Форум литературного общества Fabulae

Приглашаем литераторов и сочувствующих!

Вы не зашли.

  • Форум
  •  » Проза
  •  » Ангелина Мальцева. Совершая подвиг. Глава вторая

#1 2008-03-11 09:36:10

Ангелина Мальцева
Забанен
Зарегистрирован: 2008-03-06
Сообщений: 77

Ангелина Мальцева. Совершая подвиг. Глава вторая

Глава вторая

Как не завидовать музыкантам?! Если все другие виды искусства выматывающими души и тела трудами, изнурительными поисками и бесконечными экспериментами с цветом, словами и телесными движениями только приближаются к чувствам и счастливы обнаруживать их следы, то для музыки чувства - материал. Чтобы уловить в музыке чувства композитора, воссоздать его внутренний мир и особенное восприятие жизни, требуется от интерпретатора… доброта. Добротой должны исполняться исполнители; сама мораль, как способность людей к общежитию, рождается на репетициях и концерте, когда множество людей с радостью служат одному человеку и преклоняются перед уникальностью единицы, утверждая тем самым его незаместимость на Земле. И каждый, и в оркестровой яме, и в зрительском зале, верит, что, если одному какому-то человеку так служат и так поклоняются, то можно и ему надеяться, что на пути призвания будет он замечен, что и к нему придут когда-нибудь люди и поклонятся за добросовестно исполненную им службу...

В Москве у Аллы Евгеньевны было много работы - музыкальный фестиваль, мировой чемпионат парикмахерского искусства, всероссийский конкурс красоты, показ мод. Оркестр города Н-ска был нарасхват: и уровень исполнения высокий, и астрономических сумм не просят. Выступления, выступления, выступления...
Мода требовала осовременивать классику, искажать красоту новыми интерпретациями, ставить безупречное совершенство на службу  рынка, делая из музыки средство увеличения продаж. Этому нужно было сказать «нет». Но не было сил, будущее не вырисовывалось еще с угрожающей отчетливостью. Казалось пока, что это всего лишь игра, временное помутнение рассудка, передышка перед новыми свершениями и новой эпохой...
По вечерам, когда Алла оставалась в гостиничном номере одна и, выйдя из душа, стояла перед большими окнами, следя, как двигаются далеко внизу огни и огонечки, мелкими и большими световыми точками составляя сверкающие реки, воображение ее забывало о суете и предавалось духовному наслаждению.

Музыка Баха – возведение ратуши. Она растет на глазах и должна стоять прочно. Многие думают, что нужно всего лишь наладить искусство сборки - Алла Евгеньевна собирает Баха как Церковь, и, глядишь, над зданием её ратуши летают голуби…

Вот она снова и снова выстраивает здание звука, взбирается на самый верх по хрустальным ступеням: колонны, триглифы, планочки, капли, и каннелюрами – вверх! И каждый метоп ударяет в сердце серебряным молоточком...

Праздник высокой моды. Женщина раздевается: она хочет, чтобы ее муж ушел на войну: она хочет изменений без чувства вины. Она будет смотреть на поле битвы сверху, и крылья ее носа будут трепетать от возбуждения...

Это похоже на большой аквариум с изумрудными пузырьками – вверх и вверх, с большими и малыми рыбами, скользящими меж зеленых и красных гирлянд. Рыбы приоткрывают рты, слегка задевают одна другую плавниками, дрожат хвостом. В этой немой и неиссякаемой подвижности, в этом шевелении, шорохе серебристых, блестящих платьев, потоке духов, улыбок, фраз, линий, в волнах черного шелка, тонкого трикотажа, горячей кожи, инкрустированной бриллиантами, жемчугом, бог знает чем, было так много звуков! И она чувствовала эти токи, она слышала мелодии, понимала движения рук, и уже начинала записывать музыку, дирижировать, спохватывалась и забывалась вновь. Ей хотелось точности и слаженности целого, но это было не ее место, не ее час, и она пошла в бар.
Она пила коньяк, согревая очередную рюмку теплом руки… и звук тянулся резиной...
К ней подошел мужчина с властным лицом, ухоженный, высокий, плотный. И хотя они не перестали быть друг для друга a good news, она осталась холодна. Что-то занимало ее, отвлекало, хотело начаться. Какая-то идея, еще смутная, слабая, манила и звала к себе, - так парк в задымленном машинами городе испускает зеленую свежесть и, подхваченная ветрами, струится она шелковым палантином, зазывая и заманивая все уставшее и живое в озоновую здравницу. Господин Иванов по-прежнему был крепок и бодр, как обычно, одним только своим присутствием мог повысить уровень разговора, но она сказала ему, что сегодня вечером занята, что больна, что, к сожалению, не свободна. Он был удивлен, раздосадован, но улыбнулся сладко, понимающе. Улыбка была неприятная. 

Играли и на показе моделей, и на чемпионате мира по парикмахерскому искусству. Живая музыка – это признак роскоши, это модно.

Началось! В порхании света, ножниц и пальцев-колибри, выстреливающих во все стороны золотою пылью, лицо художника являло почти зловещую сосредоточенность, и странно было видеть, как  капельки пота стали быстро проступать у него на лбу, в наливающейся жаром шее.
Пальцы вгрызались и рвали, теребя, истребляя, но вдруг - опадали, изнемогая, ластясь, и снова терзали, крушили, спешно оторачивая темя искуссным кружевом божественной стрижки.
И в этой невероятной концентрации мускульной энергии, в этой невозможно подвижной смене жестикуляций, в бешеной перемене поз, взмахов, акцентов, на самом деле, не было никакой спешки, и все это напряжение нужно было лишь для того, чтобы создать неподвижность.
Под стрекотанье и цокот со всех сторон, елозя меж разбегающихся по меридианам головного шара волосяным гребням, эти пальцы, живые и железные одновременно, выискивали в пучках хорошо вымытой и надушенной шерсти некую божественную форму, то самое первое па, в котором застал себя мир, когда он проснулся. Ну, может, второе па, когда он проснулся.
И когда мастер – Нумус, из недр своих извлекающий космос, оставил наконец свою работу и отошел, по инерции еще двигая и дрожа телом, все увидели какие-то трехцветные клоки, которые колыхались на сквозняке сапфитов и фотовспышек, истерзанные, одураченные, ничего не помня и не зная, как и откуда все из них вышло. И все завизжали и захлопали разом, и мастер почти плакал и целовался, и все уже знали, что это – победа...

Две недели пролетели как две минуты. Но все эти минуты одна мысль не давала ей покоя. Ей грезился мир, в котором влюбленные  получают избавление от обязанности получать наслаждение. Смысловая координация ее существования была нарушена, жизнь окружавших ее людей представилась вдруг бесконечной чередой  картин, которые проходили через нее, теперь уже не захватывая. Ее манили и соблазняли куда большие соблазны, в которых не было знакомых ассоциаций и аналогия была нема.

В поезде, лежа на верхней полке, в неярком свете ночника она медленно перелистывала томик Мелантера.

«Милая, прекрасная как осень, как сень деревьев, что цветом и звуком, всеми этими та-та-та-шшш, посыпающими террасу, накрыли нас, спрятали нас. Мы пьем вино, и бокал горит в твоих руках, и на губах твоих кровь. Ты вытираешь каплю бордо подушечкой ладони, оглядываясь: не заметил ли кто? Деревья шелестят, твой твидовый костюм делает тебя мягкой, и тень золотою пылью лежит в его складках. Кожа на твоей руке так нежна, и запястье - контурная карта Египта. Ты смотришь вниз с парапета, и Сена проплывает через тебя, шевеля плавниками. На тебе милая шляпка и пальчики на руках - как изысканные украшенья. Ты говоришь очень быстро, слишком хорошо, чтобы вдумываться в смысл, и зубки покусывают звуки – засушенные кузнечики слов. Снизу, от Сены веет холодом и сыростью. Проплывающая внизу баржа оставляет после себя запах бензина и пота столпившихся на корме рабочих. Они поднимают головы и машут нам, улыбаясь... Что я хочу? Я хочу спросить… но люди еще не научились об этом спрашивать» 
«Я же не с ума сошла - влюбиться по-настоящему», подумала вдруг Алла Евгеньевна, и сердце ее встрепыхнулось глубоководной рыбиной.

Подъезжали к Н-ску.

*  *  *
Некоторым людям жизнь дается легко. Слишком глубоко не вдумываются они в жизнь и живут как живется. Точно беспечные дети, разыскивающие меж страниц книги назначенные в гербарий летние цветы, быстро пролистывают они выделенные им дни, ища только яркого и хорошего. Другие люди, напротив, живут трудно, отчаиваясь и болея от любого жизненного усилия… Но есть люди третьи, которые могли бы жить легко, но их печалит то, что есть люди, живущие трудно. Их собственный интерес составляет помощь вторым. Как не могут некоторые радоваться незаработанным деньгам, так не умеют эти третьи наслаждаться своими способностями и талантами, если не употребляют их на благо всеобщее. Щедрость, выказанную им природой, прочитывают они как знак. Обычное для таких людей везение в делах и богатство, а также присущие им ум и красота означают для них задание, на которое они отчего-то имеют сильнейшее желание откликаться. Не к первому, не ко второму, а именно к третьему типу людей относилась Валерия Александровна Петрова.
Она знала, конечно, что те, которые могли бы учить других, никогда этого делать не будут, а тем, которые желают учить других, разрешать этого не следует, и все же она решалась чувствовать, решалась знать.
Она была убеждена, что так, как живут люди, жить нельзя, и чувствовала, что вся эта грандиозная машина жизни выстроена как-то неверно. Но она не просто обозревала все детали, каждую шестеренку, каждый винт, она не просто чувствовала – она сочувствовала. Переживая и болея за других, она сама становилась этими свернутыми набок винтами, свистящими мостами, стучащими цилиндрами, и все беды земные и человеческие жужжали, ворочались в ее мозгу. Часто аргументы, доводы, идеи, уже изготовленные предложения и те, что только начинали слагаться в мысли, все предчувствия, все надежды, создавали в голове ее страшное столпотворение, стремительно разрастающимися полчищами бежали они по венам и артериям, давились, теснились и жали на бедный мозг, который, регистрируя сотни донесений, разогревался, горел, и часто боль, адская, начинала окольцовывать голову, вздувая вены на лбу, разрывая капилляры глаз… Но в эти немногие минуты между началом боли и опрокидыванием в нее можно было успеть многое, и быстрой стрелой летела тогда мысль – легкая, сверкающая, парадоксальная.
Она ясно видела лишь углубляющуюся разобщенность между возрастами, полами, классами, религиями, разобщенность, которую – и в том был другой ужас и другая беда – уже никто не может и не хочет замечать в этой тепловатой кашице повседневности, заливающей и заваливающей все способы выстраивать иерархии, никто не желает видеть разницу между лучшими и худшими, между смертными и бессмертными, между достойными и погаными... Это была агония эпохи, и в неизвестность, в тартарары уже долго, уже давно сползало новое, новейшее, ультрановое человечество. Двигались плиты и ползли, давясь трещинами и лопаясь расходящейся по швам каменной шкурой. И взбрендило тут маленькой робкой девчонке спасать гибнущий мир. И никого она не спасет, конечно, ибо быть может лишь только то, что быть должно. Но Валерия пока этого не знала, а если и знала, то жила так, как если бы душа ее была бессмертна. Потому что нет иного способа быть человеком, кроме как быть героем. К сожалению…

Всю неделю Валерия Александровна занималась разработкой новой культурологической теории. Дома она была теперь одна, и это было самое большое счастье. Отец  недавно получил повышение и теперь уехал в Москву, обустраиваться на новом месте. На днях мать вместе с больным братом – у него был полиомиелит, и она всю жизнь с ним возилась - отправилась вслед за мужем. Квартира, не по вкусу Валерии, но все же хорошо обставленная, досталась теперь ей - отец всегда умел самым выгодным образом распоряжаться выпадающими ему случаями, вот и теперь получил новую жилплощадь, не потеряв старой. Кажется, если на всякую семью выделяют столько-то романтизма, столько-то расчетливости, столько-то ума, то всю холодную расчетливость и равнодушную к судьбам человечества смекалку забрали себе родители. Старшей дочери достался ум.
Бывают даны человеку белоснежные зубы или крепкое ловкое тело, а бывает, что дан ум. А так как дан он просто так и сразу, то такой человек может думать, что в этом нет никакой его заслуги, что и все другие люди также воспринимают мир. Такой человек, конечно, знает о том, что ум ценят, что кто-то жалуется на его нехватку, что люди иногда говорят глупости, но саму глупость он понять не может, как не понимает, например, спортсмен, что можно задыхаться, пробежав двадцать метров. Услышав глупость, умный человек считает, что это – какая-нибудь странная оригинальность ума или совершенная умом собеседника ошибка. Всегда присутствующая в голове умного человека ясность и трезвость приводят его или ее в математику, в науку, и неудачно было бы сказать, что он или она там «ломают голову». Мыслительная организация такого человека – удачно спроектированный и замечательно выстроенный корабль: легко, без усилий плывет он себе по волнам познания.
Она всегда была здорова, ничто ее не беспокоило; сердце билось звучно, пульс с радостью улавливал космические сигналы. И даже ее головные боли были следствием телесного совершенства: слишком подробно и прочно запоминала память, слишком многое хотелось осмыслить любопытному уму. Возможно, что в старое, всем выдаваемое, человеческое тело вложены были новые способности, и тело еще под них не подладилось, не растянулось. (Она помнила, например, как мать кормила ее грудью, и даже – как лежит она на столе, дома, в конверте: слева светит в огромное окно ослепительно яркое солнце, а справа только что вернувшаяся из роддома мать целуется с отцом.) Для ленивого и вялого существования, принятого среди людей в наше время, в этом маленьком крепком человеке было слишком много сил, знаний, ответственности.
В детстве ею никто не занимался, она занималась собою сама. Ей достаточно было показать один раз, и она все сразу схватывала. Она сама себе готовила, шила, проходила медкомиссию перед школой (и это в пять-то лет!). Сидящие в «кровяной» очереди с удивлением смотрели на серьезного розовощекого ребенка, который, переступив порог и расстегнув шубку, спрашивает «кто последний» и, все уяснив и выяснив, усаживается на стул - ожидать своей очереди, в то время как его почти одногодки оглашают лабораторию звонкими воплями, борясь не на жизнь, а на смерть с добрыми тетями в не очень белых халатах и взмокшими от страха и стыда мамашами...
А так как у Бога все продуманно заранее, то под такую самостоятельную дочь дан был ее матери вскоре больной и беспомощный сын, чтобы все на свете оставалось уравновешенным и гармоничным…

Изучая культуры, исследуя этносы, Валерия Александровна открыла культоген.
Сначала пришла догадка, тихой скромницей зашла она в дом сознания и присела в уголке. Но включили свет, и обнаружилось сразу, что это – красавица, и что она так скромна, потому что красота ее несомненна. Увидев, что ее заметили и признали в ней мысль, гостья перешла в центр и, встряхнув освобожденными волосами, засияла ослепительным, все существующее освещение перебивающим сиянием. Последние сомнения улетучились, все поняли, что к ним в дом пожаловала Блестящая Идея, и потому засуетились, забегали, охваченные вдохновением и жаждой действия...   
Когда появляется идея, горячей волной радости заполняет она грудь, кажется, что открываются какие-то люки или двери, и со всех сторон в тебя начинают вливаться энергетические лучи. Как-то сразу, еще до проверки, знаешь, что идея верна, что наконец-то, благодаря ей, все сходится, становится на место, ничто и нигде теперь не теснит, не жмет, не топорщится, что ты и мир наконец-то увидели друг друга в лицо, что тебе присвоено Имя, что люди перестали быть незнакомцами и врагами, и что даже если они тебя не знают, ты знаешь их и за них теперь отвечаешь. Вступаешь в состояние спокойной и скромной гордости, как путешественник вступает в теплое, ласковое море после долгих часов изнурительного спуска по каменистому берегу. Ты знаешь, что для полотна призвания, для этого роскошного гобелена, который еще предстоит сшить, заготовлены уже нити всех ярких цветов и многообразных оттенков. Тебя охватывает восторг, радость, но и трепет, и даже ужас перед неотвратимостью успеха в предназначенном к совершению тобой подвиге, поскольку успех будет означать достижение пика, одоление вершины и неизбежный потому переход в последнюю половину жизни, когда после выигранных битв отдают себя воспоминаниям и гордятся собой, и наслаждаются целостностью и завершенностью жизни...
Культоген – жаль, не найти лучшего слова для описываемого явления – вещь загадочная. Культоген – громоздкая, в шесть этажей, формула, где переменными – и ум, и остроумие, и широта взгляда на мир, и сердечные ритмы, и действующие способы проверки глубин и вершин. На особенной почве, на сладком вине, на воздуха и воды особенных свойствах, на чудных  правилах, мелодиях празднеств, цветовых орнаментах и танцевальных па настаиваются телесные привычки и выплетаются духовные формы того или иного Народа. Культоген – это выстроенная временем и обычаем вершина, с которой отправляются в полет или любуются открывающимися снизу видами. Культоген – вырытая бедами и преступлениями яма, в которую собирают сваливающиеся с небес звезды или стекающие с соседних вершин нечистоты. Культоген – это русло и запущенная в нем река, по которой плывут и горланят песни. Культоген – это цепь, на которую приковывают себя и воют на непереносимую красоту разливающейся вокруг жизни. В венах каждого человека, в спинном его мозге, в слюне, в желёзах присутствует выработанный его народом культоген. Эта сияющая звезда плывет по реке этноса и в каждой бухте делает остановку, каждого отмечает и избирает. Правда, одного лишь коснется и едва брызнет на него золотою пылью, другого вызолотит основательно, а кто-то всю жизнь так и проживет подкидышем.
С обнаружением культогена у Валерии Александровны установилась необъяснимо чудесная уверенность в себе. Для души ее открылся настоящий простор. Она испытывала спокойный и тихий восторг, когда освобождаешься от самой главной угрозы, не той, грубой, угрозы физической смерти, при которой просто выключают свет, но – от угрозы смерти личностной, когда утрачивают уверенность в собственной для себя необходимости и не знают или не хотят знать, что отвечать себе на вопрос о смысле жизни, чистки зубов, стряхивании пыли с предметов, той угрозы, которая висит, висит над тобой топором на тоненьком волоске и раскачивается, и поворачивается в струях сквозняка, кокетничая и медля. Теперь топор сняли и казнь отменили. Наступили дни блаженства и вдохновения. С открытием культогена происходил сдвиг в самом процессе познания. Что и говорить, ей повезло. Жизнь удалось выкупить в полную стоимость...
Когда Валерия заходила в магазин, то кассирши в супермаркете всегда так странно на нее смотрели. Но не оттого, что она была как-нибудь необычно одета или причесана, просто ее лицо, ее взгляд, глаза были странными, нездешними, чужими, и обычные люди лучше, чем профессиональные психологи, чувствовали ее иноземность и даже инопланетность. Ведь после десяти часов непрерывного стучания по клавиатуре лицо ее конечно же не могло сразу освободиться от судороги решительности и воли, с которыми она пробиралась в глубины рассекаемого на части феномена, а глаза, ставшие близорукими от привычки смотреть только в лежащие перед носом бумаги, беспомощно оглядывали плывущие стеллажи магазина. Многочасовая отрешенность от мира и полная самоотдача в работе над теорией культогена превращали ее в струну, в нож, в вещь. Она эксплуатировала свое тело, свой мозг до полного изнеможения, до бесчувствия и уж только на самые отчаянные попытки желудка привлечь к себе внимание откликалось ее сознание и гнало ее за едой.

Призвание, пусть будут посвящены тебе самые лучшие, самые яркие строки гимнов, потому что, что мы без тебя? - одинокие странники, сирые, убогие, дрожащие на холодном ветру, пловцы, захлебывающиеся в бесконечных потоках реки под названием бессмысленность, устающие без усталости, испуганные без страха, желающие без страсти.
Я была мертвой,
потому что у меня не было призвания!
Я была злой,
потому что у меня не было призвания!
Я была безобразной,
потому что у меня не было призвания!
Теперь я знаю, зачем мне жить,
Я красива, я добра, я щедра.

За две недели отсутствия Аллы Евгеньевны Валерия успела сделать очень много, она сделала почти все. Так бывает, когда предварительная работа по продумыванию плана, осмыслению основных положений теории длилась многие годы, может быть даже всю жизнь, и теперь лишь записывались выводы. И хотя еще много впереди было работы, но основа была готова: это можно было показывать, этим можно было гордиться, это могли уже своровать. 

В один из дней, сидя за работой, Валерия вдруг вспомнила, что сегодня приезжает из Москвы Алла Евгеньевна. Боль сжала ее горло, она встала, прошлась по комнате, удивленная и напуганная. Зачем этот толчок в сердце? Почему - агония радости и ужаса?
Она поехала на вокзал.

*  *  *
Небо было в темно-синих облаках, выкрашенных сверху чем-то желтым и красным: точно трубы напустили дыму, и закат налип на его мазутные бока сладкой цветной ватой. Около вокзала было холодно, ветрено. Валерия шла быстрым, уверенным шагом и вдруг поняла, что не знает ни точного времени прибытия поезда, ни вагона. Она даже замерла от радостной лихой мысли, что это ее не беспокоит, что она идет верно, и что все выйдет.
Утренний московский уже пришел и прибывшие черными ручьями вытекали сквозь многочисленные проходы и переходы. Валерия прошла через первый этаж вокзала, спустилась в холодный, выложенный белым кафелем подземный переход, пройдя по гулкой влажной морозной полутьме и, с трудом открыв захватанную тысячами рук тяжелую стеклянную дверь, вышла на перрон. Сразу, прямо перед ней, как по волшебству и по неизвестному науке закону чуда, несколько в стороне от группы музыкантов с футлярами и чемоданами, оказалась Алла Евгеньевна. Она стояла у вагона в своем кожаном пальто с большим темно-бардовым воротником с серыми «перышками», стояла спиной к Валерии, беседуя с каким-то седовласым, хотя и не старым человеком, который порывался уйти, но она удерживала его за локти, что-то быстро говоря ему при этом, и ветер, холодный, пронизывающий ветер толкал ее в спину, вгрызался ей в затылок, обнажая в образовывающихся то поперечных, то продольных проборах кажущуюся неестественно белой кожу. 
Мужчина смотрел на Аллу Евгеньевну как-то одновременно и внимательно, и тупо,  пальто его было не застегнуто, фалды и плохо повязанный шарф летели по ветру. Вдруг он снова стал вырываться, словно боль, о которой он забыл на секунду, опять ударила ему в сердце. Освободившись от цепких рук Китаевой, мужчина быстро пошел по направлению к Валерии, и она могла видеть его лицо,  затопляемое слезами. Повернувшись за своим несговорчивым собеседником в отчаянной попытке все же найти убедительные слова, Алла заметила, наконец, Валерию, увидела ее, но слишком сильно захваченная состраданием и отчаянием, не могла сразу очнуться, не могла так скоро перейти из одного плана своей жизни в другой. При этом застигнутое врасплох лицо ее просто и замечательно выдало основное свойство ее души – готовность и умение сопереживать, сочувствовать, откликаться.
Валерия видит сразу и страшную гримасу обиды, отвратительной морщинистой жабой рассевшуюся на лице проходящего мимо нее мужчины, слезы, текущие по его острому красному носу, губам и подбородку, ходящий под кожей шеи вверх и вниз острый кадык, видит, что стоящие подле  своих инструментов музыканты смотрят на своего товарища кто равнодушно, кто с любопытством, кто с легким презрением или недоумением, некоторые из них улыбаются и обсуждают происходящее с отстраненностью обывателя, следящего за бегущей по экрану лентой новостей или с сонливостью командировочного, уставившегося в окно набирающего ход поезда... Она возвращается взглядом к Алле, к глазам, наполненным страстным желанием спасти и помочь... и в сердце ее случается… доброта.

«Я боюсь, он покончит с собой», говорит Алла, подойдя к ней. Словно они и не расставались на две недели и может быть даже вместе ехали в одном купе.
«Это ваш друг?»
«Это наша вторая скрипка».
«Что-то случилось?»
«Ему в дороге позвонила жена и сообщила, что уходит от него. Ушла из дома вместе с детьми».
«Он ее очень любит?»
Алла поднимает на Валерию полные изумления глаза:
«Разве это важно в данном случае?»
«Нет, наверное», Валерия смущена.
«Нужно взять такси, я не перенесу сейчас толкотни и людей. Вы приехали из-за меня?».
«Да», отвечает Валерия. В глазах ее - смятение.
Алла смотрит пристально ей в лицо и, чуть помедлив, спрашивает, уверенная, что ее поймут без объяснений:
«Скажите, когда вы это поняли?»
«Сегодня утром. Или сейчас, когда увидела вас с этим человеком».
«А я, наверное, вчера, или, может быть, сегодня, когда увидела, что вы приехали на вокзал». Через секунду она добавляет с улыбкой, которая так ей идет:
«Я очень хотела вас увидеть все эти две недели».
Но на лице Валерии вдруг проявляется сильный испуг. Она бросается отступать:
«Я действовала … интуитивно».
«Чего же вы боитесь?» - улыбается Алла.
«Инерции».

Они едут домой к Алле Евгеньевне. Она привезла Кава Резерва, брют из Пенедеса и чилийское шардоне Карта Вьеха:
«Нужно отметить поездку, наш успех, и вообще - возвращение, да?».

В машине душно. Таксист, приоткрыв боковое окно, курит. Вместе с дымом врывается в кабину холодный ветер. Они быстро огибают парк. «Перестаньте, пожалуйста», требует Валерия. Девочка-подросток пытается оттащить огромного черного пса от кустов. Или это мастифф пытается угостить девочку вкусной косточкой, а она, дурочка, не понимает? Юноша и девушка, оба высокие, стройные; парень пытается раскрыть зонт, но ветер вырывает его из рук, приходится развернуться на сто восемьдесят градусов. Ветер схватил березку и треплет ее что есть мочи за тонкую шейку: во все стороны летят коричневые чешуйки – листья. Воробьи взмывают стайкой, прямо из под колес, и растворяются в воздухе. Шофер нехотя повинуется.

Опять желтая кухня, морская раковина зажженной конфорки, голубые кружева слабого огня, чайник.   

«Что смущает тебя? Почему ты сопротивляешься очевидному?» спрашивает Алла. Произнесенное в первый раз «ты»  приходит слишком дорогим подарком. Принять его хочется, принять его страшно. «Но что такое “очевидное”?!», отступает Валерия. В глазах ее – слезы. Она смотрит на свою собеседницу, она хочет объяснить, но объяснять нужно так много... От напряжения и усилия из рвущихся наружу смыслов выбрать один, самый ясный и точный, зелено-голубой тенью выступает на чистом ее лбу вена: слишком многое поставлено на кон этой секунды; на кон этой важнейшей секунды поставлено главное, ради чего только и стоит жить – острое, сладкое, высшее наслаждение взаимопонимания. В узкую уключину одной этой секунды врываются мысли, и мысли, и мысли, и расходятся они по лицу Валерии точно круги от просыпавшегося на воду метеоритного дождя.

Дружба, начнешься ли ты, наступят ли дни ответственности и блаженства, или все закончится равнодушием случайной симпатии?
Как ты рождаешься, дружба? Из чего ты происходишь? Откуда берутся силы любить, не желая? И может ли современный человек, мужчина или женщина, дружить?
Есть в тебе нечто завораживающее, нечто величественное, Дружба.
Требуешь ты благородства и мужества, проверяя мою способность быть не только человеком, но ангелом или может быть даже Богом.
Мне нужно верить, словно ложь еще не придумана и коварством, точно кровью, не испачканы руки людей, и судьбы целых поколений не извращены двуличием и привычкой наслаждаться умением обманывать ближнего.
Увы! Увы мне! Как же страдаю я, человек, и некому пожалеть меня. Приди же, Другой! Утешь меня, будь мне зеркалом, эхом, ответом, тенью. Соизмеренья молю!

Но Алла понимает. Не осознавая, шестым чувством, кожей, как женщины одни понимать умеют, схватывает она сверхмыслимое, обозревает несказанное и принимает Другого таким, каким желает он быть - нетронутым, девственным.

Алла развешивает пальто, вытаскивает новые диски, освобождает из газет бутылки. Наконец, все найдено, извлечено и разбросано по диванам, стульям и креслам - до лучших времен. 
Она уходит в спальню и включает музыку.
Это Гайдн.
И сразу же, без подготовки, без разрешения, доведенной до совершенства простотой восемнадцатый век обрушивается на двадцатый…

Заметь же, наконец, траву под ногами, туман, маслянистые почки дерев, все эти крупные и мелкие штрихи, все эти наброски к грандиозному полотну под названием жизнь; заметь ненависть, шум дождя, зависть, испуг, смех расшалившихся листьев, любовь, тихий плеск воды, страсть, веснушки на прелесном лице рыжей девчонки, блошинку, уютно устроившуюся в шерсти мастиффа, ревность. Все эти детали вселенского интерьера, без которых Целое невозможно. Детали, в которых Бог, счастливо избежав расчленения, успевает свиться в вечное, беспрерывное, бесконечное Целое...

Музыка в спальне взывает, требует, надеется. Музыка, кажется, обращается к ней, и Валерия отвечает:
«Этот случай, с вашим скрипачом... Мне страшно, что люди не видят, какой силе подчинена их жизнь. Мне претит наслаждение, основанное на иерархии, неравенстве, дележе власти, наслаждение, ради которого забывают и теряют себя. Неужели вы, Алла, не видите, что все вокруг идет не так?»
Алла Евгеньевна смотрит пристально. Наконец, она отвечает, пряча улыбку в лучиках-морщинках, окружающих ее глаза: «Что же нам делать? Спасайте нас!»
Когда Валерия волнуется, сердится или задета за живое, ее глаза заливает краска, точно в воду капнули краплака красного светлого, акварельного: «Конечно, это звучит нелепо, странно… но я просто знаю, я чувствую это, поверьте…что этот мир создавшие его обратили в негодность, в тряпку. Нужно искать иной путь, новый угол зрения или алгоритм… Я буду искать. Я чувствую в этом… призвание. И ничто не должно меня остановить».
«Даже любовь?», спрашивает с быстрой лукавой улыбкой Алла.
Валерия смотрит растерянно. - В кои то веки застали ее врасплох!
«Ведь любовь рождается вместе с призванием. Одного без другого не бывает. Кажется так у вашего Платона? - улыбается загадочно Алла Евгеньевна - Полюбив, мы вызываем любимого из небытия и призываем его к жизни».
Валерия поражена. Смысл платоновской теории – словно океан прорвался в пробоину! – устремляется в сознание: движимый любовью и вдохновляемый эросом, познает человек сначала красоту тела другого человека - вода прибывает - затем через телесную красоту другого постигает он красоту человеческого тела вообще - вот уже щиколотки в воде, лодыжки - затем, движимый платонической любовью, вдохновляемый бессмертным эросом, постигает он красоту государства, и, наконец, - вода уже у самого подбородка - через чувственную, плотскую, любовь к другому, любовь к живому, конкретному, этому-вот человеку познает он красоту Нумуса, познает совершенство космического миропорядка - вода уже перекрыла ей рот, она захлебывается. Теория – это не только понятия! Понимать – переживать телесно! И о какой собственной концепции может идти речь в таком случае?! Что возомнила она о себе?! Что напридумывала?! - Она тонет. Но Алла! Чем владеет она, что знает такое, что составляет источник ее силы? - Она уже на берегу. Она спасена. Льется изо рта, из ушей теплая водяная жижа.

Алла распаковывает сумки, собирает на стол, звенит бокалами. Валерия стоит у окна, за которым - пасмурное утро. На светлом фоне четко обозначился ее прекрасный профиль. Алла выглядывает из кухни и смотрит. На эту глупышку, на этого ребенка, на эту упрямицу.

Они едят молча. Постукивают вилки о большие, белые тарелки с желто-зелеными пейзажами по краям. Так - дзынь. Так - так, цок. «Нет спасибо, я не хочу вина».  «Нет, все-таки я его не буду». У Аллы такие красивые руки. Она наливает себе: длинные, сильные пальцы с красным лаком ногтей - на темно-зеленом фоне бутылки. На свету – она сидит напротив окна - волосы Аллы приобрели красноватый оттенок: голова пылает. Кажется, что стол вынесли на улицу: пейзаж еще подернут туманом; туман снизу, по бокам, сзади; серая масляная краска стен, деревянные шкафы, стекло – все движется, дрожит, плывет; но солнце уже взошло - желтые, оранжевые полосы света прошивают воздух насквозь: огонь в обрамлении синевы...

Тихо играет музыка. Алла дремлет, в голове ее еще стучит и покачивается поезд, она чувствует, как ее накрывают пледом, как подсовывают под голову подушку, слышит, как закрылась входная дверь… и засыпать отчего-то совсем не страшно...

Неактивен

 
  • Форум
  •  » Проза
  •  » Ангелина Мальцева. Совершая подвиг. Глава вторая

Board footer

Powered by PunBB
© Copyright 2002–2005 Rickard Andersson