискался! Сявка вонючий! А ну, быстро!
Продавщица выдвинула шею вперед, обнажила всю челюсть чистого червонного золота и зловеще зашипела.
– Так бы сразу и сказала, – заторопился урка, загружая подол рубахи. – Нет базара!..
Но Иван из Израиля сдаваться не пожелал.
– Во-первых, – сказал он на своем родном языке иврит, – дай мне, милая, три кило, – он показал три пальца. – Во-вторых, я люблю тебя, мОтек (милая)! Ой ва вой, такая красивая девушка, зачем нервы? Положи, милая, все это в кулек, яфЕйфия (красавица)…
Женскому уху не нужен переводчик, и продавщица зарделась от удовольствия, покопалась под прилавком и загрузила собственную авоську тремя килограммами отборных здоровых апельсинов. Этого уже очередь вынести не могла.
– А ну выгребай с-под прилавка! Спекулянтка!
– Всё! – крикнула продавщица, прикоснувшись к огромному кресту на шее. – Торговля закрыта на переучет! Козлы! Оно мне надо! Шоб она ко мне стихами говорила, эта вашая фрукта!

...Иван шел рядом с уркой, который что-то объяснял и предлагал сообразить на троих, тыча большим пальцем через плечо. Сзади семенила каким-то чудом успевшая навести марафет продавщица. Ее глаза были полны надежд. Ногти сияли плотным свежим лаком.
– Жмурик, – сказала она, адресуясь к урке, – я бью тока два раза. Второй раз – по кришке гроба. Ты меня понял? – сказала и нацелила в глаза урки два растопыренных пальца.
– Понял, – сказал урка, и его не стало.
А продавщица приблизилась к Ивану вплотную и прошептала:
– Ах, миленький! Ты даже не представляешь себе, как долго я тебя ждала...
Она обвилась вокруг Ивана, и силы оставили обескураженного эмигранта.
Но кто-то поддерживал его под волосатый локоть, некий голос нашептывал ему об упоительных таинствах, о сладостях и прелестях случайных романов и о прочих поднебесных искушениях. И тайный этот голос был вкрадчив и убедителен...
...Они шли мимо каких-то облезлых домов, по разбитым мостовым и тротуарам в колдобинах. Мимо проехал трамвай номер 15, набитый людьми так, что его автоматические двери вздулись. Он, скрежеща, проволокся по инерции метров двадцать и остановился.
Наташа – так звали апельсиновую даму – впихнула Ивана в жаркое чрево транспорта, изготовленного бельгийцами в одна тысяча девятьсот тринадцатом году и снабженного автоматическими дверями в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом. Тут же на голову Ивана опустилась авоська с яйцами.
– А ну забери свою торбу с интуриста! – крикнула Наташа.
– Шо такое?! – огрызнулась яйценосная хозяйка авоськи. – У мине хрупкий товар. Шо будет с твоим интуристом? Таких туристов тут понаехало, шо и сесть негде.

– Я щас тебе сяду, – пообещала Наташа. – А ну убери яйцо, я сказала!
Опасаясь за продукт, хозяйка яиц переложила авоську на чью-то другую голову.
– Слухай, не возникай! – сказала она, желая оставить за собой последнее слово. – У мине ж может лопнуть всякая терпения.
– Предъявите билеты, граждане...
Толстая, как афишная тумба, контролерша совершала чудеса эквилибристики. Она резво продвигалась вдоль вагона, где, казалось, не смог бы продвинуться даже йог-брамин, не знающий другой пищи, кроме гвоздей и битого стекла.
– Ваш билетик, мушшына! – необъятной своей грудью контролерша прижала Ивана к металлической стойке.
Почти разрезанный стойкой надвое, Иван вращал глазами.
– Шо ты делаешь с человеком? – Наташа попыталась отпихнуть контролершу. – У менЯ билеты! Во мордовидло отъела! Шо ж ты давишь живого человека?
Оскорбленная контролерша обернулась к Наташе:
– А ты стоишь – и стоИ! Я тебя спрашивала? И нихто тебя не спрашивал. Так што умолкни! Очередь дойдет – скажешь. Ну, гражданин! Ихде ваш билет?
– Билет, – просипел Иван.– Ешть билет. Моя бахура... (девушка – ивр.) .
– Шо-то я не поняла: лахудра или профура? Но ты прав, – подобрела контролерша. – Так! A билета жа у тебя нет. Все! Давай к выходу!
Контролерша выбросила полузадохнувшегося израильтянина из трамвая. Выскочила и Наташа.
– Я же сказала: у меня билеты.
– Мало что ты сказала! Никакого левого мошенничества я не допущу. Плати штраф, пятьсот рублей, – контролерша засвистела в милицейский свисток. – И знаешь што, лахудра... Так тебя твой друг обозвал? Дергай отседа, пока я добрая!
Иван опешил.
– А што ты думал? – пояснила контролерша. – У меня с уголовным алиментом разговор короткий.
– Хх-ы! – сказал Иван на манер знакомца своего урки и с силой втянул в себя воздух.
В следующий момент он, бывший боец коммандос, выхватил из брюк ремешок...
Теперь контролерша стояла, обняв старую акацию; руки ее были связаны с обратной стороны дерева ивановым сыромятным ремешком.
– Калавур! – кричала она.
Но вокруг было пусто, а Наташа, подхватив Ивана под руку, увлекала его в недра знаменитой одесской Молдаванки...
– Калавур! – кричала контролерша и беспомощно косилась прижатым к дереву глазом.
И в поле ее панического глаза была пустынная лента улицы с трамвайными рельсами. На этих-то рельсах и возникло вдруг из полутьмы ночной улицы странное сооружение и катилось оно противу правильного движения. Было оно похоже на огромную перевернутую тарелку. Оная тарелка, сверкая нездешними огнями, подкатила и остановилась прямо возле контролерши. Откинулся трап, и из тарелки посыпались какие-то галдящие существа, вполне похожие на людей.
– Aрба вахe;ци! (четыре с половиной! – ивр.) – сказал один из них что-то непонятное, отвязал контролершу и, подтолкнув ее к тарелке, зачастил: – Ты, Агриппина, заслужила. Ты ж, почитай, сумасшедшая, я извиняюсь, – святая, блаженная, то есть. Значит и место тебе, Агриппина, на Святой Земле.
– Я щас дам – самашечая! Ах, ты ж босота безбилетная... Што такое! Куда вы меня толкаете, мушшына? Я щас так толкну, што ты сразу вспомнишь свою троюрОдную прабабку. – Тут контролерша встала, как вкопанная, и грозно вопросила: – Мушшына, откуда вы знаете моё фамилие? Хто вы такой?
– Служба, Федоровна! – возвел глаза к небу пришелец. – Хазары мы, хазары… с того света. Так что двигайся, не упирайся, сейчас трамвай придет, надо путь освобождать.
– Какие ишо хазары? Лигархи, што ль?
– Ты, Агриппина, про вещего Олега слышала? Так мы те самые… на службе у Его Всевышества Господа Бога состоим… Господь распорядился насчет тебя… На Святую Землю, Агриппина! Туда!... Туда!..
Над хазарами вилось некое облачко, принимавшее иногда очертания эдакого резвого благообразного старичка. И уж они-то слышали его ворчливый голос:
«Што жа вы, туды яво в корень, никакого обхождения с женщыной не разумеете, хазары, едрена вошь! Никакой галантнусти! Усех низвергну!...»
«Ну что Вы, Ваше Всевышество! Мы ж аккуратно, – отвечал главный хазарин, – мы ж понимаем…»
«А ты, Бен-Курберды, – накинулся Его Всевышество на оппонента, – вапшэ помалкивай! А то я тебе припомню усе твои грехи и вперворядь низвергну, так и знай!», – пообещал Их Всевышество, и облачко растворилось в окружающей среде.
А трамвай №15 уже грохотал вдали. Хазары, пыхтя и чертыхаясь, оторвали от земли и буквально запихнули в тарелку тяжелую растерянную Агриппину. Затем тарелка, громыхая на рельсах не хуже трамвая, двинулась навстречу пятнадцатому номеру, мгновенно набрала скорость и взмыла в бескрайнее небо перед самым носом вагоновожатого, который, в общем-то, ничего и не заметил...

Босса звали Орли Иванфорд. Она стремительно проходила по цехам своей фабрики, оставляя за собой шлейф тонких французских духов. Иногда она приводила своих детишек – девочку и мальчика. Тогда громко, чтобы слышно всем, Орли говорила:
– Буквально с ног валюсь. Дети, дела, после обеда массаж, вот и няня заболела, и собаку надо вывести на прогулку…
Работницы сочувственно кивали: «Бедная, бедная госпожа Иванфорд...»
Но тут же к госпоже кидалась огромная седая швея.
– Бедненькая ты моя боссячка, – вопила она, обцеловывая босса. – Куколка моя русалимская! Я ж тебе пирожков напекла, сонце мое. Я тута постирала, как ты просила...
– МОтэки (милые) мои засратенькие, – хватала она на руки хозяйских детишек. – Я ж так скучила за вами. Уж я бы тебе и собаку... и тряпки твои записанные и закаканные... ах, ты ж моя черножопенькая...
Растроганная хозяйка заканчивала эту утреннюю хозяйскую процедуру и исчезала на втором этаже в своем кабинете, а в швейном цеху устанавливался рабочий порядок. Седая швея теперь проворно шевелила руками, и из-под лапки машины бежала, струясь, материя.
– Мне интересно, – гудела она, – есть хоть какое-то место на земле, штоб вздохнуть русскому человеку?! И едуть и едуть... Што вам Зраиль резиновый?
– Вы посмотрите на эту нахалку! – удивилась новобранка Настенька. – Она что, полоумная?
– А ты стоишь и стои, салага! Я тут уже пятнадцать лет мучаюся с вами.. Лигархи проклятые! На нашу Святую Землю понаехали, мать вашу...
– Что она говорит? – возмущалась Настенька. – И почему вы все терпите эту советскую кикимору? А?
Толстуха медленно встала и двинулась на закройщицу.
– Я кикимора? А билет в Зраиль у тебя есть? Зайцем приехала? В Святую Землю она приехала, шлюха транвайная! Я тебя выведу на чистую воду, шпиёнка, террористка!
– Куда ты меня выведешь, бабуся? – выступила ей навстречу Настенька, вооруженная огромными ножницами. – Пятнадцать лет она живет! А на иврите толком говорить не научилась, корова...
– А на кой ляд мне твой иврит? – отвечала Агриппина. Мне иврит без надобности, штоб с тобой разобраться.
Ловким, удивительным при таких габаритах и возрасте движением ноги толстуха выбила из рук закройщицы ножницы, схватила ее за шиворот и поволокла на второй этаж. Работницы склонились над машинами, а толстуха беспрепятственно влекла по лестнице возмутительницу своего спокойствия.
– Слышишь, Ивановна, – впихнула она закройщицу в кабинет Орли Иванфорд. – Гони ее, она работать мешает заслужённому человеку. Заслужила я у тебя за пятнадцать лет или не заслужила?
– В чем дело? – обратилась Орли к закройщице.
Предвкушая расправу над соперницей, Настенька объяснила: – Она всех оскорбляет. И это здесь, в Израиле!
Орли недовольно пожала плечами и сказала толстухе:
– Ти, Фиодора, хорошо! Ти – работай. Я – гавару из эта шеншин, о’кэй?
– Вот-вот! Давно пора разобраться и выкинуть из нашей страны этих лигархов, – успокоилась Агриппина и покинула кабинет.
– Ты не права, Настиа, – с сожалением сказала Орли. – Эта Фиодора работает уже много лет.
– Но она сидит там, как царица, и всех ругает.
– Ваши русские взаимоотношения меня не интересуют, понимаешь? Не хватало еще, чтобы ваши глупости из Русии вы сюда тащили. У меня бизнес, а не кагэбэ. Ты уволена...
Настенька в полной растерянности и оторопи постояла у ворот фабрики, потом позвонила отцу.
– Меня выгнали... – и обо всем рассказала, всхлипывая.
– Успокойся, Настенька – откликнулся знакомый читателю израильский Иван, ее отец, – Жди, я еду...

Лет десять тому назад, после длительного пребывания в России, вернулся Иван на родину, совершенно обрусевший и – с семьей… Рассказ о нем – это другая история, здесь же – только то, что так или иначе связано с Агриппишей.

Еще через полчаса «Субару» затормозила у телефонной будки.
– Ты пока постой здесь, не заходи, – сказал Насте Иван. – Как, бишь, ее звать, бабу эту?
– Агриппина Шумихина. Федоровна... Но пап, что ты можешь сделать? Она чокнутая.
– Там посмотрим, дочка, не торопись помирать-то. Жди здесь...
...Агриппина победоносно поглядывала на швей и ворчала:
– Вот так со всеми зайцами разделаюсь. А то ехают и ехают без билета и совести. Нет у вас никаких законных прав... – говорила она и, подняв голову, обнаружила вдруг над собою Безбилетного Пассажира.
Она хорошо знала это лицо. Правда, у безбилетчика были седые волосы и морщины прорезали щеки, и был он несколько более грузен. Но все же это был Он, навсегда запомненный безбилетный обидчик, из-за которого когда-то полночи обнимала она толстую акацию в Одессе.
– А-а! – закричала Агриппина, медленно и угрожающе поднимаясь со стула. – Вот ты мне и попался, босота безбилетная, лигарх, твою мать! Скоки веревочке ни виться...
Вид у нее был фантастически безумен.
– Ну, здравствуй, Агриппина Федоровна, – тихо сказал Иван, враз все припомнив и повторив про себя урок: «Тесен мир. Жизнь состоит из совпадений». – Всё воюешь? Трамвай-то твой давно уж уехал, а? И растаял вместе с акациями и морем...
– И не говори, – сокрушилась Агриппина, развела руками, плюхнулась на сидение стула и шумно зарыдала. – И не говори, родненький ты мой. И не спрашивай за мою загубленную жизню...
Вдруг Агриппина подозрительно прищурила на Ивана глаза и строго вопросила:
– Мушшына! Вы откуда знаете моё наименование?
– Ты не отчаивайся, Федоровна, наша с тобой власть продолжается. – шепнул Иван, предъявляя Агриппине вохровский документ, купленный по случаю еще в России на базаре. – Давай знакомиться. Мое имя Иван Михайлович, но подпольный псевдоним – Буденный. Ты не держи зла... Не мог я тебе тогда в Одессе открыться, понимаешь, – таинственно прошептал он. – Ну, а сегодня уже можно: мы с тобой одни остались на передовом крае. И еще одна молодуха.
Агриппина сделала большие круглые глаза, на которые от умиления перед такой солидной соватрибутикой и псевдонимом вновь навернулись крупные слезы.
– Сонце моё! – закричала Агриппина, чуя в Иване едва ли не Спасителя. – Так мы с тобой?.. А я... а я ж тут ударно трудюся между энтих лигархов. Я ж кровью своей... Господи, спаси и помилуй! А хто же ишшо? – заревновала она. – Какая такая молодуха?
– Наш работник – трамвайно-троллейбусный. Боец вохра! Совмещенный с контролем за безбилетными пассажирами, злостными нарушителями наших идей. Мы поставили ее на автобусные маршруты. Но у нее нет твоего опыта, Федоровна! – восклицал Иван. – Мы не можем доверить ей самые ответственные линии, на которых разъезжают безнаказанно и безбилетно зайцы-террористы. Они предъявляют фальшивые проездные. Разве может неопытный работник с ними справиться!
– Не может! – страстно прохрипела Агриппина. – Никак не может!
– Наше подпольное депо решило поручить это тебе. Слушай сюда, Федоровна. Этот боец уже снят с линии и внедрен нами на фабрике вместо тебя. Ну-ка покажи мне, где тут Настя-закройщица пристроена, я ведь в лицо ее не знаю. Конспирация! Понимаешь?
– Как! Эта вертихвостка? Да я ж тольки что уволила ее с работы. Ты гляди, с кем я тута мучаюся... Неужели – она?
– Уволила? Что ты, что ты, Агриппина Федоровна! С другой стороны – чувствую сильную руку кадрового работника. Мы сделали правильный выбор, мы не ошиблись в тебе! Но даже ты не разглядела товарища по борьбе. Это значит – она вписалась. Найди ее скорей! И от лица подпольного трамвайного депо объяви ей благодарность с занесением.
– Есть! – вытянулась Агриппина. – А я ж не знала... Што ж она мне документа не показала, не доложилася?! Я ж стараюся... Ах, ты ж, Боже мой! Да она уж, верно, ушла... – всплеснула она руками и опрометью бросилась из цеха, сметая на пути все препятствия.
Швеи-израильтянки удивленно посматривали на Ивана, на Агриппину и спрашивали у русских работниц:
– О чем они говорят? Почему плачет Фиодора?..
Но русские тоже ничего не могли понять...
Из ворот фабрики выскочила багровая, вконец расстроенная Агриппина, и – ах, невдалеке, на автобусной остановке стояла закройщица. Счастью Агриппины не было предела, она радостно вскрикнула, ласково обняла бывшую противницу за плечи...
Вышел и Иван, что-то пошептал на ухо Агриппине.
– Я расстараюся! Не волнуйтеся! Я ж понимаю... – сипела Агриппина.
– Внедряться в транспорт тебе, Федоровна, придется самостоятельно. Справишься?
– Я?! Дак куды ж они от меня денутся? Я куды хошь внедрюся, не сомневайтеся.
– Встретимся на линии! А теперь распорядись там, среди хозяйки! Или мне подключиться?
– Што вы, товарыш Буденный! Она ж меня слухает, как родная!..
В результате Настенька продолжила полосовать ножницами всякие фасоны, работницы облегченно вздохнули, потому что Агриппину теперь можно было увидеть исключительно в транспортных салонах. Она резво двигалась вдоль очередного автобуса и, не обращая никакого внимания на удивление пассажиров, властно требовала, упрямо употребляя русскую речь:
– Ваш билетик, мушшына!
На ее лице написано было неземное блаженство. Она чувствовала себя как рыба, отпущенная в родные водные стихии. Она дышала полной и по-прежнему необъятной грудью, ждала появления «товарыша Буденного», ждала своего звездного часа.
И когда однажды эта встреча – с Иваном – произошла, она спросила, жарко дыша в его ухо:
– Когда? Когда мы уже выженем лигархов... со Святой Земли?
– Скоро, – отвечал Иван. – Вас известят. Кстати, вам объявлена благодарность; грамоты и ордена хранятся в сейфе. Будьте бдительны!
– Во мне не сомневайтеся, товарыш Буденный! – сияла Агриппина, расправляя плечи. – А как там наш агент Настасья? Справляется с заданием?
– А вы что, не навещаете товарища по борьбе?
– Игде жа взять стока время? Я ж все три смены на посту находюся. Разве можно кому доверить?
– Нельзя! Мы последние бойцы невидимого фронта на этой территории, – отвечал Иван. – Следите за зайцами...
Именно с этих пор бедные израильтяне, случайно затерявшие свой билетик в перчатке или в сумочке, испытывали на себе всю мощь народного гнева в лице Агриппины Шумихиной и страстно жалели, что не выучили русский язык. Агриппина металась по стране. От ее появления шарахались в страхе пассажиры в самых неожиданных точках по всему Израилю и даже на территориях...
Еще через полгода изгнанная отовсюду – израильтянам почему-то не нравилось, что их выбрасывают из автобуса – изгнанная отовсюду Агриппина приставала к людям на остановках, сверкая безумными счастливыми бронзовыми глазами и требуя предъявления постоянных проездных документов. Время шло, и вскоре уже весь Израиль Агриппина воспринимала как большой светлый салон автобуса, и всех этих снующих туда-сюда людей – не более, чем как пассажиров. Она раздобыла где-то массивный антикварный компостер. Люди привыкли к Агриппине и по ее требованию протягивали ей любую ненужную бумажку. Агриппина обстоятельно, со вкусом щелкала компостером и неохотно отпускала пассажира со словами, в которых слышна была угроза: «Живи пока!». Но если бумажки не находилось, радостному гневу Агриппины не было предела.
– Мушшына! – трубила она так, что вокруг сразу начинали толпиться зрители. – Игде вашая совесть? Я по-твоему для чего здеся поставленная?! А ну, плати штраф. Пятьсот рублей!
Но принимала она любую монету – и шекель, и полшекеля, и четверть... На то и жила...
Иногда к ней подходила Орли Иванфорд и с жалостью смотрела на бывшую свою работницу. Тогда Фиодора кидалась к ней с воплем:
– Куколка моя русалимская! Ах, ты ж, мотэк мой черножопенький! Я скучила за тобой! А игде ж детёнки твои засратенькие? Я так скучила за ними. Ты ехай себе, не плати, я сама за тебя заплачу, радость моя... Уж я мою куколку...
Но Орли незаметно совала в карман Агриппины сто-двести шекелей и со слезами на глазах удалялась.
И уже ничто в мире не способно было сбить Агриппину с этой радостной волны ожидания священных событий...

Ничто не изменилось в языческой неосоветской стране! Кроме вывесок. И обаятельных харизматических паханов. Привыкли человеки к вожнякам-волкам. Человеческие лица человеков не устраивают. Если не волк, значит, слабый.
Но есть! Есть Личности в России! Объявляются они в местах самых неожиданных...
...Огромное скопище людей в кацавейках, в засаленных шинелях, в польтах – сказать «пальто» в этом случае ну никак не поворачивается язык – заполняло пустырь возле городской свалки. Немного в стороне светилась тускло сферическая поверхность ОЛО – Опознанного Летающего Объекта. Хазары стояли компактно, отдельной фракцией и ревниво наблюдали за происходящим.
Был тут и Иван из Израиля; в сей момент он вздыхал о далеких, возмутительно равнодушных мирах. Вообще-то, он забросил все дела и лихорадочно писал книгу. Мысли о книге давно щекотали его воображение, и он ею занялся вплотную. Вид у него был теперь вполне подходящий для свойского пребывания на сходке. Он тер небритую щеку и его внимательный взгляд скользил от лица к лицу. На его плечах висела неопределенных цветов бесформенная разлезшаяся тряпка, чем-то напоминающая лоскутное аргентинское пончо. Под пончо в кармане засаленного ватника-бушлата помещался маленький диктофон. А на голове, сбитый набекрень, громоздился старинный треух...
– Мы собрались на наш съезд, – кричал заросший кудлатой русой бородой бомж, – чтобы заявить всему миру: мы, мля, не потерпим такого издевательства, ёфана!
Бомж колотил себя в грудь волосатым кулаком и топал ногой в зеленое днище перевернутого мусорного контейнера фирмы «Альтфатер», на котором стоял в позе живого памятника.
– Почему до сих пор мы не имеем наших представителей в Думе? Ихую маму! Они шо, думают – выставили нам немецкие контейнеры и этим благоустройством нашего быта отделались?! Нас на эту импортную дешевку не купишь!
– Ну, не скажи! – возразили ему. – С этими контейнерами наш быт изменился к лучшему. Никак нельзя сравнить...
– Да! – поддержал мысль немытый бомж в круглых очках и засаленных бухгалтерских нарукавниках. – Теперь сырье не мокнет под дождем и доходит до нас в свежем виде.
– Ты, фуцын, будешь меня учить?! Интеллигент, вша сирийская! Я потомственный дворянин граф Гезе-Станицын, между прочим, – на свет Божий явилась некая гербовая бумага.
– Кто – граф? – разразился кашляющим криком нищий в кацавейке, из прорех которой клочьями торчали куски грязной ваты. – Кто – потомственный?!
Его, потомственного пьяницу, до глубины души возмутило именно это слово.
– Видали мы таких потомственных! А меня кто уважать будет на этой земле? – на глаза алкоголика навернулись слезы. – Я хоть и без бумаги, а самый что ни на есть настоящий потомственный!
– Ты! Алкаш ты безродный! Я, если хочешь знать, член Коллегии Дома Рюрика! Я, мля, весь мир объездил!, – кричал бомж с контейнера. – У меня международный опыт!
Но свистнула в воздухе невесть откуда взявшаяся сабля, это вступил в круг хазарин, сверкая маслинами глаз и рассекая сгустившееся пространство старинным клинком.
– Ассара шкалим! (десять шекелей) – заорал хазарин пронзительно, и толпа подалась назад. – Пришло наше время! Мы – истинные властители этой земли. Я – Алиман Иван бен Курберды, потомок древнего рода Хазарии. Я ваш законный предводитель!
– Ты! – зашипел Гезе-Станицын. – Хазарская сявка блудливая! Я щас отмщать буду. Скрылись, гады! Мы тут мучались столько веков, а они где-то тем временем прохлаждались, блин. Олега нашего сгубили, змеи подколодные! А ну, защищайся, козел!
«Ах, как антиресно! – неотчетливо не то свистнуло, не то всхлипнуло в воздухе, и черные кошки на мусорных кучах брызнули врассыпную. Это заклубился в воздухе невидимый простым глазом старичок,над головой которого сиял нимб – Вот же, вот игде жизня происходит. А ну, в зяпало ему! А ну – в харю неслухам! А то ж сбежали с царствия маво самовольшыки! Хазары-мазары! Ну-кося, дай ему под дых!.. Олежка! Гой еси, князь! Ходи сюды! Тута за тебя воевати шас будуть.» – «Здесь я, Осподи!, – собственной персоной князь Олег заклубился рядом с Их Всевышеством. – А змеюки тут не водятся? А то стопу возложишь, а она подлая...» – «Окстися, князь! Змеи – они токи живыми антиресуются. Ты глянь, што щас будет-то!» – «А расстегаев? – канючил князь. – А меду добрую чарку не поднесут ко престолу?» – «И-е-х! – в досаде махнул рукой старец. – Совсем мозгами двинулся, бедолага...»
Кто-то услужливо сунул в руку Гезе обрезок ржавой трубы, и граф произвел ею в воздухе свистящие крестообразные движения не хуже бессмертного горца Мак-Лауда.
Противники сошлись, взвилась благородная хазарская сталь и отсекла от трубы графа бoльшую часть.
«Ишь ты! Ишь ты! Моя выучка! Моё все-тки войско... Ишшо ить могём...»
Гезе отбросил обрубок, прохрипел: «мля!», нырнул под бешеный клинок и нанес грубым кулаком сокрушительный удар в челюсть хазарина. Иван бен Курберды всхлипнул и тяжело рухнул наземь.
«Ах, конфуз какой! Ты што ш, Олежка, так-то ты с ими ратился – ничему от тебя не научилися... А раз так, тады ну-кося, граф, – дай ему ишшо в рожу, в рожу! Ты ж, чай, дворянских кровей – от помазанников божиих, от моих тоись...»
Гезе-Станицын победно воздел кулаки к небу, удовлетворенно цвикнул сквозь зубы, но, будучи опытным дипломатом, тут же протянул хазарину руку.
– Ладно, Иван Курбердыевич, считай, что справедливость восстановлена. Но поскольку ты, по нашим понятиям, есть хазарский дворянин, то я предлагаю благородному собранию избрать тебя на должность моего спикера. А я ж, ты уж извини, сам понимаешь...
Поднявшийся с земли хазарин просиял и приосанился.
– Арба вахэци! (четыре с половиной) – сказал он. – Я согласен.
«Фью... И все што ль? И вся табе рысталишша? Ой, измельчали вои, ой, перевелися. В прежние-то времена до смертоубивства, бывало, билися поединшыки, ну, хучь алого цвету алкали-ратилися... И-е-ех! Пошли отседа, Олежка. Заздря покликал...» – «И даже дичины лесной не поднесли ко престолу, холопы...» – нудил свое князь Олег.
Собрание бродяг и нищих расслабилось и воспряло духом. Мысль, что их вождем может стать настоящий граф, а в его команде – настоящий древний хазарин, вселило в бомжей веру в светлое будущее. Съезд сориентировался и потребовал избрания графа Гезе-Станицына в Лидеры, Ивана Курбердыевича в Спикеры и обоих кандидатами в Думу от фракции Пролетариев. Но нашлись и скептики.
– У нас нет прав! – кричали они. – У нас четыре паспорта на всю фракцию, да и те – липовые. Нас никто не допустит...
– Ихую маму!! – воскликнул Гезе-Станицын. – Мы не станем унижаться! Мы не будем просить! Мы, мля, потребуем! Посмотрите на себя! – бомж сделал широкий, приглашающий пристально посмотреть на себя, жест. – Мы единственные полноценные представители народа российского, – заговорил он вдруг высоким штилем. – Мы для чего собрались? Государство российское тысячу лет стонет под гнетом этих кровопийц. Каждая вчерашняя доярка рвется к власти и обещает, что доведет надои молока до страшного уровня и накормит этим молоком всю страну. Каждый ветеринар-осеменитель рассказывает, как, придя к власти, он немедленно улучшит жизнь советских племенных быков американской породы Санта-Гертруда. А сантехник Вася, который метит в мэры, грозится, что пустит куяльницкий источник по трубам городского водопровода и оздоровит народ.
Я, граф Гезе-Станицын, говорю: мы пойдем другим путем! И Мы, граф Гезе-Станицын... – он настороженно посмотрел на съезд, но никто не стал возражать. Напротив, в глазах людей полыхало гордое пламя попранного достоинства, и граф воодушевился: – ...Мы намерены продолжить начатое и пойти своим путем. Вы, люди без паспортов и без определенного места жительства, своим существованием являете собой протест! Вы, бомжи и нищие, станете телом нового государства. Потому вы и бомжи, что в жилах ваших течет голубая кровь дворянства. Ибо дворянин не способен приспосабливаться и выпрашивать. Пусть покопаются в нашей родословной, и среди нас обнаружится еще не один граф или князь, или даже, – тут Гезе-Станицын покосился на спикера, – каган. Но если мы стоим в каком-нибудь переходе с протянутой рукой, если мы сортируем мусорные контейнеры, если мы просим ради Христа – мы просим наше, кровное, принадлежащее нам по праву. Ихую маму!
Гордо выпятились засаленные груди и животы, вскинулись в надменном дворянском порыве лысые и лохматые головы, и фракция взревела:
– Пусть выдадут нам гусарскую форму, мы в этом уже не можем ходить...
– Никто нам ничего не выдаст! – осадил мечтателей Гезе-Станицын. И тут он сообразил, что уже почти баллотируется, и что его главный электорат – одесситы. Он сейчас же изменил лексикон и даже произношение: – Когда ви уже догоните, шо никто нам ничего добровольно не видаст! То, шо нам причитается, мы оторвем сами. За ихнего вонючего минимума я даже говорить не хочу! Ми будем говорить за прожиточного максимума! Хватит пудрить народу мoзги! Мы сделаем то, шо никто еще не сделал: мы возьмем лопату и раскопаем партийного золота, которого они спрятали в прошлом веке и забыли положить на место. И накормим страну красной икрой и полновесными лобстерами! – тут оппозиционеры тяжко вздохнули и облизнулись, хотя никому неведомые лобстеры их несколько озадачили. – А чтобы гидра международного коммунизма не мечтала опять висунуться, мы созовем, наконец, международного трибунала! Ихую маму! Я правильно говорю, Курберды? – обернулся он к хазарину.
– Золото! – орали графья. – Оно нашее! Мы кровью и потом вистраждали нашее золото! Долой Советы! Хай отдадуть нам нашее кровное!
– Веди нас, Рюрикович! Верой и правдой служить будем!
И уже кто-то завел громовым басом: «Бо-оже-е! Царя храни-и-и!»
Священный трепет объял благородное собрание, блестели глаза, содрогались изрезанные жизнью лица.
Гезе-Станицын приосанился, заложил левую руку за борт замызганного военного френча, а правую почему-то вскинул в нацистском приветствии...
Вдали вдруг послышался вой милицейских сирен, это приближалась к свалке облава.
Призвав народ быстро и организованно исчезнуть, Гезе-Станицын спрыгнул с контейнера...
Алиман Иван бен Курберды сделал саблей широкий приглашающий жест в сторону тарелки «ОЛО» и как-то очень уж по-одесски потряс плечами.
– Ассара шкалим! Сишишь, места всем хватит. Исчезнем, как за здрасьте, шоб я так жил, если ви понимаете, о чем я. Я так думаю, шо менты сегодня тут не пообедают. Кроме того, каждый из вас найдет себе в этом дилижансе прикид. Гусар-не-гусар, но шмотки вполне приличные и они это... совсем почти новые и даже смешно сказать, за какие деньги. – крикнул он, подмигивая.
Огромная толпа скрылась – вся! – в безразмерной тарелке четвертого одесского измерения, и тарелка немедленно ввинтилась в пространство. Далеко внизу, на опустевшей свалке бестолково сновали растерянные милиционеры. А в тарелке вдоль яйцеобразных кресел с разместившимися в них бомжами уверенно продвигалась Агриппина Федоровна с массивным компостером в руках и требовала, сияя пронзительной желтизной глаз:
– Ваш билетик, мушшына!
«Мушшына» сбил на затылок треух и поднял брови.
– Ба-а! Федоровна! И ты здесь...
Федоровна охнула и села на пол.
– Мама дорогая! Товарыш Буденный!..

Душа Агриппины Федоровны не знала покоя. Ночью, когда после трамвайно-троллейбусного будня она тяжело отходила ко сну, ее душа осторожно выструивалась из набрякшего тела и стремительно уносилась в просторы Занебесья. Там она встряхивалась, как псица, выскочившая из воды, избавляясь от мерзкой слизи обид, гнева, ненависти и злобы. И всю ночь летала она, свободная от земной мелкости, но в чем-то уже лишенная тех плавных, бесхитростных полутеней, какие были ей свойственны в те поры, когда она еще была душой Агриппиши. И все же в ней было больше от Агриппиши, чем от Агриппины Федоровны, ибо душа и тело – понятия разные...
А вот душа Толяши такой свободы не знала. Печальная, она еженощно носилась по самому краю Занебесья. ОНА ПОМНИЛА. Помнила беззаветную Агриппишину любовь, которая однажды была отдана ей, Толяшиной душе, и какую она ощущала во времена своего земного существования.
И однажды... они встретились на переходе, на последнем перекрестке Занебесья, за которым начинала постепенно исчезать голубая муть земных сполохов.
– Агриппи-и-иша! – метнулась и замерла в восхищении тень Толяши. – О, Агриппиша, ты здесь...
– А? – растерялась тень Агриппиши. – Што? Ваш билетик мушшына! – вякнула она и осеклась, и заструилась, и вдруг снова приняла расплывшиеся формы Агриппины Федоровны. – Это што? Это... Толяша?.. Ага! Такой молоденький? Живой и совсем даже невредимый? Прятался, што ль? От родной жены? Как жа так? Я тама трудюся... Нет, ну, как жа так! Пока я тама надрываюся, он тут, как заяц безбилетный... – сипела, затевая скандал, Агриппина.
– Кто вы? – растерялся Толяша. – Что это?
– А? Как это – кто?.. Ой, што ж это я! Ах, дура старая! Ах, я дура старая! Ты, Толяша, внимание на бабу глупую не обращай. Ой, Толяша, дак это ж я...
– Вы... Не понимаю... – стал он оглядываться и уже готов был лететь прочь.
– Я и есть, Толяша. Ой, да ты ж не пугайся, ты постой. Я щас, щас... я тока... Я, Толяша, щас... А ты такой... такой... Тока это несправедливо, Толяша... – Агриппина вдруг беззвучно заплакала. – Жизнь, она ж... А я теперь... Я, как... моя жизнь... Но ты не думай, я ж ничего не забыла. Ой, Толяша, а помнишь, когда мы ишо в милиции значилися... Все ж-таки не уберегла я тебя Толяша, ой не уберегла... А нам с тобой хорошо было, а, Толяша?..
По мере того, как Агриппина Федоровна уходила в воспоминания, ее тень, меняясь неуловимо, вновь принимала формы Агриппиши.
– Агриппиша! – облегченно колыхнулась тень Толяна. – А я уж думал... Померещилось. Ты больше не уходи, я погибаю без тебя, Агриппиша. Я все жду и жду...
– Толя-а-аша! Я ж, миленький, и хотела бы... Я, родненький ты мой, тока того и хочу. Однако, не могу еще, уже назад должна, я еще там, Толяша. И уже назад...
– Там еще... О, Господи! Ну, да, я понимаю. Если... Тогда ты даже не думай, Агриппиша. Ты живешь и живи, живи, любимая. Я теперь подожду, Агриппиша. Мне уже легче ждать, я тебя повидал, счастье мое. Теперь я могу ждать. Это, Агриппиша, совсем не то теперь, что раньше. Раньше я искал тебя, я в дом наш все заглядывал и заглядывал...
– Как так? А я ничего о том не знала, миленький.
– Это я понимаю, это так устроено... И я, Агриппиша, очень долго ничего не понимал, как будто и нет меня. Но однажды все-все вспомнил и кинулся к тебе... Смотрю, а по нашей квартире какая-то баба – туда-сюда, туда-сюда. Толстая такая, противная... А потом показалось мне, что ты совсем в другом месте – но только то совсем другая была страна. А там – там та же баба оказалась, только еще противнее...
– Баба... Противная... Да уж, Толяша... Это... А меня, стало, и не разглядел? Да-да... Оно ж конешно... Ты вот што, Толяша, ты больше не заглядывай, ладно? Ты не заглядывай, я прошу тебя, миленький! Не будешь?
– Да зачем же… я и не знаю, где искать тебя, девочка.
– И не надо, раз уж... раз уж так устроено... А я надолго не задержуся, Толяша. Я теперь все вспомнила... А знаешь, я вот подумала, а может вовсе не вертаться уже? А, Толяша?
– Ты что, Агриппиша! Ты живи... И даже не думай...
– Да нашто она мне сдалася, та баба зачуханная! Все равно ж одна, и толку – никому. И злая – фу! И противная, ты правду сказал. Ой, проти-и-ивная, Толяша!
– Что? Ты это о чем? При чем – баба?
– В том и дело, што не при чем.
– Не при чем, и Бог с ней! А ты, Агриппиша, живи...
– Путаешь ты все, Толяша. И меня запутал. А мне тута тока и хорошо... Я, когда летаю... Ну... мы ведь с тобою ни разу и не стренулись до этих пор. А щас, видишь, вместе. Дак, может, оно так и надо, может, и возвертаться не след. Мы уж и так время, Толяша, чуток перебрали...
– Нет, Агриппиша, не говори так, любимая. Вот только побудь со мной еще, хоть еще ну, самую малость...
– А-ах!.. Ой-ой!.. Ну, это... ну, дак што ж, теперь... Я это... я милый, побуду, – как-то вдруг и просветленно, и растерянно откликнулась Агриппиша. – Я теперь и чуть-чуть, Толяша, и уже это... навсегда.
И совсем преобразилась Агриппиша: исчезли все деформации, ее сотканная из неуловимых полутонов фигура стала легкой и стройной, будто мастихин художника удалил некий тусклый красочный слой и открылась настоящая картина.
А Толяша сказал:
– Все бывает в свое время. Все в руках Божиих… Еще самую малость...
– Уже, понимаешь? Ах, Толяша, ведь если б ты не стренул меня... Даже страшно подумать... А теперь, миленький, мы уже вместе. И уже насовсем...
– Насовсем, – как эхо откликнулся Толяша. – Навсегда-а-а!
И старичок, спешащий на зов, – помянул ведь его Толяша – не поспел.
«Ах ты ж, туды яво у кочерыжку!, – всплеснул руками Их Всевышность. – Ды как жа это? Без маво призыву?! Ну отбилися от рук лишенцы! Низвергну! Как есть усех низвергну... – потом вздохнул обескураженно и добавил: – А може так и лучшее… Все-тки, желание женщыны»…
И грустная мелодия понеслась вдогонку двум теням, улетающим в даль Занебесья … И тихий шелест сожаления...

В тот день Иван впервые почувствовал свое сердце. В конце концов, должно было случиться когда-то и это. Однажды оно и случилось.
Сердце бешено колотилось и вдруг утихло до таких пределов, что Иван понял – это конец. И в глазах завертелись мутные цветные пятна. Все вдруг померкло, тьма разлилась кругом кромешная. Но вслед за тем будто вспыхнули молнии, длинный круглый тоннель вовлек Ивана в свое лоно, а там, вдали свет был нестерпимо ярким. Тело Ивана неслось к этому свету, голова стала ясной, ну совсем, как и тогда, когда он отправлялся в обычные свои занебесные прогулки, только теперь он летел в русле этого бесконечного светового тоннеля...
«Это невозможно, это полная ерунда, – подумал Иван. – О, Господи!»
«Што – Господи? – сейчас же откликнулся старичок. – Я тебя призывал? Дык куды ж ты прёсси без Госпоняга зову? А? А ну вертайся взад! А ну вертайся, я сказал!».
Старичок летел рядом с Иваном, хватал его за ноги, тащил вспять, но – ничего не получалось, Иван несся вперед.
«Ах, ты ж, Боже мой, Господи! Тоись… мой… я, туды яво у кочерыжку! Чертова труба! И хто ж это удумал – такая безобразия! Неужто Я Сам? Старый дурак! Шшас, шшас! Шшас я изловчуся... Ишь ты! Нихто их не зоветь, а оне прутся…» .
Но Иван несся вперед. И тогда Их Всевышность гневно топнул босой пяткой в стенку тоннеля и наклонившись над Иваном, прошептал ему в ухо:
«Я шшас, я штой-то-нибудь удумаю... Я шшас, я вернуся...» – и исчез.
Объявился Он за краем Оконечности, где, предавался черной меланхолии падший ангел, Черный Князь Воландим.
– Вовка! Вовка! Ты што ш это, каторжник, тудыть яво у селезенку?
Воландим обернулся, растерянно сказал:
– Да знаю я, батя... Но тут уж ничего не поделаешь... Да и нет смысла...
– Как, тоись? Как, тоись, смысела? Ды ить я ж даже и слушать такого не желаю! А ну, вертай Ивана! Вертай взад, я глаголю! Ты што ж ето вытворяешь, а?
– Разве же я? Нет, батя... Это, как раз, твое хозяйство...
– Ну дык и што – мое? А ежели я не могу? Ты, Вовка, тута дурью маешься, а я ж не могу... Я не желаю, што Иван уйдеть. Он мне на земле нужон. Он ды Курберды одне у меня на земле. С кем же я опчаться буду? А? Ну, Курберды – той по снабжению... А Иван же ж он хто? Он мое духовное отдохновение. Я ж без него на земле – пфу! А с ним – опчество, опять же...
Но Воландим хмуро смотрел вдаль.
– А чего делать, батя? Все там будем...
– Пфу, пропасть! – хлопнул себя по ляжкам Старичок. Некая мысль пришла ему в голову. – Лодырь! Шайтан ахипетский! Низвергну! Вдругорядь низвергну, лишенец! Ладно же, я и сам справлюся! А как тольки справлюся – низвергну, так и знай! Буяша! Гей, Буяша!
Его неказистый конек серой масти в яблоках оказался рядом. – В путь, Буяша! К Агриппише! К Агриппине, Буяша! Тольки она смогет, тольки она...
Буян заинтересованно поднял голову – все-таки развлечение, и путь не ближний...
Та сторона, где обитали Агриппиша с Толяшей, звалась очень странно для Занебесья – Великое Затишье. Был здесь домик с резными наличниками на окнах, из трубы вился дымок, кудахтали тихонько куры во дворе. А в горнице за самоваром сидела Агриппиша и наливала чай в расписную чашку. Была Агриппиша такой же в точности, какой мы помним ее в том лидском ресторане. И то же итальянское платье обрисовывало ее невозможную фигуру. Толяша смотрел на Агриппишу влюбленными глазами и умиротворенно вздыхал.
– А помнишь, Толяша, помнишь ли, как мы банду эту скрутили?..
– Агриппиша-а... – вздыхал Толян.
Старичок посмотрел на Агриппишу и зашептал что-то ей на ухо. Агриппиша, никого, кроме Толяна, вокруг не замечая, отмахнулась от легкого щекота. Тогда Старичок подобрался, взвинтился, зашаманился и дунул что есть силы – Агриппиша исчезла.
– Ты посиди тут, милок, – шепнул Старичок. – Она ненадолго. Возвернется. Отдохни покамест... Поспи, што ль...
И Толян задремал...

Агриппиша неслась в Занебесье. Она летела, как вихрь и на лету преображалась. И вот постепенно вместо Агриппиши неслась уже в пространстве, рассекаемом ее мощной грудью, Агриппина Федоровна Шумихина. Рядом несся Старичок. Агриппина Федоровна косилась желтыми глазами на Старичка и скрипела:
– Ты хто такой? Заяц? Безбилетный? – в руках у Агриппины появился старинный компостер.
Старичок выхватил из пространства клочок бумаги и сунул его Агриппине. Агриппина вложила бумажку в компостер и смачно клацнула рукоятью.
– Ну, ехай пока... – и забормотала: – Не-е-е! Не тот пассажир пошел нынче... Так и норовят зайцами, так и норовят... Но мимо меня ж не проскочишь...
Так и влетели они в длинный светящийся тоннель, в котором преодолевал последие мегаметры к вечности Иван. Заметив Ивана, Агриппина хищно оскалилась и ринулась вперед.
– Ваш билетик, мушшына, – грозно и восторженно прорычала она. – Ехают и ехают! И всё норовят без билета! Ваш билетик!
Иван повернул голову и, увидав Агриппину, хотел, было, уже поздороваться со старой знакомой, но Старичок зашипел ему в ухо:
«Помалкивай! Нишкни, я сказал!»
И Иван захлопнул рот.
– Аха! Значит билета у тебя нет? Ах, ты ш контра! И помереть норовят зайцем! Хрена! А ну, давай на выход!
Ухватив Ивана за шиворот, Агриппина, с мощью, против которой ничто было не властно ни в том, ни в этом мире, повлекла Ивана вспять. Ревели ураганные ветры космоса, создавая в тоннеле неимоверной силы смерч. Но, рыча и содрогаясь от праведного гнева, с еще большей и стремительной силой влекла Агриппина Ивана в жерле тоннеля. Там на выходе, или, скорее, на входе, Агриппина Федоровна остановилась и прогремела так, что где-то внизу, над землей засверкали молнии и грянул неистовый ливень:
– Так и знай, шпана, ишо ежели стрену здеся без билета – на себя пеняй! По первому разу даже штраф не возьму – я сегодня добрая.
С этими словами Агриппина Федоровна со страшной восторженной силой вышвырнула Ивана из тоннеля...
И сейчас же к ней подлетел Старичок, дунул на нее легонько, и случилась перемена: в обратный путь, в Великое Затишье летела уже юная Агриппиша, ничего не помня и ласково бормоча:
– Я щас, Толяша. Я тольки на минутку отлучилася, ну, это... до ветру... а може ишо для чего... Я уже здесь... Ща, я ща, Толяша...
И вот сидят уже в Великом Затишье за самоваром Агриппиша с Толяном, пьют чай...
– Мне, Толяша, щас привиделось, будто я, как прежде, когда-то, когда ишо на транспорте работала. А там – заяц, ты слышишь, Толяша? Наглый такой, и без билета...
Гремел в небе неурочный гром, сверкали гневные молнии, раскалывая небо вдребезги. Водопады дождя низвергались на землю.

Форум литературного общества Fabulae

Навигация по сайту

#1 2013-11-07 05:21:55

Агриппиша

#2 2013-11-07 05:26:03

Re: Агриппиша

Board footer