Форум литературного общества Fabulae

Из цикла «Мелиямбы»


Возвращение с Итаки

Плывем. Куда ж нам плыть? На западе туманы,
восток прозрачно-чист, но дышит пустотой.
Дымящаяся плоть курчавого барана
сулит нам долгий путь, но не сулит покой.

Осталась за кормой усталая Европа,
горит морская соль на ранах и рубцах.
Качая колыбель, не думай, Пенелопа,
о сыне без отца, о круге без конца.

Нам предстоит доплыть до края Ойкумены,
увидеть Новый Свет, взойдя на перевал.
И снова паруса над гладью белопенной,
и кормчий на весло налег, как на штурвал.

Вернемся мы домой и баек порасскажем
о чудищах морских, о тайнах жутких встреч.
Уж если путь лежит вне зоны каботажа,
смешно из этих бед хоть баек не извлечь.

Скитальцы и глупцы, герои поневоле
по-варварски сидят за чашею вина.
Еще горят костры у стен беспечной Трои,
еще ее судьба не определена.

Подражание Катуллу

      vivamus mea Lesbia, atque amemus...

Будем жить любовью, моя подруга,
нам не привыкать обходиться малым.
Кровожадно Время, но близоруко —
нас оно не сыщет под одеялом.

Пусть рычит от злости, обман учуяв,
пусть бесплодна будет его охота.
Подари мне тысячу поцелуев,
Чтобы всех завистников сбить со счета.

Подражание Горацию

     dissolve frigus ligna super foco
     large reponens atque benignius...
   
Рассеем стужу в ночь новогоднюю!
Она совсем не для одиночества.
Мы тьме назло зажжем светильник,
стирая из памяти пятна сажи.

Не ведаю, что там богам угоднее,
но твердо знаю, чего мне хочется.
Открой же, Лида, холодильник —
там ждет заклания бок говяжий.

Пусть будет стол наш богат салатами!
Бутыль достану хмельного с полки я.
У нас вино не из Фалерна,
но зелье любое приятно людям.

Проснемся утром слегка помятыми.
Что ж, до утра еще время долгое,
содвинем рюмки — мы, наверно,
сегодня счастливы ночью будем.

Ясон

«Для чего ты, Ясон, потащился в Колхиду,
разве дома сокровищ тебе не хватало?
А потом, причиняя Медее обиду,
ты забыл про ее ядовитое жало.»

За спиной бормотали зеваки гнусаво,
о заслуженной мести богов пустозвоня,
и бурели разводами выцветшей славы
пятна вин и оливок на драном хитоне.

Он спустился к заливу по скользкому склону,
укрывая лицо от планиды паскудной.
Наконец-то и сонно, и пьяно Ясону,
и над ним накреняется ветхое судно.

Орфей

Золотая лира творила чудо:
    из уст Орфея
плыли гимны всюду на радость люду,
    по ветру вея.

Но пополз ужом шепоток за стены,
    сердца тревожа:
– Отчего любезны к нему камены
    и девы тоже?

– И зачем, внимая его напевам,
    делиться хлебом?
– Говорят, он к девам проникся гневом,
    ушел к эфебам.

Сотрясала горы над царством Геи
    молва земная:
– Почему орфеи живут не сея,
    но пожиная?

Вопль «эван-эвоэ» безумиц громкий,
    визжат сатиры.
Не придут потомки собрать обломки
    певучей лиры.

Одиссей

В мире, оставшемся без богов,
жизнь продолжается по спирали;
тени расстрелянных женихов
чаще во снах мне являться стали.

В прошлое не отыскать пути,
будь хоть семижды высоколобым.
Стоило ли по морям грести
между Сиренами и Киклопом?

Дома скитальца опала ждет,
а на чужбине и мед не лаком;
заново бревна рублю на плот,
к веслолюбивым плыву феакам.

Нынче Итака – барак чумной,
где на входящего смотрят косо.
Ты накорми меня, Алкиной,
прежде чем станешь вести допросы.

Мне бы вернуться в отцовский сад,
вместе с женою золотовласой
выйти на пажити, где храпят
богоподобные свинопасы.

Поздно. Забудь про уютный дом,
вертелы с мясом, хмельные чаши...
Мимо с тобой, Телемак, пройдем,
обликов родственных не познаша.

Чем же заполнить остаток лет
до завершенья земного срока?
Я одинок, и надежды нет,
как и заступницы совоокой.

Хромые ямбы

Сегодня праздник на дворе, не иначе –
нам с Гиппонактом бог послал по оболу!
К питейной лавке, две усталые клячи,
мы захромаем с ним рысцою веселой.

Кувшин прикупим, и возьмемся за ступки,
и на закуску сварим тертые зерна.
Вино не стыдно лить нам в мятые кубки
и кашей после закусить не зазорно.

Мы помолчим немного, чтобы разрядку
дать арахнидами источенным нервам,
и за Тантала – по чуть-чуть, для порядку  –
он был концлагеря насельником первым.

Потом за тех, что без вины виноваты,
и тех, что спели не в угоду кому-то,
а стременную, как всегда, – за Сократа,
добавив к выпивке щепотку цикуты.

Харон впустую приплывет за хабаром,
(пусть Кербер в зависти заходится лаем)
услышав: «Старче, отвези-ка задаром.
Не отвезешь – мы здесь еще погуляем

и побуяним по-геракловски, где бы
и отчего ни пропадала бы наша.
В гробу видали олимпийское небо,
одно лекарство от несчастий нам – каша!»

Смерть Гёльдерлина

      «В том, что я говорю и чем занимаюсь, я часто тем более неловок и несуразен, что я,
      как гуси, вязну плоскими лапами в современной воде и неспособен взлететь к небу Эллады.» (1799 г.)

«Поэзия, — он матери писал —
невиннейшее изо всех занятий»,
и в то же время произнес в стихах:
«но царству мертвых я принадлежу.»

Вселенная была ему тесна,
поэтому он скорчился, как ангел,
ютящийся на острие иглы;
чернильной каплей обратился он
на кончике гусиного пера,
в которой есть и кроткое безумье,
и тяжесть Прометеевых оков,
и дикий клич менады вдохновенной.

Мы знаем, что не в олимпийцы метил
его герой, поднявшийся на Этну;
нет — оттого, что не было исхода
перед лицом мятущейся толпы,
еще не знавшей выкрика «Распни!»,
но верный путь уже к нему державшей.

И тридцать семь неимоверных лет
прошли, чела его не омрачая,
и в Тюбингене крепко спит поэт;
отшельник спит, чье варварское имя
не начертали даже на воде,
в которой вяз он лапами, как гусь;
укрывшийся, слепцами не замечен,
под теплую аттическую сень.

*      *      *

Ели мы зверей неубитых мясо,
запивая снедь из дырявых чашек,
и не омрачала ничья гримаса
    праздников наших.

Усладивши плоть, открывали двери,
и в дремучий бор нас вела дорога;
шли мы на ловитву другого зверя —
    единорога.

Знали, что не будет в охоте толку,
только чистым девам он дарит ласку;
в пленницы ему подавай креолку
    и папуаску.

Скрылся в чаще лев с золотой короной,
и единорог удалился хмуро;
снова не достались нам рог толченый,
    львиная шкура.

Мы домой вернемся, с судьбой не споря,
новое вино подольем из меха.
Всё у нас в достатке: любовь и горе,
    боль и утеха.

*      *      *

Обшарив мир на норд-осте и на зюйд-весте,
путь к индиям не найдя, не открыв америк,
в лагуне причалить и с каравеллой вместе
китовою тушей выброситься на берег.

Там высушит ребра ветер хриплоголосый,
срывая мясо, как штормы срывают шкоты,
а кости отыщут местные эскимосы,
из них понаделав дротиков для охоты.

Горят в сугробах костры на прибрежных склонах,
над варевом искры вьются веселым роем –
такие вот кенотафы для побежденных
от века ставят следящие за прибоем.

Шапито

Гнали вас годы взашей,
иначе ли обидели –
горе излечим ваше,
поторопитесь, зрители,
и на билеты сбросьтесь!
Ночь фонари развесила
прямо над шапито. Здесь
будет сегодня весело.

Слышите? взвыли трубы
праведной скуке вызовом,
и не нужна Гекуба
пасынкам Дионисовым.
Хлопайте же в ладоши!
Вам не близки ни жажда, ни
наша тоска, но всё же
в сути мы схожи, граждане.

Все, кто без лонжи, сдуру
пренебрегая лестницей,
лезут на верхотуру,
чтобы оттуда сверзиться –
братья нам в жизни этой.
Ежели не бродяга ты,
так на судьбу не сетуй,
хуже бывали тяготы.

Гаер широкоротый
тоже не знал заранее,
что для него работой
станет огнеглотание.
Только попомни, зритель,
(ибо не знаем сбруи мы) –
либо ты укротитель,
либо ты дрессируемый.

Мы на поклон к разиням
выйдем смешной походкою.
Завтра мы вас покинем,
память по нам короткая,
под ноги лягут мили,
но на лугу останется
горстка манежной пыли –
дом отыскавшей странницей.

Последние римляне

Орды тропами шли звериными,
их копыта мешали грязь,
и античность легла руинами,
еле видным дымком виясь.

Шла на смену речам патриция
странно каркающая речь;
пред оравою чернолицею
древних кладов не уберечь.

Вандализм обжимал подковою
достижения сотен лет;
прочь спешили яйцеголовые,
заметая по-лисьи след,

и в чащобах сыны империи,
кто не верил ни в чох, ни в сон,
укрывали свое безверие
под монашеский капюшон.

Понимая, что всё утрачено
и уже не вернется впредь,
в отдаленьи от азиатчины
принимались пером скрипеть...

Новых гуннов близко владычество –
поступь варварская слышна –
где погибнут без электричества
интернетные письмена.

Снова быть городам сожженными,
снова свистнет палачий кнут;
станут висельники баронами,
сделав сервами прочий люд;

поплетутся обозы с пленными,
а на пиршествах будет знать
в замках с грязными гобеленами
псам объедки свои кидать.

И найдутся ли те, которые,
невзирая на дикарей,
будут вновь создавать скриптории
за стенами монастырей?

*      *      *

Нам шлет цидулки седое море от Николая,
о погубившем его позоре напоминая,
а мы в азарте и снова делим, но жребий брошен –
над Киммерией, над Коктебелем царит Волошин,
сказавший: «Братья! Как можно брата возненавидеть!»,
и с ним бок о бок молчит косматый, седой Овидий.
Что, если нам Карадага осыпь не по карману?
Кусты кизила минует Осип в крылатке драной.
И тает с ними в закате дымном никчемный опыт,
и эпитритом античных гимнов – прибоя ропот.

Наш геном

Вспомнят ли дремучие наши гены,
если крепко их потрясти, как грушу,
времена, когда мы из мутной пены
    вышли на сушу?

Времена, когда мы из трилобита
стали скорпионом и стрекозою?
Долго нас мытарила волокита
    палеозоя;

мяла и лепила, глумясь над нами;
мы бесшумно в норки свои скользили
век за веком, крошечными тенями
    между рептилий.

Долго доставались нам ложки дегтю,
а о меде не было даже речи;
медленно растили клыки и когти
    наши предтечи.

Если им добыча перепадала,
мозговые кости в охотку грызли,
и роились в черепе каннибала
    первые мысли.

То, что было после – вполне понятно,
о прошедшем спето стихом былинным,
но, увы, грядущее непроглядно.
    Камо грясти нам?

Память родовая таится где-то
в самой глубине хромосомных нитей,
и не пожелает давать ответа,
    как ни молите.

Нам помочь не могут геномознатцы,
остается жить, вопрошая душу:
разве мы юлить или пресмыкаться
    вышли на сушу?

Русские рулетки

Кто-то бритвой по запястью,
кто-то в петлю с табуретки.
Нам дано другое счастье –
это русские рулетки.

Где мои былые други?
Даже тень давно истлела.
С ранних лет курок упругий
мы взводили то и дело.

Босяки-золоторотцы,
мы привыкли, зубы щеря,
ждать, когда же провернется
барабан на револьвере.

Первый тайно верил в милость
недосказанного слова.
Рана розой распустилась
на виске полуслепого.

А второй, лихой и меткий,
всё одно лежит в могиле.
Это русские рулетки.
Не ходи со мной, Вергилий.