Форум литературного общества Fabulae

*  *  *
В это самое время под дождем и ветром ночи бежит из круглосуточного супермаркета к своему дому Валерия Александровна. Кроме нее только два живых существа снуют по улицам города в этот поздний час – холодная водяная вьюга и неизменный подельник ее ветер: гневной обезьяной прыгает он по деревьям и кустам, мокрыми хвойными иголками и кленовыми листьями швыряет в лицо, катается по синей траве, рвет из руки зонт, раскачивается на провисших резиновых кишках электрических кабелей, кое как прикрепленных к нетесаным сосновым столбам.
Безыскусная вывеска над черными окнами бара, закрывшегося в виду предстоящего понедельника, мерцает и дрожит слабым - в две светящиеся трубочки – огнем.  Неоновыми красными и голубыми пятнами истекают тротуары. Светятся пустым, лишенным жизни светом окна в некоторых домах. Голубым нехорошим свечением отвечают им домашние кладбища мраморных скульптур.
Ни машин, ни людей! Только шлепанье обломанных веток об асфальт, свист и дробь дождя о нейлон зонта, вой несущегося мимо огромного темно-зеленого автобуса, наполненного одним лишь лимонным сиянием, да захлеб туфель, очутившихся в невидимой на ровном месте луже.
Валерия бежит самой длинной дорогой, в обход, с пачкой французского печенья «Ученик» под мышкой, оттягивая самый неприятный момент, когда в абсолютной пустоте улицы при мертвом свете впавшей в оцепенение автозаправки будет хрупким ключиком открывать зыбкую стеклянную дверь, уговаривая себя выдержать темноту и ужас влажного холода коридора, пока не будут зажжены торопливой рукою все какие есть лампы и светильники, включены плита, электрокамин, телевизор. Она убеждает себя, что не страшно ждать, пока завизжит строящий рожу хромированный чайник, задышат теплом темно-рубиновые искусственные угли в камине и согреется покрытое ледяной шкурой жесткое кресло, пока голубой свет и звуки рекламы выгонят из гостиной духов страха, одиночества и опасности. Нужно только чуть-чуть потерпеть, и начнет оттаивать apartment, потянется из дымохода на крыше пар, а вместе с ним отправятся в дождь и слякоть одно за другим  привидения.
«Воскресный вечер в Сиэтле».

Что у тебя, человек, в этот вечер на душе и на сердце? О чем грустишь ты, когда смирился с судьбой и успокоенный и тихий сидишь в глубоком кресле перед голубым очагом? Веришь ли ты во что-нибудь и надеешься ли на что-то, или уже нет надежды в твоем сердце, и только довольство тепла от камина и душистость чая доходят да твоего сознания? О чем бы ты ни подумал, все уж до тебя сказали и подумали, чего бы ни пожелало твое сердце, все уже и красивее, и совершеннее пожелали за тебя другие; знать уж ничего не нужно – все познано, а что не познано, то лежит за человеческой способностью откликаться и реагировать; будущее твое тебе известно и единственным развлечением остается наблюдать, как убыстряется время и сжимается пространство, обращая необъятную землю в маленький зеленый шарик на твоей сухой шершавой ладони; и не нужно уже путешествовать, потому что везде одно и тоже, и не нужно помнить, потому что везде одно и тоже – все секреты разгаданы, человек то горяч, то холоден,  то тепл - бежит, бежит он по краю жизни голодной собакою Динго, где бросят кусок – хватает, где скажут – ату! – грызет и тащит, а над ним – желтой луною висит безмятежность, и горят и помаргивают холодные вечные звезды, и все равно им – есть он или нет, и куда бежит он худой коричневой собакою, и отчего нехорошим светом горят его гноящиеся умные глаза.
Нет, нет, не верь минуте, навалившейся на тебя тяжелым замшелым камнем! В поисках себя ушел ты с дороги, по которой ходят люди, и давно ползешь ты по болоту, рвешь одежду о кусты, и холодные гады, до которых не доходит блеск и сияние божественной красоты, одни составляют тебе компанию. Вернись же к людям, ты, открыватель законов, которым многоликая и многоумная жизнь подчиняется из снисхождения. Не презирай глупцов, глупость которых заключена лишь в том, что они знают другое и о другом. Да и чего стоят все твои знания, о мой современник, если нет у тебя желаний, если пуст твой взгляд и растерян твой вид? Выйди, выйди на дорогу жизни, где снуют повозки и семенят пешеходы, где люди при встрече вспоминают о благополучии и делятся здоровьем, где гудят автомобильные гудки и плещут белыми крыльями хлопотливые птицы, где шум всеобщей радостной потребности друг в друге превращается в прекрасную сложную музыку, которую тебе остается лишь научиться слушать...

По вечерам, после долгих часов работы, сбросив одежды, она шла в душевую, включала во весь напор воду. После влажного, пробирающего насквозь холода комнаты с тонкими стенами и огромными окнами в одну раму, смотрящими на низкорослый Wedgеwood с нечастыми огоньками одно-, двухэтажных домов в зелени, уже сливающейся с чернотой ночи, горячая вода была наслаждением, блаженством. 
Как радостно и как милосердно это струение, это скольжение ручейков и рек по разогревающемуся телу, сколь великодушны постоянство и щедрость воды в доставлении удовольствия, эти щипки особенно горячих струй, удары упругих капель, все эти разнообразные толчки и поглаживания, когда вода, ликуя,  ластится и лижет, а тяжелые ее струи облекают тело в водяной костюм из слюды и жидкого стекла, когда пенится она и кипит, мелкими лимонадными пузырьками серебристо-фиолетового цвета гнездясь на всех телесных выступах и уступах. А этот всепоглощающий гул и шум водопада, если лить на темя, эта ни с чем не сравнимая непрерывность и ритмичность воздействий, возвращающих телу его целостность, выравнивающих - успокаивающих и пробуждающих! Кажется, что вода смотрит, вода говорит. И под взглядом воды, - которая щедра и милосердна как Бог, которая любит все в тебе и ни за что любит, - смывается все лишнее, остается лишь главное: ты - это  твое тело, где мысль является ощущениями кожи, и кожа, реагируя и радуясь, источает мысль, где дух и желание жить так просто и несомненно порождаются температурой и жаром, этими скольжениями и плеском, этими ласками и капель негой, а тело, освященное хлором и фтором, насыщается энергиями водных струй и звенит мыслью, как будто бы тоже умытой и вычищенной. И глядя на хромированную трубку душа, направленной, точной, размеренной струей рассыпающей вниз воду, ей отчего-то захотелось подумать, что вот это и есть Бог, что воды, омывая ее и всех людей, соединенных благами водопровода, производят крещение и очищение, и, несмотря на насосы и трубы, доброта воды сохраняется, и что по-прежнему она творит свое волшебство, даруя жизнь, пробуждая фантазию, заставляя вспомнить бывшее тысячелетья назад, избавляя и разбавляя, будоража и порождая вновь, истекая временем, смыслами, жизнью... Душа ее, укрепившись ощущением и чувством, событийствовала уж с другими мирами, и Валерии казалось, что это не вода, а сама свобода, и что это не водяной поток, рыча и пузырясь, несется перед глазами ее, а целые народы духовными энергиями своими и кровью своею, привычками и склонностями, облекшимися в гены (так конфетки заворачивают в цветные фанты), восторгами своими и радостями, физикой, метафизикой, мелодиями, слезами, барабанным боем, подвигами во славу... вливаются в единую реку культуры, и эта река, их желаниями и фантазией составляемая, по их собственным жилам и венам несется, и не разберешь уже, где концы, где начала, идеальное, материальное, внешнее, внутреннее…, и в звенящем и бурлящем потоке смыслотворения и жизнетворчества все мокры и голы, все хохочут и, раскрыв рты, жадно пьют спасение – одно для всех, одно для всего...
Лилась, лилась вода. И одиночество, словно отяжелевшая от крови летучая мышь-вампир, отваливалось от нее, отлетало …

Каждый день она много и долго ходила по городу, смотрела, слушала, вдыхала незнакомые ароматы...
Где то вещество жизни, цементирующее, скрепляющее поток смыслотворения в единое целое, дающее единообразие разноценным частям, созидающее порядки, выстраивающее в ряды, в армии, в народы, логике своей подчиняя? Жизнь – логична, а хаос – долой?
Может быть, культоген - это тишина, горячим солнцем заливающая асфальт между красивыми двухэтажными домами, в полдень, когда нет ни машин, ни людей, и твое присутствие на американской земле подтверждается только звуком твоих шагов и тенью, скользящей по тротуару, по оградам? Ты живешь, но что это значит? Ты чувствуешь запах разогретой зелени, запах везения, удачи. Здесь те, кому повезло?
Однажды она шла по кукольным улочкам Веджвуда с полными пакетами продуктов на неделю. Воздух был влажен и чист. Подмораживало. Подернутая зеленой травкой земля под деревьями была ровной – ни бугорка, ни ямочки. Высокие старые деревья с тонкими длинными ветками, торчащими вверх, словно непослушные волосы древнего великана, натужно поскрипывали при каждом нападении на них расчески-ветра. Дома, гаражи, крохотные спортивные площадки перед ними, не подавали никаких признаков жизни. Неужели в баскетбольное кольцо с вылинявшей веревочной корзиной кто-то когда-то забрасывал мяч?
Из-за поворота медленно выехала машина. Она сравнялась с Валерией, но не обгоняла, а двигалась вслед. В полной пустоте улиц соседство это было неприятно и странно.
Машина остановилась. Приоткрыв дверцу, пожилая женщина – черные, пополам с сединой, длинные волосы, некрасивое сильно изношенное лицо, тревожный и словно бы не уверенный в собственном смысле хищный и одновременно робкий взгляд подведенных черным карандашом глаз - что-то несколько раз крикнула Валерии из глубины салона, указывая на тяжелую ее ношу. Чтобы разобраться, в чем дело, пришлось подойти ближе. Американка предлагала подвезти ее до дома. Дом был близко, погода прекрасная, в помощи Валерия не нуждалась, но пожилая американка, охваченная внезапным приступом благотворительности, не отставала. Валерия уступила.
Так познакомилась она с Ширли Гуттерсон, 80-летней жительницей Сиэтла, родители которой, спасаясь от еврейских погромов, еще до октябрьской революции уехали из России. Ее муж был адвокатом, она же занималась домашним хозяйством, бегала на лекции в вечерний университет, плела ковры, состояла в клубе любительниц чтения, еженедельно собирающемся на квартире одной из сорока читательниц, время от времени ухаживала за очередным внуком, приехавшим на каникулы.
На момент знакомства их было у нее двадцать, от семерых взрослых и давно покинувших дом детей (четыре правнука еще не в состоянии были путешествовать и ожидали прабабушку и прадедушку к себе летом). Гуттерсон с гордостью говорила обо всех своих отпрысках, заметила, что ни один из четверых ее сыновей ни разу не был разведен. Все стены большого двухэтажного дома (спустя недолгое время Валерию туда пригласили) были увешаны фотографиями членов этой огромной Семьи: одна над другой, одна за другой. По меньшей мере сотня Гуттерсонов жили по всей Америке – врачи, адвокаты, архитекторы, актеры; знаменитый писатель; известный художник; банкир; директор фирмы; глава корпорации… «У нас до сих пор с Мюрреем – desire!» сказала Ширли, задержавшись во время экскурсии по дому в темно-бардовой спальне, чтобы продемонстрировать гостье дополнительные душ и туалет, подобно наряженным к выходу звездам, дожидавшихся заветного супружеского часа за бесшумно разверзающейся стенкой. Плодитесь и размножайтесь. Ветхий Завет.
В одиннадцать ночи с видом сытого и отдохнувшего барса вернулся с работы муж. Со спокойным достоинством домохозяина сел он за стол, внимательно, хотя и без особого любопытства слушая, не торопливо, с вежливо скрываемой неохотой поедая привычное домашнее блюдо. Уже перед самым уходом Валерии он вдруг подмигнул ей, и было это одновременно неожиданно, и, в то же время, так соответствовало его истинной, тактично от старой жены скрываемой, сущности, что Валерия невольно улыбнулась в ответ.
После ужина Мюррей Гуттерсон отвез Валерию к ее дому, дождался, когда она закроет за собой дверь. Все молча, вежливо, с равнодушным спокойствием человека, жизнь которого и состоялась, и удалась.
Плодитесь и размножайтесь. Ветхий Завет.

Валерия переодевалась ко сну. Взбудораженное хождением в гости воображение перебирало торопливо засыпанные в коробку памяти детали-впечатления, пытаясь ускользнуть от зарождающихся смыслообразов, один из которых уже становился на ноги, уже расправлял плечи, уже готовился гоняться за ее сном всю ночь напролет...
Она засыпала, но еще не спала. Какой-то смысл, или образ ворочался в мозгу, наполовину залитом мутными зелеными водами сна... Пережитые сцены искажались… или, может быть, наоборот, открывали свое истинное значение…
В полумраке спальни, в неудачной геометрии световых лучей, лицо Ширли Гуттерсон – старое, страшное. Теперь, когда не слышны голоса и звуки, заговорили ее глаза. Маленькие, слезливые глазки алчут, молят, желают. Они впиваются в Валерию, присасываются к ее красоте, к ее молодости, здоровью. Они хотят втянуть ее в себя, затянуть в глубину этой старой, но еще не сытой плоти – Валерия видит обширный, как шар земной, зад; он разбухает, тело дыбится животом, разрастается грудью; но глаза-веревки волокут Валерию в туннель, в конце которого – в розово-бардовых, с синими кружевами, перинах покоится Великая Матка. Матка - Гуттерсон пульсирует, дышит, разевает рот. Она похожа на рыбу и одновременно на иллюстрацию из энциклопедии («Репродуктивные органы человека») - ненасытная, плодовитая, работящая. Рыба открывает рот и заглатывает в себя все, что натаскали для нее в этот подземный аквариум веревки-глаза – лица, смыслы, впечатления, события. Матка волнуется; трясется бардово-синее желе в нетерпении приступить к работе; распахивается кожаный кошелек, готовясь из одной монеты произвести две, три, сто…
И вот уже теряющее ориентиры, путающееся в смыслах и образах воображение Валерии превращает Матку в огромную пчелу, вокруг которой копошатся, шуршат мириады меленьких желто-полосатых жизней. Ее, такую большую, пульсирующую желанием, окружили они, обезумев от близости, исходя наслаждением. Лезут они по головам, чтобы быть к ней поближе, торопят, отталкивают излившихся и умерших от счастья…
Ползли и перли шершавые гады; и душились, и жали… Но матка-Гуттерсон не успокаивалась, не уставала заглатывать их нетерпение и жар, чтобы беспрерывно и доблестно исполнять единственное и главное свое Призвание, высшую свою миссию – миссию Размножения...