Форум литературного общества Fabulae

1.
Нелепый сельский храм; на стенах пятна сажи;
Прыщавою толпой подростки меж колонн;
Начистив башмаки и распаляясь в раже,
Картавый поп бубнит затверженный канон;
А солнца бойкий луч сквозь битые витражи
Храмину золотит, пробив сплетенье крон.

В суровых квадрах стен – тоска земного лона.
Окрестная земля булыжников полна,
Что грудами лежат меж трепета и гона,
Меж тёрна дикого, проросшего зерна
И чёрных шелковиц, чья зелень обречённо
Со злым шиповником узлами сплетена.

Сто лет белят амбар; шурша, по граням плоским
Гуляет грубый квач; побелка негуста;
Рождественский вертеп уныло залит воском;
Соломенный каркас Мадонны и Христа
Приметен и смешон, а мухам-кровососкам
Привольно залетать в святейшие уста.

Подросток утомлён, но отдохнуть не может,
Сыновний долг – вставать в предутреннюю рань;
Забудется, когда на голову положит
В исповедальне поп властительную длань,
И, отпустив грехи, укором потревожит,
И, плату восприяв, промолвит: грешник, встань.

Надевши первый раз костюм, дела забросив,
Он угощений ждёт от радостного дня;
Вот, высунув язык, сам праведный Иосиф
Взирает со стены, сочувствием дразня;
Вот Маленький Капрал в веночке из колосьев,
Открытки на стене, волненье и возня.

Девицы ходят в храм – и слышат, как балбесы
Их сучками зовут; мальчишки так смешны –
Валяют дурака, ждут окончанья мессы,
Толкуют, как добыть военные чины,
А после – в кабачке разводят политесы,
И песни до утра похабные слышны.

А между тем кюре прилежно и ретиво
Для юных прихожан картинки выбирал;
Но – музыка вдали; по отзвукам мотива
Он понял – будет бал, и, неблагочестиво
Притопнувши ногой, плечами поиграл;
- От пристани небес прихлынул звёздный вал.

2.
Поп глянул на юниц, и, как с полунамёка,
Меж прочих – им всего одна отличена,
Что изжелта-бледна, худа и грустноока,
Неведомо – в шелках иль в ситцах рождена.
«Приметь её, Господь, средь серого потока,
И благости Твои да обретёт она».

3.
В канун святого дня недуги одолели,
Ей видятся в бреду кончина, свечи, гроб –
И девочка, мечась на скомканной постели,
Рыдает: «Я умру...», и бьёт её озноб.

Ей хочется украсть у сверстниц туповатых
Всю Божию любовь; и, в грудь бия рукой,
Мадонны светлый лик, Христа в победных латах
Зовёт она прийти – и дать душе покой.

Ты слышишь, Адонай, умученный латынью,
Воззвавшего к Тебе в бесчувственный зенит?
Спасителя венец омыт небесной синью,
На белых ризах кровь – их Агнец кровянит!

Прохлада райских кущ повеет с небосклона
В сердца невинных дев, грядущих и живых;
Прощение твоё, Владычица Сиона,
Премного ледяней кувшинок прудовых!

4.
Но праздник миновал, и таинства иссякли,
И образ Пресвятой, что душу мог согреть –
Лишь крашеный оклад и клочья пыльной пакли,
Источенный киот, нечищеная медь.

И ей не удержать бесстыдного искуса,
Не совладать с больной девической мечтой –
Немного приподнять покровы Иисуса
И сердце упоить Господней наготой.

Желание томит, и давит безнадежность,
И страсти стон глухой – в подушку, как на дно;
Продлить бы на века снедающую нежность;
И увлажнился рот... – А на дворе темно.

Нет больше сил терпеть. С усильем выгнув спину,
Пытается она портьеру распахнуть,
Чтоб ледяной сквозняк, нырнувший под перину,
Скользнул по животу и успокоил грудь...

5.
Чуть за полночь она проснулась под белёсым
Мерцанием луны сквозь переплёт окон.
Ей снился алый сон. Кровь запеклась под носом.
Привиделся тот день, когда восстанет Он.

Но, телом ослабев, она близка к разгадке
Божественной любви, и жажда так чиста –
Изведать миг, когда душа уходит в пятки,
Узрев в полночной тьме воскресшего Христа;

В ту ночь Святая Мать незримо похлопочет
Омыть смятенья прах с ладоней малых чад,
А жажда все растёт, а сердце кровоточит,
Но бессловесен бунт – свидетели молчат.

И, жертву принося, супругою незрелой,
Невестино храня достоинство своё,
Со свечкою в руке она, как призрак белый,
Спускается во двор, где сушится бельё.

6.
И всю святую ночь она – в отхожем месте,
Под крышей сплошь из дыр; едва горит свеча;
И дикий виноград ласкается к невесте,
С соседнего двора свой пурпур волоча.

Сусальный блеск небес на стёклах зол и колок –
В окошке слуховом все краски стеснены;
А на камнях двора смердит стиральный щёлок,
И непроглядна тень вдоль дремлющей стены.

7.
Безумцы грязные, чья слабость преотвратна,
Чей жалкий труд сгноил и души, и тела,
К вам ненависть моя; на вас проказы пятна –
Угодно ль подождать, пока не сожрала?

8.
Когда, сглотнув комок тяжёлой истерии,
Опомнится она, печальна и мудра –
Увидит наяву любовника Марии,
Что истязал себя скорбями до утра:

«Да ведаешь ли ты, что я тебя убила,
Уста твои взяла и сердце – всё при мне;
И я теперь больна: мне сон сулит могила
Меж водных мертвецов, на влажной глубине!

Была я так юна; но девичье дыханье
Осквернено Христом и мерзости полно!
Ты волосы мои ласкал, как шерсть баранью;
Что хочешь, то твори... Мужчинам всё равно,

К неистовой любви их сердце вечно глухо,
В них совесть умерла и Божий страх угас;
В любой из нас живёт страдающая шлюха,
Мы вечно рвёмся к вам – и погибаем в вас.

Причастие моё, свершившись, отгорело.
Целуй меня, целуй – я навсегда пуста:
Покрепче обними – мои душа и тело
Изгажены навек лобзанием Христа».

9.
Вольно гнилой душе с ободранною кожей
Проклятья рассылать, на всё охулку класть;
На ненависти одр возляжет, как на ложе,
Но, смерти избежав, не пригашает страсть.

Ворюга Иисус, крадущий к жизни волю,
На бледное чело наведший смертный пот –
Прикована к земле стыдом и лобной болью,
Скорбящая раба тебе поклоны бьёт.

Les Premières Communions

1.
Vraiment, c'est bête, ces églises des villages
Où quinze laids marmots encrassant les piliers
Écoutent, grasseyant les divins babillages,
Un noir grotesque dont fermentent les souliers:
Mais le soleil éveille, à travers des feuillages,
Les vieilles couleurs des vitraux irréguliers.

La pierre sent toujours la terre maternelle.
Vous verrez des monceaux de ces cailloux terreux
Dans la campagne en rut qui frémit solennelle
Portant près des blés lourds, dans les sentiers ocreux,
Ces arbrisseaux brûlés où bleuit la prunelle,
Des nœuds de mûriers noirs et de rosiers fuireux.

Tous les cent ans on rend ces granges respectable
Par un badigeon d'eau bleue et de lait caillé:
Si des mysticités grotesques sont notables
Près de la Notre-Dame ou du Saint empaillé,
Des mouches sentant bon l'auberge et les étables
Se gorgent de cire au plancher ensoleillé.

L'enfant se doit surtout à la maison, famille
Des soins naïfs, des bons travaux abrutissants;
Ils sortent, oubliant que la peau leur fourmille
Où le Prêtre du Christ plaqua ses doigts puissants.
On paie au Prêtre un toit ombré d'une charmille
Pour qu'il laisse au soleil tous ces fronts brunissants.

Le premier habit noir, le plus beau jour de tartes,
Sous le Napoléon ou le Petit Tambour
Quelque enluminure où les Josephs et les Marthes
Tirent la langue avec un excessif amour
Et que joindront, au jour de science, deux cartes,
Ces seuls doux souvenirs lui restent du grand jour.

Les filles vont toujours à l'église, contentes
De s'entendre appeler garces par les garcons
Qui font du genre après messe ou vêpres chantantes.
Eux qui sont destinés au chic des garnisons
Ils narguent au café les maisons importantes,
Blousés neuf, et gueulant d'effroyables chansons.

Cependant le Curé choisit pour les enfances
Des dessins; dans son clos, les vêpres dites, quand
L'air s'emplit du lointain nasillement des danses,
Ils se sent, en dépit des célestes défenses,
Les doigts de pied ravis et le mollet marquant;
— La Nuit vient, noir pirate aux cieux d'or débarquant.

2.
Le Prêtre a distingué parmi les catéchistes,
Congrégés des Faubourgs ou des Riches Quartiers,
Cette petite fille inconnue, aux yeux tristes,
Front jaune. Les parents semblent de doux portiers.
«Au grand Jour, le marquant parmi les Catéchistes,
Dieu fera sur ce front neiger ses bénitiers».

3.
La veille du grand Jour, l'enfant se fait malade.
Mieux qu'à l'église haute aux funèbres rumeurs,
D'abord le frisson vient, — le lit n'étant pas fade —
Un frisson surhumain qui retourne: «Je meurs...»

Et, comme un vol d'amour fait à ses sœurs stupides,
Elle compte, abattue et les mains sur son cœur,
Les Anges, les Jésus et ses Vierges nitides
Et, calmement, son âme a bu tout son vainqueur.

Adonaï!... — Dans les terminaisons latines,
Des cieux moirés de vert baignent les Fronts vermeils
Et tachés du sang pur des célestes poitrines,
De grands linges neigeux tombent sur les soleils!

— Pour ses virginités présentes et futures
Elle mord aux fraîcheurs de ta Rémission,
Mais plus que les lys d'eau, plus que les confitures,
Tes pardons sont glacés, ô Reine de Sion!

4.
Puis la Vierge n'est plus que la vierge du livre.
Les mystiques élans se cassent quelquefois...
Et vient la pauvreté des images, que cuivre
L'ennui, l'enluminure atroce et les vieux bois;

Des curiosités vaguement impudiques
Épouvantent le rêve aux chastes bleuités
Qui s'est surpris autour des célestes tuniques,
Du linge dont Jésus voile ses nudités.

Elle veut, elle veut, pourtant, l'âme en détresse,
Le front dans l'oreiller creusé par les cris sourds,
Prolonger les éclairs suprêmes de tendresse,
Et bave... — L'ombre emplit les maisons et les cours.

Et l'enfant ne peut plus. Elle s'agite, camber
Les reins et d'une main ouvre le rideau bleu
Pour amener un peu la fraîcheur de la chamber
Sous le drap, vers son ventre et sa poitrine en feu...

5.
À son réveil, — minuit,— la fenêtre était blanche.
Devant le sommeil bleu des rideaux illuminés,
La vision la prit des candeurs du dimanche;
Elle avait rêvé rouge. Elle saigna du nez

Et se sentant bien chaste et pleine de faiblesse
Pour savourer en Dieu son amour revenant,
Elle eut soif de la nuit où s'exalte et s'abaisse
Le cœur, sous l'œil des cieux doux, en les devinant;

De la nuit, Vierge-Mère impalpable, qui baigne
Tous les jeunes émois de ses silences gris;
Elle eut soif de la nuit forte où le cœur qui saigne
Écoule sans témoin sa révolte sans cris.

Et faisant la victime et la petite épouse,
Son étoile la vit, une chandelle aux doigts,
Descendre dans la cour où séchait une blouse,
Spectre blanc, et lever les spectres noirs des toits.

6.
Elle passa sa nuit sainte dans des latrines.
Vers la chandelle, aux trous du toit coulait l'air blanc,
Et quelque vigne folle aux noirceurs purpurines,
En deçà d'une cour voisine s'écroulant.

La lucarne faisait un cœur de lueur vive
Dans la cour où les cieux bas plaquaient d'ors vermeils
Les vitres; les pavés puant l'eau de lessive
Souffraient l'ombre des murs bondés de noirs sommeils.

7.
Qui dira ces langueurs et ces pitiés immondes,
Et ce qu'il lui viendra de haine, ô sales fous,
Dont le travail divin déforme encor les mondes,
Quand la lèpre à la fin mangera ce corps doux?

8.
Et quand, ayant rentré tous ses nœuds d'hystéries,
Elle verra, sous les tristesses du bonheur,
L'amant rêver au blanc million des Maries,
Au matin de la nuit d'amour, avec douleur:

«Sais-tu que je t'ai fait mourir? J'ai pris ta bouche,
Ton cœur, tout ce qu'on a, tout ce que vous avez;
Et moi, je suis malade: Oh! je veux qu'on me couche
Parmi les Morts des eaux nocturnes abreuvés!

«J'étais bien jeune, et Christ a souillé mes haleines,
Il me bonda jusqu'à la gorge de dégoûts!
Tu baisais mes cheveux profonds comme les laines,
Et je me laissais faire... ah! va, c'est bon pour vous,

«Hommes! qui songez peu que la plus amoureuse
Est, sous sa conscience aux ignobles terreurs,
La plus prostituée et la plus douloureuse,
Et que tous nos élans vers vous sont des erreurs!

«Car ma Communion première est bien passée.
Tes baisers, je ne puis jamais les avoir sus:
Et mon cœur et ma chair par ta chair embrassée
Fourmillent du baiser putride de Jésus!»

9.
Alors l'âme pourrie et l'âme désolée
Sentiront ruisseler tes malédictions.
— Ils auront couché sur ta Haine inviolée,
Échappés, pour la mort, des justes passions,

Christ! ô Christ, éternel voleur des énergies,
Dieu qui pour deux mille ans vouas à ta pâleur,
Cloués au sol, de honte et de céphalalgies,
Ou renversés, les fronts des femmes de douleur.