Форум литературного общества Fabulae

Рассказ.

Топотков расхаживал по кабинету. С самого утра у него не выходило из го-ловы вчерашнее застолье. Он был приглашен с женой на день рождения: началь-ник жены справлял свое шестидесятилетие. Народ собрался разный и незнако-мый, какой-то сдержанный, молчаливый. Чопорная публика. Правда, потом, когда выпили раза по три и уже не шампанского, немного разговорились, расслабились.
“Если месяцами не выходить на люди, поневоле забудешь, как вести себя в обществе. Теряешь опыт. Дичаешь”, - философски думал Иван Трофимович, ос-тановившись у телефона. Хотелось позвонить жене, но он медлил. Что-то неясное томило душу.
Лучи солнца просвечивали сквозь редкую осеннюю листву деревьев за ок-ном, и, отражаясь от крашеного пола, зайчиками играли на потолке, стенах, на стеклянных дверцах шкафа, светились в противоположном углу. Веселая была комнатка - рабочий кабинет Ивана Трофимовича Топоткова. И соответствовала характеру его хозяина.
Мда... Вспомнилось, как после четвертого или пятого тоста он сам выдал здравицу. Одна дама даже в ладоши захлопала, и ее поддержали. Иван Трофимо-вич кисло усмехнулся, дернул уголком пухлых губ и вновь заходил по кабинету.
Потом танцы начались. Под магнитофон, импортный. Не танцы - дерганье, кривлянье. Дергались, кривлялись один перед другим, как припадочные. Иван Трофимович, будучи помоложе, к таким разминкам относился терпимо, иногда и сам принимал в них участие. Но с возрастом начал стесняться. Что-то находил в них дурственное, неприличиствующее людям среднего возраста, к коим стал себя относить. Но сейчас, куда ни глянь, везде паралитики: по телевизору, в кино, на дискотеках, и вот, на гулянках тоже.
В детстве, в школе был кружок художественной самодеятельности, и он в нем занимался. В нем научился танцевать вальсы. Вот где полет, фантазия!..
- И-эх! - и он закружился.
Научился плясать “русскую”, “цыганочку”. По крайней мере, дробить степ еще не разучился, ладони еще не отсохли.
Иван Трофимович вдруг подпрыгнул, подбоченился и, отстучав чечётку, пошел по кабинету в пляс.
- Та-д, та-д, та-та! Та-та-та-та-д, тата!.. - аккомпанировал он сам себе.
Эх, были ж танцы на Руси! Куда что подевалось? Куда?.. Даже пьянки ради редко удается сбацать.
- Эх-эх! Эхма! - Иван Трофимович остановился у двери, вздохнул полной грудью и рассмеялся.
Всюду, где бы ему ни доводилось гулять в компаниях прежде, всегда испы-тывал пламенное желание сплясать, станцевать нормальный танец под нормаль-ную музыку. Душа так и рвется из груди птицей. Так и хочется топнуть ножкой. Но не танцуют теперь, не пляшут, к сожалению,  - сплошные папуасы. Правда, вчера маленько подергался.
- Вытащила, гиббониха! – не зло ругнулся Иван Трофимович на женщину, которая пригласила его на групповые припадки под чёрте что. Отказаться было неудобно, это была та, что в ладоши хлопала на его тост.
Думал, так и пройдет всё веселье - в кривляньях и рокоте магнитофона. И что с нами происходит? Вот, дикость!.. Однако появился баянист, и разом вечер изменился. По крайней мере, для него. Вот тут-то он отвел душу. Выдал по всей форме и “русского” и “цыгана”. И-эх!.. А эти вихляют задами, дрыгаются, а под “русского” подстроиться не могут. Ноги словно шурупами к полу привернуты: туда-сюда, туда-сюда на одном месте. Ха-ха! Смех! – своё, русское не умеют, а папуасам подражают. Цивилизованный народ, называется. Стыдоба! Стыдобуш-ка... Частушек не знают. Или уж сановитость не позволяет?
А он пел, и все по́катом катались. Ржали, как лошади. Всех развеселил.
Иван Трофимович улыбнулся, почесывая лысеющий затылок. И всё же душу томило смущение, было в его поведении, наверное, что-то такого... Но он уже во-шел во вкус приятных воспоминаний.
И-эх! Его тело вновь отпружинило вверх и мягко опустилось на согнутые в коленях ноги, и Иван Трофимович от двери к столу пошел в присядку.
- Хоп-хоп-хоп-па! Америку с Европой... Съели русского мужика?.. Ха, фига! Покажем мы еще себя этим паралитикам. Хоп-хоп-хоп-па!
У стола еще раз подпрыгнул, выбил лихо дробь и, приуставший, довольный, остановился, опираясь на крышку стола. Фу-у... Красота!
Не-ет, что ни говори, а вчерашний вечер удался. Удался, ядрена корень. Спа-сибо юбиляру! И было еще то приятно отметить, что он на нем стал душой пуб-лики. Нет-нет, никогда буги-вуги не смогут раскрыть души русской. Никогда! В вальсах, в плясках, в частушках она живет. В них, ядрена корень! Забили, забара-банили дуристикой: бум-бум-бум по мозгам, и на тебя же еще смотрят так, как будто бы ты питекантроп пещерный. Чудак, мол, дядя, нашел что выкинуть...
Топоткова с утра начинали разбирать сомнения в правильности своего пове-дения на вечере. Всё-таки народ чужой, представительный был народ. А он с пля-сками, частушками... Это, знаете ли, теперь не модно. А коли не в моде, значит, ты какой-то несовременный. С поздним зажиганием. То есть наивный простачок, Ванюша-дурачок. Кто там еще плясал? Так, один-двое. А остальные? Посмеива-лись, в ладоши хлопали. А он, круженный, как только услышит гармошку, его будто кто подпружинивает, или под зад горячих углей подсыпает. Не усидит на месте.
Тут на Ивана Трофимовича нахлынули смущение, неловкость за свое пове-дение. А вдруг он и вправду чудик?
Он вновь хотел было позвонить жене, узнать ее мнение на этот счет. Да не решился. Вздохнул с сожалением. И что он там вытворял? Сидел бы уж, прижал бы… Жена, поди, от стыда из-за него там сгорает. Ведь все с ее работы были.
Вдруг Иван Трофимович стукнул себя кулаком по лбу и замер. Ноги у него подкосились, и он мешком осел на стул. Каррраул!.. Он вспомнил! Он вспомнил, как лез к Кузьме Спиридоновичу целоваться!
- М-нн... - замычал он, схватившись за голову. - Тьфу!
Прошло минут пять в молчаливых страданиях.
Наконец Иван Трофимович поднял голову и, покачивая ею из стороны в сто-рону, с тяжелым выдохом изрек:
- Еще на кой-то хрен к себе позвал. И не одного, а всех! О-пу-пе-ел! - глаза его закатились. - Она же меня без соли съест!
Топотков знал за собой маленький грешок: как подопьет, так становится ру-баха-парень с душой нараспашку, - всякий раз что-нибудь да выкинет от простоты душевной. За что Вера Никитична уже не раз его благодарила. То-то ему сегодня будет!.. Только сейчас он понял, что его с утра томило. И вот отчего он не мог так долго насмелиться, позвонить жене.
Ну, танцор, допрыгался!
Всё бы он мог себе сейчас простить. Даже лобызания с Кузьмой... Тьфу! - с Кузькой, прости Господи. Сейчас, поди, обтирается, подхихикивает, старый хрен. Но то, что от доброты душевной опять наприглашал к себе в гости - это уже черт знает что!
- И не мог я себе язык откусить!
Топотков надолго замолчал, тупо уставившись в шкаф, на полках которого находились СНиПы, чертежи в папках и в рулонах. Но волна негодования на са-мого себя сходила, и в глазах появились проблески жизни. К тому же он находил-ся в веселой шкатулке, где долго не погрустишь. В ней играло солнце, рассыпая зайчики и искры по полу, по стенам, по потолку, по шкафам.
- Дурак, ваша светлость! Вот где дурак так дурак! Каких век не видывали, - пухлые щеки его начал заливать румянец. - Да хоть бы пьяным был в стельку.
Он действительно не был пьян до беспамятства. Но расходилась душа, раз-гулялась, и не столько от вина стал пьяным, сколько от охватившего его веселья, радости. Под конец вечера он всех любил: и юбиляра, и баяниста, и гостей, - отче-го и лез лобызаться. А у нас как? Уж если ты обнял человека, да, не дай Бог, еще позвал к себе в гости - так уж всё! Ты дурной человек, тряпка. Ты распахнул ду-шу, а это такое место... куда только плюнуть можно! Эх-хе, вот народ. До чего же мы огрубели, ни любви в нас не осталось, ни радости. Повытрошенные, деформи-рованные. Даже жена собственная не понимает. Тут от души, от чистого сердца. Разве это дурно?
- А может и плохо. - Ответил он вслух. - Ведь гостей угощать чем-то надо. Это ведь неранешенное время. Сейчас, попробуй на такую зарплату? И потом - хлопоты. Жене хлопоты. Оттого и дурно.
Топотков поморщился и вышел в цех. Выпил два стакана газированной воды и, воровато оглянувшись, - не видит ли кто, как он мучается с похмелья, - вновь вернулся в кабинет. Прохладная вода, несколько раз отрыгнувшись газом, род-ничком покатилась по пищеводу, охладила разогретые внутренности и бушующие в них старые дрожжи. Похмелье пошло на пользу. Прочистило мозги.
- Мнда... Погулял...
А позвонить жене надо. Иван Трофимович не помнил, гостей он приглашал при Вере Никитичне или без?..
- Видимо, без нее, - заключил он. - Конечно без нее. Теперь бы уж все прово-да оборвала. Ох, дубина...
Топотков всё надеялся, что позвонит жена. Сам же не решался.
Он представил, как всей компанией гости вваливаются к ним в квартиру. Разрумяненные с морозца, жизнерадостные.
- Здрасте! А вот и мы...
Ивана Трофимовича передернуло в нервном ознобе.
- И где она была? Не могла чем-нибудь трахнуть по макушке! Хоть домой не ходи.
Стоп! Вот это мысль. А что если и вправду домой не идти? Созвониться с Верой и махнуть куда-нибудь в кино или так часов до десяти погулять по улицам, в парке. Пусть те у подъезда посидят, померзнут. Ха! - посидят-посидят и умота-ют. И хоть мысль была как будто бы удачной, спасительной, однако, нравствен-ная сторона ее задела Ивана Трофимовича. В ту же минуту восторг сменился на нерешительность, и палец, набиравший номер телефона, медленно отпустил диск на последней цифре.
- Алеу, - услышал он знакомый голос с мягкими интонациями.
Иван Трофимович, смущенный, прикрыл трубку ладонью, кашлянул. 
- Говорите, вас слушают.
- Это я, Верочка. Доброе утро, то есть день.
- А, добрый, добрый. Как ты там? - в голосе прослушивалось сочувствие.
- Да так, ничего... Я как вчера?.. Перебрал, кажется? - у него повело челюсть на сторону.
- Да нет. Ты очень даже мило вчера выглядел.
- Ты!.. Ты серьезно?!.
- Вполне. Давно таким не был. Душа всей публики. От тебя и сейчас все в восторге. Слышишь, приветы передают!..
Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри.
- Ага! Слышу! Всем там, приветик! - подскочил он со стула. - Так что, сего-дня опять вечеринка предстоит?
- Где? - уже сдержаннее донеслось до слуха.
- Так у нас. Я... я ведь приглашал!
- Успокойся, Топотуша, - глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. - Они, что, думаешь, люди без понятия? Очень милый и дели-катный народ. Ты, шельма, знаешь, кого приглашать, - и в трубке послышался добродушный хохоток.
Топотков тоже рассмеялся весело, с какой-то даже детской радостью, и при-топнул ножкой.
- А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!
- Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, - и в трубке запикали короткие гудки.
Иван Трофимович на окрик жены осекся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь все заходило. Разговор с женой, и ее похвала, и одобрение ее сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благотворно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пи-во. Он прихлопнул в ладоши - и-эх!.. - и пошел по кабинету под “камаринского”. И-эх-эх!.. Расступись, грязь - в пролетке князь!.. Ядреный корень...
И даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, глядя на всех веселым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушал-ся: до чего же все-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Не где стало грудь развернуть, душе волю дать. Э-эх! Умрешь от скуки.