Форум литературного общества Fabulae

Чезаре Павезе
КОЛДУНЬИ
(из «Диалогов с Левкó»)

Одиссей прибыл на остров Кирки, будучи предупреждён об опасности и чудесным образом защищён от чар колдуньи. Отсюда бесполезность её волшебной палочки. Но Кирка – древняя средиземноморская богиня, пониженная в чине, – давно знала, что Одиссей вмешается в её судьбу. О чём Гомер рассказывает не столь подробно, сколь хотелось бы.

(Разговаривают Кирка и Левкофея.)

КИРКА   Поверь, Левкó, я сразу-то и не поняла. Бывает, перепутаешь формулу, память подведёт. И всё-таки я до него дотронулась. По правде говоря, я так давно его ждала, что и думать забыла. А когда поняла, – он уже вскочил и потянулся за мечом, – то не смогла сдержать улыбку – такое это было счастье и в то же время разочарование. Даже было подумала, не бросить ли всё, не убежать ли от судьбы. "В конце концов, – подумала я, – это же Одиссей, который хочет вернуться домой." Уже собралась посадить его в лодку. Милая Левкó! Он размахивал своим мечом – такой смешной и бравый, каким бывает только смертный мужчина, – а мне оставалось только улыбаться и разглядывать его, как всех прочих, а потом смутиться и отступить. Я чувствовала себя девчонкой, прямо как в детстве, когда нам рассказывали, чтó мы будем делать, когда вырастем, а мы давай хохотать. Всё это напоминало танец. Он взял меня за руки, возвысил голос, я залилась краской – а была-то без кровинки в лице, Левкó! – обняла его колени и начала свою роль: "Кто ты? Откуда? Каких ты родителей?.." Бедненький, думала я, знать не знает, что ему уготовано. Он был рослым, кудрявым – настоящий красавец, Левкó. Какой великолепный вепрь, какой волк получился бы из него!
ЛЕВКОФЕЯ   А ты рассказывала ему обо всём этом потом? Ведь он целый год провёл у тебя.
КИРКА   Ах девочка, никогда не говори со смертными о судьбе. Они думают, будто всё сказано, коли назвали её железной цепью или роковым законом. Нас они называют роковыми владычицами, ты сама знаешь.
ЛЕВКОФЕЯ   Они не умеют улыбаться.
КИРКА   Верно. Кое-кто из них умеет рассмеяться в лицо судьбе, кое-кто смеётся после, но пока она вершится, им надо принимать её всерьёз, иначе умрут. Они не умеют забавляться с божественным, не умеют вжиться в роль и играть её, как мы. Их жизнь так коротка, что им невыносимо делать то, что уже сделано или заранее известно. Даже он, тот самый, отважный Одиссей, отказывался меня понимать, когда я говорила ему что-нибудь в этом роде, и всё думал о Пенелопе.
ЛЕВКОФЕЯ   Какая тоска!
КИРКА   Да, но, ты знаешь, я его понимаю. С Пенелопой ему не нужно было улыбаться, с нею всё было всерьёз и впервые, даже каждодневная трапеза, — так они могли готовиться к смерти. Ты себе не представляешь, как притягивает их смерть. Конечно, смерть для них — это судьба, это репетиция чего-то уже известного, но они притворяются, будто она что-то меняет.
ЛЕВКОФЕЯ   Почему же тогда он не захотел превратиться в вепря?
КИРКА   Ах Левкó, он не захотел превратиться даже в бога — помнишь, как его умоляла Калипсо, эта дурочка? Таким уж он был, Одиссей — ни вепрь, ни бог, человек-одиночка, страшно умный и храбрый перед лицом судьбы.
ЛЕВКОФЕЯ   Признайся, дорогая моя, тебе очень с ним понравилось?
КИРКА   Вот что я думаю, Левкó. Ещё ни одной богине не приходило в голову сделаться смертной, ни одна из нас никогда этого не желала. А ведь это было бы нечто совсем новое, что разбило бы цепь.
ЛЕВКОФЕЯ   И ты бы этого хотела?
КИРКА   Что и говорить, Левкó... Одиссей не понимал, отчего я улыбаюсь. Частенько он не понимал даже того, что я вообще улыбаюсь. Однажды мне показалось, что я смогла ему объяснить, почему животное больше похоже на нас, бессмертных, чем умный и отважный человек. Животное, которое ест, совокупляется и ничего не помнит. Он ответил мне, что на родине его ждёт пёс, несчастный пёс, который, быть может, уже умер, и сказал мне его имя. Понимаешь, Левкó, у этого пса было имя.
ЛЕВКОФЕЯ   Люди и нам дают имена.
КИРКА   Какими только именами не называл меня Одиссей на моём ложе! Каждый раз — новое имя. Сначала это было что-то звериное, похожее на голос вепря или волка, но потом он и сам начал понимать, что по слогам произносит какое-то слово. Он называл меня именами всех богинь, наших сестёр, именами матери всего живого. Он как будто боролся со мною и с судьбой. Он хотел звать меня, обладать мной, сделать меня смертной. Он хотел что-то разрушить. Ума и отваги ему было не занимать — но улыбнуться он так и не сумел. Так и не понял, что такое улыбка бессмертных — тех, кто знает судьбу.
ЛЕВКОФЕЯ   Никто из людей не понимает ни нашей природы, ни звериной. Видела я их, этих твоих смертных. Преврати их хоть в волков, хоть в свиней, они всё равно воют как люди. Прямо мука. При всём своём уме они страшно грубы внутри. Ты ведь не раз играла с ними?
КИРКА   Я забавляюсь с ними, Левкó. Забавляюсь как могу. Мне не было дано заполучить к себе в постель бога, а из людей Одиссей был единственным. Все прочие, к кому я прикасаюсь, превращаются в животных, теряют рассудок да так и кидаются на меня, по-звериному. И я принимаю их, Левкó: ведь их бешенство не лучше и не хуже любви бога. Но с ними мне даже не надо улыбаться – покроют меня и убегают прочь в своё логово. С ними я никогда не опускаю глаза.
ЛЕВКОФЕЯ   А Одиссей...
КИРКА   Мне даже не интересно, кем они были... Ты хочешь знать, кем был Одиссей?
ЛЕВКОФЕЯ   Кем, Кирка?
КИРКА   Однажды вечером он рассказал мне о том, как прибыл на Ээю, о страхе, охватившем его товарищей, о страже, поставленной возле кораблей. Он сказал, что всю ночь, лёжа на берегу моря под своими плащами, они слушали вой и рёв. А после, уже на восходе, увидели, как из-за леса поднимается дымок, и закричали от радости, узнав свою родину, свои дома. Он говорил всё это и улыбался – как улыбаются смертные, – сидя рядом со мной перед очагом. Он сказал, что хотел бы забыть, кто он и откуда, и в тот вечер назвал меня Пенелопой.
ЛЕВКОФЕЯ   О Кирка, да неужто он совсем сдурел?
КИРКА   Ах Левчинка, я и сама сдурела, даже посоветовала ему поплакать.
ЛЕВКОФЕЯ   Ничего себе!
КИРКА   Нет, он не заплакал. Он знал, что Кирка любит зверей, которые не плачут. А заплакал он позже, заплакал в тот день, когда я сказала ему о том, какой долгий путь его ждёт, и о сошествии в Аверн, и о кромешной тьме Океана. Этот плач, который очищает взор и придаёт сил, понятен даже мне, Кирке. Но в тот вечер он заговорил – с каким-то двусмысленным смехом – о своём детстве и о судьбе и попросил, чтобы я рассказала о себе. Он говорил и смеялся, понимаешь?
ЛЕВКОФЕЯ   Не понимаю.
КИРКА   Он смеялся. Смеялись его губы и голос. Но глаза – они были полны воспоминаний. А потом он велел мне cпеть. И я запела, сев за кросна, и превратила свой хриплый голос в голос его родины, его детства, и пела нежно-нежно, и стала для него Пенелопой. Он обхватил руками голову.
ЛЕВКОФЕЯ   Кто же смеялся последним?
КИРКА   Никто, Левкó. В тот вечер я тоже была смертной. У меня было имя – Пенелопа. Это был единственный раз, когда я без улыбки взглянула в лицо своей судьбе и опустила глаза.
ЛЕВКОФЕЯ   И этот человек любил пса?
КИРКА   Пса, женщину, своего сына и корабль, на котором можно бороздить море. И бесконечное круговращение дней никогда не казалось ему судьбой: он двигался к смерти, зная, что она такое, и наполнял землю словами и делами.
ЛЕВКОФЕЯ   Ах Кирка, нет у меня таких глаз, как у тебя, а то бы и я сейчас улыбнулась. Как ты была простодушна! Скажи ты ему, что тебя, как звериную самку, покрывали волк и вепрь, он бы сдался и сам обратился в зверя.
КИРКА   Я сказала ему. Он только слегка скривил губы. А немного погодя промолвил: "Лишь бы только это не были мои товарищи".
ЛЕВКОФЕЯ   Выходит, он был ещё и ревнив.
КИРКА   Нет, не ревнив. Он ими дорожил. Он всё понимал. Кроме нашей улыбки, улыбки богов. В тот день, когда он плакал на моём ложе, он плакал не от страха, а оттого что последнее путешествие было ниспослано ему роком, оно было чем-то заранее известным. "Зачем же тогда плыть?" – спросил он, повязывая меч и направляясь к морю. Я принесла ему чёрного ягнёнка, и, пока его товарищи плакали, он посмотрел на чаек, пролетавших над крышей, и сказал: "Они тоже улетают. Но они не знают, что делают. А ты знаешь, госпожа".
ЛЕВКОФЕЯ   И больше не сказал ничего?
КИРКА   Больше ничего.
ЛЕВКОФЕЯ   Почему ты не убила его, Кирка?
КИРКА   Ах, я и вправду глупая. Иногда я забываю, что мы всё знаем. И тогда радуюсь, как маленькая девочка. Как будто всё это случается только со взрослыми, с Олимпийцами, случается вот так, неумолимо, но абсурдно и неожиданно. Думаешь, что чего-то не можешь предвидеть, а оказывается, ты это уже предвидела и всегда знала, чтó сделаешь и чтó скажешь, и вот – всё, что делаешь и говоришь, становится каждый раз новым, удивительным, как игра, как та игра в шахматы, которой меня научил Одиссей: сплошные правила и законы, а всё же до чего красивы и непредсказуемы эти фигурки из слоновой кости! Он всегда говорил мне, что эта игра и есть жизнь. Он говорил, что так можно победить время.
ЛЕВКОФЕЯ   Ты слишком многое помнишь о нём. Ты не превратила его ни в вепря, ни в волка, зато сделала из него воспоминание.
КИРКА   В смертном человеке, Левкó, это единственное, что бессмертно. Воспоминание, которое он носит в себе, и воспоминание, которое оставляет. Вот что такое имена и слова. Перед воспоминанием, смирившись, улыбаются даже смертные.
ЛЕВКОФЕЯ   Ты ведь тоже говоришь словами, Кирка.
КИРКА   Я знаю свою судьбу, Левкó. Не бойся.

____
Перевод выполнен по изданию: Pavese, Cesare. Dialoghi con Leucò. Torino: Einaudi, 2019. P. 111-117.

Отредактировано olkomkov (2020-11-13 17:59:40)