Форум литературного общества Fabulae

[Опубликовано в журнале TORONTO SLAVIC QUARTERLY в 2011 году]

***

...И за горстку денег продан
В переводчики поэт.

Георгий Шенгели

Эта давняя история, случившаяся в середине прошлого века, по сию пору время от времени всплывает — фрагментами, вызывает вопросы, инициирует попытки включиться в уже туманную полемику, словом, никак не желает улечься в застывшую лаву «литературной борьбы» советского прошлого.

Я говорю о развернувшейся в 1948—52 годах полемике о переводе байроновского «ДонЖуана», завершенном Георгием Шенгели в сорок шестом и вышедшем годом позже в однотомнике Байрона.

В записной книжке Шенгели есть запись, датированная двадцать вторым июня 1941 года: «Около 13 часов Г. С. Пиралов сообщил мне по телефону о бомбардировке немцами Житомира, Киева, Севастополя. Я переводил Байрона, когда Пиралов позвонил. Последние слова, написанные мною перед звонком, были: «Никто не ведает, как он покончит жизнь» (Глава I, октава 133)»...

Шесть лет работы...

И можно не сомневаться — да и убедиться, — что работа сделана на совесть. А мастерство Шенгели-переводчика уже давно в подтверждениях не нуждалось. Не говоря уже о том, что именно он — еще в начале тридцатых — и создал эту самую нишу стихотворного перевода, куда смогли укрыться вытесненные из советской поэзии Константин Липскеров и Владимир Державин, Марк Тарловский и Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский и Михаил Зенкевич, и даже Пастернак с Ахматовой, да всех не перечислишь.

Поневоле возникло подозрение, нет, скажу мягче — предположение, что у той полемики могли быть причины свойства... не совсем литературного, что ли... И захотелось разобраться.

О результатах того расследования я уже вкратце сообщал (см.: Георгий Шенгели, Иноходец. М., 1997, с. 30—31). Но совсем недавно молодой литературовед несколькими вопросами своими вернул меня к теме — и я не без удивления обнаружил, что некоторые существенные причинноследственные переплетения происходившего шесть десятилетий назад не то чтобы ускользнули некогда от внимания, но не были более или менее внятно выявлены. О том и речь.

Осенью 1994 года в Литературном музее проходил вечер, посвященный столетию со дня рождения Шенгели. Пришел на него и мой старинный знакомый, замечательный, помоему, переводчик Роберта Браунинга (да и других удач у него хватало) Владимир Владимирович Рогов. Он был уже серьезно болен, на костылях, перенес к тому же операцию на горле, голос потерял, писал записочки, выбраться на этот вечер на Петровку было ему ох как непросто, но Шенгели он глубоко почитал, числил себя среди его младших учеников. За несколько минут до начала вечера он меня перехватил — записочкой (она у меня сохранилась): «Кашкина будете ругать? Сильно?» Я честно ответил, «Буду. Сильно». Он написал: «Тогда я ухожу». И ушел. Без обид — мы потом с ним встречались несколько раз, в частности, у падчерицы Шенгели Ирины Сергеевны Манухиной... Рогов отлично знал, о чем будет разговор. И знал, что возразить тут нечего, голос не при чем, мог и запискою, кабы хоть какие-то более или менее сильные доводы существовали. Но он, повторю, знал, что доводов таких нет. И просто не хотел слушать, как будут ругать Кашкина. Ведь и Кашкин был его учителем.

Именно Кашкин и начал в сорок восьмом атаки на Шенгели. Первый выпад выглядел вполне профессиональным, в порядке вещей, ничего тревожного. Ну, прочитал человек, сам не чуждый занятию переводом, правда, прозы, американской преимущественно, поэму Байрона в переводе коллеги. Не понравилось. Взял оригинал, потом перечитал старый перевод Ивана Козлова, сравнил, сравнение представилось ему не в пользу нового перевода, ну, и написал про то. Однако статьей в газете дело не ограничилось. Состоялось обсуждение работы Шенгели на заседании секции художественного перевода Союза писателей. И тут критик оказался в совершенном меньшинстве.

Илья Сельвинский переводом восхищался, говорил, что выполнен оный поэтом, прекрасно владеющим своим ремеслом, что есть там «вещи гениальные». Правда, и без легкого укора не обошелся — тяжеловат, дескать, местами перевод, подчас проигрывает «акустике стиха» у Байрона. 

Сигизмунд Кржижановский говорил, что впервые в переводе Байрона — «блеск», и что в стих нового перевода вместилось много больше, нежели достигалось в старом — «на два поворота мысли у Козлова, у Шенгели — четыре-пять».

В том же духе высказывались Алексей Дживелегов, Евгений Ланн, Абрам Арго и другие.

И только Иван Кашкин упорно стоял на своем, так толком никого и не оспорив.

Чтобы оправиться от сей неудачи, Кашкину понадобилось почти три года. В пятьдесят первом он печатает в «литературке» еще одну статью о «Дон Жуане». Теперь Шенгели у него — «буквалист», который чересчур рабски следует за оригиналом, утяжеляет поэтому и выхолащивает поэзию Байрона. И одновременно допускает в работе «переводческое своеволие» (читай: сознательные отступления от английского текста), в результате некоторые содержательные мотивы поэмы искажаются, в частности, образы Суворова и русских солдат. То, что «буквализм» и «своеволие» — антонимы, критика не смущает, его задача — не логику тут разводить...

В новой статье уже звучит сигнал тревоги: искажение классики, да еще упомянутых «образов», в ней обитающих, дело нешуточное, тут и до «оргвыводов» недалеко. К литературной полемике подмешивается политическая, как бы невзначай, совсем немного, но время таково, что в желающих возжечь пламя из этой искры недостатка нет. Шенгели отбивается аргументированно, жестко, но... печатать его ответы на критику газеты/журналы не хотят.

Наконец, в пятьдесят втором, одна за другой появляются еще две статьи Кашкина — в «Литературной газете» и в «Новом мире». Теперь уже речь ведется не только о Шегели и о Байроне, но о засилии в художественном переводе «буржуазных» переводчиков «старой школы», которые «„точным“ ошибочно называют перевод буквальный, то есть заведомо не способный передать идейно-художественное единство оригинала»...

Дальше — больше. Оказывается, засилье «переводчиков-эмпириков» и «переводчиков-формалистов», а попросту говоря, переводчиков «русскоязычных» (термин, изобретением которого так гордился В. В. Кожинов на поверку — банальный плагиат, возражение, что Вадим Валерианович мог и не читать Кашкина — пустое, он был человек начитанный, да и зять Ермилова, который с Кашкиным знаком был накоротке — и вполне сходился в отношении к «русскоязычным»), то есть людей с нерусскими фамилиями, с «нерусским синтаксисом и неправильным употреблением отдельных слов» — называются при этом лишь двое: Шенгели и Ланн, — ведет к идейному искажению классики, более того, к сознательному, искажению образов Суворова и русских солдат в «ДонЖуане», что «является профанацией, оскорблением национального достоинства русского народа, той национальной гордости великороссов, о которой писал Ленин»...

Опасность становится — без метафор — смертельной. Горячая любовь Сталина к Суворову общеизвестна. К счастью для Шенгели, Сталину уже не до Суворова. Жить ему оставалось — всего ничего...

Сергей Васильевич Шервинский рассказывал мне, как однажды ему позвонил очень взволнованный Шенгели и попросил разрешения срочно приехать. Явился запыхавшийся и сразу к делу: он оскорблен статьей и решил вызвать Кашкина на дуэль. Шервинский осторожно поинтересовался — почему с этим Георгий Аркадьевич пришел именно к нему. И услыхал в ответ: «Ну, как же! Ведь вы — дворянин. И должны знать — как это сделать». И так твердо это прозвучало, что Шервинский не усомнился — всерьез. Что, конечно, куда опаснее для Шенгели, чем кашкинская статья-донос. И заговорил рассудительно. По-дворянски. Дуэль с доносчиком, сказал он, для дворянина невозможна. Она — бесчестье, признанье равенства с противником. И добавил: «С дворниками не стреляются».

«Доносом» называл кашкинскую статью и М. Л. Гаспаров...

Во всем этом деле бросаются в глаза три странности. Первая — с чего это вдруг Кашкин, переводчик, повторю, преимущественно американской прозы ХХ века, и признанный мастер этого перевода, у него и своя школа есть, и репутация кашкинской школы была высока, оставалась такой и после смерти основателя своего, с чего это вдруг он взялся критиковать перевод стихотворный, да еще английской классики века девятнадцатого, что ему Байрон? что он Байрону?.. Странность вторая — почему из всех переводчиков этой самой классики Кашкин выбрал именно Шенгели? Неужто у других не смог найти «промахов» более очевидных, вопиющих? Третья — почему в первой своей статье и при первом обсуждении только что вышедшего «ДонЖуана», в сорок восьмом, ни словом не обмолвился ни о «Суворове», ни о «русских солдатах», а встал на их защиту только в пятьдесят первом, гневною же филиппикой, которая процитирована, разразился в пятьдесят втором, через пять (!) лет по выходе книги?

На два первых вопроса — один ответ: потому и Байрон, что переводил его Шенгели. А устранить Шенгели, по мнению Кашкина (статьи в том сомнений не оставляют), следовало, чтобы расчистить место в переводах английской классики — для себя и своих учениковвоспитанников. Об этом мне говорили и Левик, и Штейнберг, да и Рогов не спорил.

Подобное, кстати, происходило тогда же, хотя и не столь явно, и вокруг переводов классики немецкой, то бишь затронуло два наиболее актуальных — после войны — языка...

Любопытно, что до пятьдесят второго года в своих критиках Кашкин имен переводчиков «старой школы» не называет. Кроме Шенгели. И только в пятьдесят втором добавляет к нему переводчика английской прозаической классики — тоже русскоязычного — Евгения Ланна.

Выясни — кому выгодно, поймешь — что произошло.

Можно заметить, что в сознании историков литературы подчас предмет их трудолюбия существует не то чтобы отдельно от истории как таковой, но словно бы автономно, вне тесной — логической — связи. То есть они, разумеется, знают, что отношение власти к литературе — с первых же большевистских лет — было насквозь политизированным, разгром ГАХНа и РАППа на рубеже двадцатых-тридцатых годов и создание четыре года спустя Союза писателей, а затем и других творческих союзов, зорко контролируемых государством, лишь утвердили эту истину.

И вот как это выглядит применительно к оппозиции Кашкин-Шенгели.

В середине двадцатых годов, когда двадцатипятилетний Иван Александрович Кашкин (он всего на пять лет младше Шенгели) приходит в перевод, политически приоритетное направление литературного англоязычия в Советском Союзе — американское. Это времена «Армторга» и «романов» большевиков с Хаммером, Фордом и проч., тем более бурных, что «Европа», бывшая к большевистской реальности куда ближе, чем Америка, в первое послеоктябрьское десятилетие довольно жестко «держала дистанцию», экономических связей с новой Россией, мягко говоря, не одобряла. Американский бизнес от государства менее зависим — непросто помешать кому-то, кто на вложенный в Россию доллар получает пять, а то и десять, на порядок сложнее, когда счет идет на миллионы...

И каких только американских авторов в эти годы ни переводят! Глянуть в библиографию, перечитать слезные страницы из «Дневника» Чуковского, мучающегося над Синклером и др., — некоторых из тогда изданных по-русски авторов ныне в истории американской литературы без микроскопа не сыщешь. Есть, конечно, и «крупные рыбы», не без того, но они — единичны.

И молодой Кашкин — «американист». Он первым вскочил на этого мустанга — и угадал: к началу тридцатых у него уже «школа», работы прорва, только рекрутируй переводчиков да руководи ими...

В тридцатых годах — и того лучше. «Великая депрессия», ярче всего явленная, опять же, в США, пришлась в масть большевистской идее мировой революции, неизбежности всемирной победы коммунизма — уж коль скоро «Америка» (читай: флагман капитализма) так загнивает...

Не случайно ведь, к слову, Олеша в тридцать шестом, выступая на писательском собрании, осуждающем Шостаковича за «сумбур вместо музыки», никого из «своих» не закладывает, а примеры отрицательные приводит исключительно из литературы американской. Она — «в ходу»: ничего не надо объяснять и пересказывать...

Во время войны Кашкин — и сам военный переводчик (на связи/контакте с союзниками), и готовит военных переводчиков, некоторые из них потом работают в Нюренберге. Будущее — литературное — представляется ему безоблачным.

Однако весной сорок шестого — после Фултонской речи Черчилля — ситуация резко меняется (борьба с «низкопоклонством перед Западом», а затем и с «безродными космополитами» — прямое следствие той речи, о чем, на мой взгляд, внятно до сих пор не сказано).

Позиции в переводной литературе сохраняет лишь западная классика, а из авторов современных в ней уцелевают лишь «прогрессивные», причем меру этой «прогрессивности» отныне оценивают исключительно «контролеры» из ЦК партии. Они же время от времени штучно пополняют список лояльными к СССР литераторами-современниками (и вымарывают из списка тех, кто позволяют себе критически высказаться о происходящем в «стране советов»).

Американистам, таком образом, остаются литераторы в диапазоне, условно говоря, от Драйзера до Говарда Фаста. Богатое поле деятельности для Кашкина и кашкинцев, а?

Тогда-то и начинается — и нарастает с сорок восьмого по пятьдесят второй — их наступление на позиции переводчиков классики, прозы ли, поэзии — не суть важно.

Так что Кашкину было что делить с Шенгели. Но он не делил — он вытеснял. 

Он целит, я бы сказал, в самый центр мишени — в одну из самых весомых фигур в художественном переводе.

Напомню, что в сорок восьмом — после ареста всего Еврейского Антифашистского Комитета — «космополитизм» окончательно трансформируется в антисемитизм. Про то, что Шенгели — квартерон, Кашкин мог и не знать, хотя Шенгели этого никогда не скрывал, но рядом с ним — Ланн (Лозман), который с женой своей, отличной переводчицей А. В. Кривцовой, очертил обширные угодья в английской классике прозаической, к тому же — давний друг Шенгели, на его защиту Шенгели, ясное дело, бросится — и подставится...

В пятьдесят втором — суд над Лозовским, Маркишем и другими. Приговор ясен до суда. Со всеми поэтами, сидящими на скамье подсудимых, а их тут большинство, — Шенгели хорошо знаком: это в его редакции Госиздата выходили их книги...

А тут еще и «Суворов»...

Самое время для доноса.

Кашкин рассчитал точно. Но ему не повезло. Сталин подвел. Помер...
______________________________________
(С)Вадим Перельмутер, 2011