Форум литературного общества Fabulae

(история литературы)
«В начале было слово». Слово было светом и указующим перстом. Оно срывало покровы. Его выбили в камне. Потом – на глине, коже. Потом – на бумаге. Теперь это самый узнаваемый слоган. Возрастающая легкость процесса удручающе сказалась на качестве. Чем легче было писать, тем меньше значило написанное. Слово обратилось в свою противоположность, оно стало скрывать.
Я влез в историю именно в этот период. Она сказала: мне нравятся твои стихи. Я решил по-верить, это было легче, чем доказывать себе, что от меня скрывается что-то более существенное. Так иногда замечают: хорошие у вас туфли. Не было поводов обсуждать это, вы не настолько знакомы, и вдруг. Хуже только, если начнут обсуждать ваш лексикон; бейте сразу. Перо – в бок, – есть ли что более сладкое?.. «Мудрые писцы, их дитя – острое перо».
Но я отвлекся. Гнев, богиня, меня понукает…
Я решил писать хуже, но не учел, что человек не может писать хуже, чем пишет (лучше – тем более, замечу в скобках). Это вопрос времени и прилежания. ))) Мне казалось, что я пишу хуже, на самом же деле я писал как обычно – плохо. И она хотела еще. Никогда не думал, что я так плох в остальном. Неужели нельзя об этом поговорить – как я хорош?.. Нет – пиши еще. Ее свита подмигивает и улыбается: пишы ищщё!..
– Ты даешь мои стихи посторонним?
– А что такое?.. – Рахиль подменили Лией, а улыбку оставили. – Это мои друзья…
Ощущение, что обвесили, пристально глядя в глаза.
Она дает мои стихи посторонним людям! Плохие стихи – чужим людям, что может быть хуже? Только математика может слепить из двух минусов плюс. В жизни все по-взрослому, она ничтожна, в ней нет места высшим началам. Горе мне! Стихи, где шаг за шагом описывается, как я брал бастионы, редуты, как гнутся шведы, как водрузил флагшток?.. Стихи, рожденные отчаянием, принятым за победу?..
Все-таки я бездарь, написал бы Бородино, Полтаву, Лагуну, посмела бы она мне сказать в постели, что мои стихи чудо как хороши. Александр Сергеевич убил бы ее эпиграммой: знай свое место, Зизи!.. Лермонтов, думаю, пошел бы дальше, хотя стрелял хуже. Дальше зашел только Бродский, он дождался, когда мимо него проплыл труп империи, не признавшей его поэтом.
И все-таки, где грань моей бездарности? Не превышает ли она меры моего старания и, главное, понимания? Не слишком ли я стараюсь? Мне кажется, что старание рифмуется с бездарностью. Нельзя биться над женщиной, как над шедевром. Или наоборот?.. Тут что не так. Почему она просит писать еще? Ведь…
Сначала ничего не было и это было высшей формой отсутствия. Ничто в чистом виде, когда миг и вечность, свет и тьма, прошлое и будущее, плюс и минус – все в одном, а его самого нет. Это был миг вечного Ништяка. Потом Ничто треснуло, и стали свет и тьма. Свет был яростью и вихрем, тьма – бездной и хладом. Там где они сталкивались, рождался звук. Звук ярости и бездны, звук грома. Гром родил слово, чтобы понять смыслы. Им дробили камень, травили металл, теснили кожу, марали бумагу, пока не убили. Оно не могло удержать в себе свет и тьму, которые его родили, оно меньше их, оно искажает их на правах ребенка. Слово стало ложью, а люди – ее носителем.
После того, как я затащил ее в постель, мне показалось, что затащили туда меня. Я понял, что я там случайно. Я занял его место. Я не рассчитывал, что оно будет абсолютно свободно, но и не думал, что настолько пусто. Это была пустыня без пустынника, столп без столпника. Это была неостывшая постель. Он был жрецом и не боялся толпы, он ее покорял. Когда он исчез, толпа разорвала меня. Они думали, я его предал. Один из кусков попал в эту постель, другой… в общем, каждому куску нашлось место, обширно было его поприще. Я пытался заговорить пустоту внутри. Снаружи она была пугающей. Гильгамеш, Энкиду – кто меня соберет?..
Что может кусок – только то, что ему инкриминируют. Я делал то, что было очевидным, чего не делать нельзя. Я брал то, что осталось, и давал названия. И причем здесь мои туфли, то есть те рифмованные строчки, которыми они прошиты?
– Разве они так плохи?.. – Она не может понять, почему их нельзя давать читать. Как объяснить, что интимность между двумя (запятая) на площади сродни доносу на самого себя?
Когда она открывает глаза, я не вижу то, что видит она.
В начале было слово. Sic!.. Что было, если бы его не было? В какую изощренную форму вы-лились бы наши страдания?.. Камни страдают? А газы?.. Это была милость или все-таки наказание?.. Конечно, милость – как бы еще мы пытали друг друга? Что еще так искажает реальность, так ее прячет и убивает? Может быть, поэтому я пишу?..
«Я говорил истину, поступал правильно, я говорил хорошее и повторял хорошее. О Усех-немтут, являющийся в Гелиополе, я не чинил зла!»
Я потерял себя, и нет мне прощения в Гелиополе. Но когда она открывает глаза, это всегда другой день. И я едва успеваю делать вид, что я здесь не случайно. Я бросил перо, я больше не сделал умышленно ничего хорошего. Может быть, за это мое сердце будет обливаться только кровью, а мои глаза перестанут различать свет и тьму в следующей жизни? 
«Мудрые писцы времен преемников самих богов, Предрекавшие будущее, Их имена сохранятся навеки… Их пирамиды – книги поучений, Их дитя – острое перо, Их супруга – нежность камня... Книга нужнее построенного дома, лучше гробниц на Западе, лучше роскошного дворца Востока, лучше памятника в храме».