Форум литературного общества Fabulae

Приглашаем литераторов и сочувствующих!

Вы не зашли.

#1 2009-04-24 20:52:48

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Евдокия Ростопчина и Каролина Павлова

ВСТУПЛЕНИЕ

Определяя место поэтесс Ростопчиной и Павловой в русской литературе 19 века, представляется объективным назвать их деятельницами переходной эпохи. Недаром наиболее значимый период их творчества пришелся на 40-е годы – время глобальных перемен в эстетике и самосознании литературы.
    Если говорить о Евдокии Ростопчиной, то в ее поэзии, наравне с ранними опытами подражания школе Жуковского, мы видим произведения, порожденные совсем иным временем и затрагивающим насущные проблемы новой эпохи –  эмансипация женщин, идейная борьба западников и славянофилов, и прочее. Это доказывается и тем, что за свою недолгую жизнь (47 лет) Ростопчина принадлежала сперва, в молодые годы, к пушкинскому кругу, а затем, уже в последний московский период, к редакции «Москвитянина», равно была частью общества вокруг Крылова и Островского. Здесь просится параллель с другим деятелем «перелома» - В.Ф. Одоевским, который, по словам В.Э. Вацуро, «протянул живую нить от Пушкина до Толстого». Что интересно, одно время Ростопчина и Одоевский состояли в тесном интеллектуальном общении и переписке.
    В тот стремительный и динамичный век постоянных перемен, возрастная разница между писателями в 7-10 лет зачастую обозначала целую пропасть в идейном и эстетическом отношении и принадлежность к совершенно разным поколениям. Это было в значительной степени обусловлено степенью их причастности к 14 декабря. Если  романтики  - отчаянные «борцы за свободу» или тихие мудрые практики, следовавшие теории «малых дел» и шедшие в департамент в надежде изменить мир к лучшему, то следующее поколение – уже совсем по иному видевшее Россию, не находившее какого-то одного пути для нее, и потому так непримиримо разделившееся.
   По рождению Ростопчина и Павлова принадлежали, скорее, уже к послепушкинской плеяде, будучи ровесницами Гоголя, неистовых романтиков, западников и славянофилов. Из того поколения один Лермонтов остался в памяти как последний деятель предыдущей, чистой романтической эпохи.  Ранняя гибель поэта, как  в свое время и Веневитинова, предупредила для него череду неразрешимых вопросов – как существовать в новом времени с его противоречиями и тяготами?
    Если принимать за рубеж год его смерти – 1841, как окончание эпохи романтизма, то Ростопчиной, а в особенности Павловой, предстояли еще многие годы жизни в  изменившемся мире, о котором лучше всех сказал Боратынский: «Век шествует путем своим железным». А они в то время были уже взрослыми женщинами и зрелыми, сформировавшимися поэтессами.  И естественным в них стало стремление продлить уходящую эпоху, «законсервировать» ее атмосферу -  в своих салонах, в своей поэзии. Попытки эти были не во всем успешны и уже по сути своей достаточно трагичны:

Сонм братьев и друзей моих далеко,
Он опочил, окончив песнь свою.
Немудрено, что жрицей одинокой
У алтаря пустого я стою.
(Ростопчина, «Ода поэзии», 1852 год)

Увы! справляюсь я с собою;
Живу с другими наравне;
Но жизнью чудною, иною
Нельзя не бредить мне во сне.
Куда деваться мне с душою!
Куда деваться с сердцем мне!.. 
(Павлова)


   Однако, не будем говорить о Павловой и Ростопчиной как о безусловных «консерваторшах», не желающих вливаться в новую эпоху. Напротив, обе они чутко реагировали на веяния в обществе и давали свои вдумчивые отклики со стороны, не принадлежа безусловно ни одному из враждующих станов.
     Именно эта внутренняя цельность, верность идеалам той поры, которая их вырастила, привлекает в поэтессах переходной эпохи. Не будем забывать, что далеко не во всем можно ставить рядом Ростопчину и Павлову. Но та нить, проведенная ими от золотого века к веку железному, станет основой для предстоящего исследования.
  Доминировать в нем будет фигура Ростопчиной, а к Каролине Павловой мы будем обращаться, когда представится случай сопоставить или сравнить, заметить что-то общее или кардинально различное между поэтессами, знакомыми между собой, но не во всем друг друга понимавшими.










1.    Начало пути

     Сказав «обе поэтессы получили традиционное дворянское воспитание», можно лишь обозначить и без того ясные социальные рамки, в которых они будут жить и действовать. На самом деле, уже здесь, в самом раннем периоде, намечаются те различия, которые затем станут определяющими для Павловой и Ростопчиной.
      Евдокия Петровна, будучи младше Каролины Карловны четырьмя годами, не смотря на это, воспитывалась в более патриархальной среде. Старшее поколение материнской родни, населявшее знаменитый Пашков-дом, было слепком с того московского общества, от которого так поспешно бежал Грибоедов. В раннем детстве потерявшая мать, Ростопчина осталась на попечении бабушки, а на самом деле – постоянно сменявшихся гувернанток, преимущественно иностранок, и одной выпускницы Смольного. Единственным дельным наставником Евдокии был С.Е. Раич – питомец и профессор Московского университета, переводчик, поэт, знаток античности и учитель Тютчева. Был еще знаменитый учитель танцев Иогель, преподававший также и у Пушкина. Интересно, что поэт в детстве нередко был зван на «детские балы» в дом Пашковых, правда, Ростопчиной тогда еще не было на свете. Что до бабушки, то она по утрам подпускала к ручке, на ночь благословляла, а в остальное время отдавала и принимала визиты. Единственной отдушиной Евдокии оставалось уединение и пламенная увлеченность жизнью вокруг, которая со временем начинает выливаться в стихах:

Дни детства, полные страданья,
Неконченых, неясных дум,
Когда в тревожном ожиданье
Мой юный оперялся ум,

Когда в тиши, в уединенье
Событьем были для меня
Небес вечерние явленья,
И ночи мрак,
                                                                  И прелесть дня.         
(«Молодой месяц», 1829).

Впоследствии Ростопчина вспоминает и легендарные «сорок сороков», вечерний звон колоколов московских церквей, сливавшихся в одном величественном гуле. Это было лучшее время жизни.
Безусловно, в отсутствии товарищей и просто ровесников в огромном доме Пашковых, населенном многочисленной родней и компаньонками бабушки, Евдокия рано открыла для себя литературу как источник всего того, чего не могла получить в семье. Наверняка, первые прочитанные книги (как тогда водилось – французские) были найдены по совету Раича; какие-то Ростопчина отыскала сама  - судя по описанию библиотеки в романе в стихах «Дневник девушки», во многом автобиографичном.
Вообще ранняя, да и вся последующая лирика Ростопчиной – сугубо индивидуалистична. Уже в этом прослеживается постепенный отход от классицистской традиции – начинать творческий путь с переводов и подражаний, - которой во многом следовали поэты пушкинской поры. Хотя и сохранились отрывочные сведения о первых французских стихотворениях и сожженной оде «На Шарлоту Корде», но то, что сейчас есть  у нас на руках – замечательные образцы дневниковой лирики.
Говоря о детстве Каролины Павловой, можно заметить, что она воспитывалась уже в иной среде, которую можно назвать предтечей интеллигентской – в семье университетского профессора.
Однако нашлись и те, кому Евдокия могла доверить свои первые опыты – молодой Лермонтов, с детства знакомый по балам Иогеля, студент Николай Огарев и приехавший из Петербурга Петр Вяземский. Именно он «увез» в столицу понравившееся ему стихотворение «Талисман», и в 1831 году оно появилось в альманахе пушкинского круга – «Северных цветах» Дельвига. Впоследствии, несколько отредактировав один из первых своих опытов, Ростопчина включила его в роман в стихах «Дневник девушки».
Если сопоставить с этим первый печатный опыт Павловой как поэтессы, даже по времени написания, выходит, что период ее вступление в литературу – совсем другое время. Переводы на европейские языки знаменитых современников – Пушкина, Жуковского, Баратынского – печатались и в 30-е годы. Но первое русского стихотворение появилось лишь в 1839 году, когда  уже нет ни «Северных цветов», ни их издателя Дельвига. На журнальном поле главенствуют «Отечественные записки» Белинского.  Именно там появляется обращение признанной переводчицы уже на родном языке к малоизвестному поэту Евгению Милькееву. Ныне забытый и не включаемый в антологии, этот поэт стоит внимания. Уроженец Тобольска, он под покровительством Жуковского приехал в Москву и был тепло принят кругом славянофилов, но уже в возрасте 30 лет трагически кончил жизнь. И посвященные ему стихотворения Павловой, тогда – в 1839, и более того – в 1854 годах написанные в уже устаревающей романтической манере, тем не менее, представляют немалую человеческую ценность как  свидетельств о жизни Е. Милькеева. В первом обращении Павлова призывает поэта вернуться на родину, не видя возможности проявиться его дару здесь, в столице:

Да, возвратись в приют свой скудный:
Ответ там даст на глас певца
Гранит скалы и дол безлюдный, -
Здесь не откликнутся сердца

Второе написано уже спустя 9 лет после кончины поэта  и посвящено его памяти. Построенное как речь не одной Павловой, но ее современников, оно проникнуто укором и сожалением:

Взносились от сердца его полноты
Напевы, как дым из кадила;
Мы песни хвалили; но с юной мечты
Снять узы недуга и гнёт нищеты
Нам некогда было.


Таким образом, мы видим, насколько разнятся первые печатные опыты Ростопчиной и Павловой. В первом случае это – немного наивное дневниковое стихотворение 19-ти летней девушки, во втором – зрелый и сочувственный взгляд на современника. Безусловно, определяющей здесь является разница во времени написания, и в возрасте самих поэтесс. Впоследствии же стихи-обращения и послания станут традиционными и для Павловой, и для Ростопчиной.

Неактивен

 

#2 2009-06-20 22:34:54

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Re: Евдокия Ростопчина и Каролина Павлова

2.    ПЕРВЫЕ ИМПУЛЬСЫ

   Говоря о том, что ранние произведения Ростопчиной были движимы непосредственными душевными порывами, не следует забывать и о среде,  в которых они появились. Не зря Николай Огарев взял тетрадку ее стихотворений, и впоследствии их  даже цитировал в своих письмах его друг Герцен. Да, и Ростопчину не обошла та, уже опустившаяся, но не оставлявшая умов волна.
  «Сочувственные» стихотворения Ростопчиной появляются, правда, уже в 1830-1831 годы, когда сломленное поражением 14 декабря, общество вновь всколыхнулось известием об июньской революции 1830 года во Франции. Первое из них, «Мечта», представляет поистине далекую от реальности картину:
«Когда настанет день паденья для тирана,
Свободы светлый день, день мести роковой

Но если грозный рок, отмщая за гоненья,
Победу нашим даст, неравный бой сравнить,
С деспотством сокрушить клевретов притесненья
И к обновлению Россию воскресить…»
   19-ти летняя девушка едва ли представляла себе, что значит революция, тем более в России. Очевидно, что эти представления были со свойственным молодости увлечением  переняты ею. И содержание стихотворения, в котором на фоне триумфального возвращения «восстановителей прав вольности святой» появляется образ лирической героини, которая безмолвно в толпе любуется одним из героев, несложно догадаться о корнях этого увлечения. Вполне возможно, что герой ранней лирики Ростопчиной, о котором нам ничего неизвестно, кроме имени, был причастен к декабристскому движению или сочувствовал ему. Несомненно, сыграла роль и обстановка в среде передовой молодежи, к которой Ростопчина так или иначе была причастна, и прочитанные «запрещенные» стихи: «Мечте» предпосылается эпиграф из пушкинского послания к Чаадаеву.
      Второе стихотворение этого небольшого цикла – «К страдальцам» - является прямым обращением к сосланным декабристам. Эпиграф из Рылеева свидетельствует о том, что Ростопчина была знакома и с его лирикой – вполне возможно, что через того же Огарева. Послание это впоследствии было передано самой Ростопчиной возвратившимся декабристам Волконскому и Чернышеву. Достаточно сомнительно, можно ли судить по нему о твердости собственных убеждений поэтессы, но руководивший ей порыв искренен и безыскусен:
Но ваш тернистый путь, ваш крест – он стоит счастья,
Он выше всех даров изменчивой судьбы…
   Был такой момент в ранней молодости Ростопчиной; нельзя сказать, что он наложил серьезный отпечаток на ее последующие сложившиеся убеждения, но сама она, по-видимому, вспоминала о том времени с большой теплотой, о чем свидетельствуют те же дарственные надписи на списках стихотворений, подаренных декабристам.
     Этот небольшой эпизод гражданского порыва имел место в общем контексте ранней лирики, которую можно определить как  искренний, исповедальный, непредназначенный для печати дневник. Впоследствии этот характер во многом будет утрачен, но до того пройдет  несколько лет, определяющих человеческий  характер поэтессы. Можно заметить, какая пропасть лежит между стихотворениями конца 20-х и написанными после 1834 года. Впоследствии, при издании своих сочинений, Ростопчина этим  годом открывал новый раздел – «Зеленая книга».
Взглянув на упоминавшийся уже «Талисман», мы находим излитие на бумагу светлых, первых чувств:

Есть талисман священный у меня.
Храню его: в нем сердца все именье,
В нем цель надежд, в нем узел бытия,
Грядущего залог, дней прошлых упоенье.

Мне талисман дороже упованья,
Я за него отдам и жизнь, и кровь:
Мой талисман – воспоминанье
И неизменная любовь.
Тот период в жизни Ростопчиной     был одухотворен любовью к Александру Голицыну – ничем не увенчавшейся, но ставшей тем первым сильным импульсом, которому мы обязаны образцами ранней ее лирики. Наравне с такими «дневниковыми записями в стихах», молодая Додо Сушкова (таким было ее уменьшительное имя) пробует и подражать знаменитой французской поэтессе Дебольд-Вольмар, и пишет небольшой «простонародный» лирический цикл в русской песенной традиции, с фольклорными мотивами. Лишенная всякой кабинетности и дышащая непосредственностью, лирика Ростопчиной в начале тридцатых, однако, отличается стилистическим многообразием.    
Вся ее сравнительно недолгая жизнь, удивительно насыщенная, представляет череду сменяющих друг друга эмоций, увлечений, окружающих людей, и на этом фоне – двух эпох.
Судьба Каролины Павловой – как личная, так и поэтическая, представляется совсем иной. В ее ранней молодости было одно сильное и глубокое чувство, наложившее отпечаток на дальнейшую долгую жизнь. Отношения с Адамом Мицкевичем, завершившиеся скоро и бесплодно – запретом родственников Каролины на брак и отъездом польского поэта, станут темой ее лирики на много лет вперед. Годовщина 10 ноября – день, когда девушке было сделано предложение, будет темой для стихотворения почти каждый год от 1827-го. И лишь на закате дней и вдали от родины, в Германии, для Павловой засияет «прощальный свет любви последней, зари вечерней», как в свое время Тютчеву. Проникнутый безысходностью цикл, обращенный к студенту Утину, станет завершающим для лирики Павловой.



3. «ТО ЛИРНЫЙ ЗВУК, ТО ЖЕНСКИЙ ВЗДОХ»

Говоря о том, что в случае Ростопчиной лирика является прямым отображением как внутреннего, так и внешнего  жизненного пути, нельзя не упомянуть о ее замужестве, спонтанно и необъяснимо для окружающих сложившемся в 1833 году. Мужем поэтессы стал А.Ф. Ростопчин, сын знаменитого московского главнокомандующего. Для жены своей он был человеком глубоко чуждым – юная Сушкова едва ли отдавала себе отчет в этом шаге, скорее шла под венец оттого, что так должно, не без очарования блеском и роскошью предстоящей жизни. Несмотря на то, что замужество едва ли являло внутренний переворот, внешний произошел несомненно: Ростопчина обрела статус графини, замужней дамы, накладывающий на нее определенные обязательства. В плену этих обязательств,  равно ее пленявших и тяготивших, и пройдет ее дальнейшая жизнь. «Светскость» поэзии Ростопчиной, ее замкнутость в определенном социальном круге, не раз будет поставлена ей в упрек, начиная с сетований Белинского о том, что графиня не нашла для своей лирики почвы более достойной и обширной, чем гостиная или бальная зала. Однако она не могла писать иначе, оттого, что жизни своей переменить не имела возможности, и лишь отображала ту, которую ей было суждено прожить.
На первый взгляд представляющаяся несколько однобокой, лирика «Зеленой книги» и сороковых годов отнюдь не замкнута в рамках салона и не ограничена светской тематикой. Наравне с образцами «бальных» стихотворений, таких как «Надевая албанский костюм» или «Разговор во время мазурки», мы встречаем и дружеские посвящения,  и отклики на события общественно-политической жизни, и попытки осмыслять тему поэта и поэзии, в частности поэзии женской.
«И жизнь моя поэзией тепла» - пишет Ростопчина в сонете 1835 года.  Знаменитая фраза Жуковского удивительно применима к ней. Жизнь и поэзия действительно были неразрывны для Ростопчиной, и равно питали друг друга.
Хотя, и в этом соотношении бывали перевесы в ту или иную сторону. Когда-то сильнее звучал голос Ростопчиной-поэта:
Да, женская душа должна в тени светится,
Как в урне мраморной лампады скрытой луч,
Как в сумерки луна сквозь оболочку туч,
И, согревая жизнь, незримая, теплится.
А когда-то в ней говорила только женщина. Она и сама в этом признается в стихотворении «Искушение», в котором выражена тоска молодой поэтессы, вынужденно проводящей дни в деревне, по привычной и желанной своей бальной жизни. Здесь есть и даже некий протест против общественных представлений о ней как о поэте:
Неумолимые, вы женщине-поэту
Велите мыслию и вдохновеньем жить,
Живую молодость лишь песням посвятить,
От всех блистательных игрушек отказаться,
Всем нам врожденное надменно истребить,
От резвых прихотей раздумьем ограждаться…
(…)
А я, я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне;
Я только женщина – гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
Протест – да, но не лишенный очарования именно потому, что в свое время Ростопчина отдает должное и мысли, и вдохновению. Наперекор сложившемуся представлению о том, что полнота жизни и творческая плодотворность несовместимы, Ростопчина много пишет во времена, насыщенные событиями внутренней жизни. Тогда как отъезды в деревню – подмосковное Вороново или воронежское имение Анна – мы часто находим обозначенными молчанием в ее поэтической летописи.



4. В КРУГУ
   Уже упоминалось, что на протяжении недолгой своей, но насыщенной жизни, Ростопчиной довелось быть знакомой, состоять в приятельстве и дружбе со многими замечательными деятелями русской культуры. Принимая друзей в своем доме, она была частой гостьей и во многих значимых литературных салонах того времени:  кабинеты-гостиные В.А. Жуковского и В.Ф. Одоевского, по случайности, оба располагавшиеся на чердаках, «фрейлинская келья» А.О. Смирновой-Россет, салон В.А. Соллогуба, куда допускались только мужчины, но исключение было сделано для графини Ростопчиной в числе еще нескольких выдающихся женщин. Так был очерчен ее круг – придворные, литераторы-профессионалы и дилетанты, музыканты и художники. Эта среда и люди, ее составлявшие, занимали большую часть жизни поэтессы, и, безусловно, являлись предметом и поводом для многих ее произведений.       Замечательным в этом отношении представляется стихотворение «Воспоминание», посвященное А.О. Смирновой-Россет, с которой Ростопчину связывали, по-видимому, короткие дружеские отношения. Фрейлина императрицы, приятельница и адресат Пушкина и Лермонтова, близкий друг Жуковского и Гоголя, эта женщина оставила ценные документы эпохи – воспоминания и дневник, и, кроме того, сама осталась в памяти по многочисленным посвящениям ее друзей-поэтов. В череде их, безусловно, пушкинский лаконичный и удивительно точный мадригал, а также лермонтовское посвящение с сакраментальным «Все это было  бы смешно, когда бы не было так грустно» - имеют большую художественную ценность, но «Воспоминанье» (в других редакциях – «Воспоминанье издалека») Ростопчиной представляется наиболее полным и законченным портретом Александры Осиповны. В нем предстает внешне счастливая и безупречная светская женщина, таящая под всем видимым блеском и мишурой тонко чувствующую и глубоко страдающую душу. Образ характерный для эпохи, особенно – для Ростопчиной, но в этом случае он очевидно лишен какого-либо вымысла, это не что иное, как выразительный портрет:
Нет, не улыбки к ней пристали,
Но вздох возвышенной печали,
Но буря, страсть, тоска, борьба,
То бред унынья, то мольба,
То смелость гордых упований,
То слабость женских восставаний!..
А за портретом этим проступает, получая выражение в последних строках, следующая мысль: «Кто хочет знать всю цену ей, тот изучай ее в страданье»  - мысль во времена Ростопчиной, скорее всего, уже не новая, но мы встречаем ее также уже у В.В. Розанова: «Человек и человеческое в нас последний закал получают в страдании» («Мимолетное»).
      Следующая определяющая черта творчества Ростопчиной в рамках окружавшего ее общества – это сознание  преемственности по отношению  к тем безусловным величинам, значение которых она осознавала как для себя, так и для всей русской литературы. Прежде всего это, конечно, А.С. Пушкин. Незадолго после смерти поэта Ростопчина пишет и посвящает П.А. Плетневу стихотворение «Две встречи», в котором подчеркивает, насколько важными и определяющими были для нее два пересечения с Пушкиным. Их отношения нельзя было назвать дружескими, даже приятельскими – они принадлежали одной среде, имели общих знакомых, не более того.
       Первая встреча, по словам Ростопчиной, это даже не знакомство – просто присутствие рядом с поэтом на многолюдном гулянье:
И мне  сказали: Он идет:
Он, наш поэт, он, наша слава,
Любимец общий!..» Величавый
В своей особе небольшой,
Но смелый, ловкий и живой,
Прошел он быстро предо мной…
(курсив авторский)
   Судя по всему, это была памятная осень 1827 года, когда Пушкин вернулся из Михайловского в Москву, и на тот период пришелся расцвет его славы. Публичные чтения Бориса Годунова, постоянные приглашения на балы и гулянья свидетельствовали о признании таланта молодого помилованного изгнанника. Ростопчина в то время – совсем юная девушка, и немудрено предположить, как пламенно ее увлекала поэзия Пушкина и его овеянная славой личность. Но, кроме восторга, в описании первой встречи мы находим и неожиданную проницательность портрета:
В его полуденных глазах,
В его измученной улыбке
Я прочитала без ошибки,
Что много, горько сердцем жил
Наш вдохновенный, - и любил,
И презирал, и ненавидел…
   Вторая встреча происходит через несколько лет, это уже состоявшееся знакомство и разговор признанного поэта и его почитательницы, о которой ему известно, что она также причастна к поэзии. Здесь мы видим не только характеристику самого Пушкина – такого, каким он предстает Ростопчиной, но и обобщенный тип опытного друга и наставника, какой может и, наверное, должен быть у каждого:
И тайны не стало в душе для него!
Мне было не страшно, не стыдно его…
В душе гениальной есть братство святое:
Она обещает участье родное,
И с нею сойтись нам отрадно, легко;
Над нами парит она так высоко,
Что ей неизвестны, в ее возвышенье
Взыскательных дольних умов осужденья…
В конце Ростопчина говорит о том огромном значении, которые имеют для нее эти встречи  сейчас, после смерти Пушкина, и называет их «светлою точкой» в своих мечтах.
  Следующее обращение к памяти поэта – стихотворение «Черновая книга Пушкина», обращенное к другому его близкому человеку – В.А. Жуковскому. Разбирая по поручения императора бумаги покойного, Жуковский нашел приготовленную для записей, но так и не начатую книгу, и, записав в ней несколько незавершенных стихотворений,  отдал Ростопчиной. В ответном стихотворении, наравне с воспоминаниями о поэте, схожими по интонации с «Двумя встречами», мы находим глубокое сознание Ростопчиной той ответственности, которая переходит к ней вместе с этой книгой. Она не считает себя достойной такого жребия:
И мне, и мне сей дар! Мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел ее вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить!..
Но не исполнить мне такого назначенья,
Но не достигнуть мне желанной вышины!..
    Если у Пушкина и Ростопчиной как поэтов диалога не состоялось, и история их взаимоотношений дошла до нас лишь с одной стороны, то между нею и М.Ю. Лермонтовым имела место поэтическая перекличка. Лермонтов был ближе Ростопчиной и по возрасту, и по кругу общения: они были частыми посетителями салона Е.А. Карамзиной, вдовы историка, и принадлежали тогда уже к послепушкинской среде конца 30-х.
   Всего Лермонтов посвятил Ростопчиной два стихотворения, и еще два мы можем рассматривать как навеянные их отношениями и внутренне обращенные Лермонтовым к другу-поэтессе – это знаменитые «Утес» и «На севере диком». 1   Первое стихотворение –  еще 1831 года, общего московского детства, - выразительный светский портрет, написанный в жанре мадригала:
Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить,
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить…
Второе стихотворение написано через 10 лет – огромный период в недолгой  и стремительной жизни Лермонтова – и это уже не просто знак внимания и дань уму и красоте московской знакомой. Посвящение, вписанное в подаренный графине альбом, свидетельствует о глубоком сродстве душ и сложившейся между поэтами дружбе:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.



____________________________________________________________
1 – М.Ю. Лермонтов. Лирика (с комментариями А. Марченко) -  с. 351
Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой

Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь.
Прием параллелизма, используемый Лермонтовым во второй части стихотворения, сближает его с двумя написанными примерно в то же время – весной 1841 года, перед отъездом на Кавказ. Это позволяет исследователям предположить, что «Утес» и «На севере диком» также посвящены дружбе поэта с Ростопчиной.
    В этой дружбе проходят  дни перед его отъездом на Кавказ, и  Ростопчина пишет Лермонтову прощальное «На дорогу!» с ободряющими, но не оправдавшими себя строками:
Но заняты радушно им
Сердец приязненных желанья, -
И минет срок его изгнанья,
И он вернется невредим!
   Лермонтову уже не суждено было вернутся. Последние дни в Петербурге он был окружен дорогими и значимыми для него людьми – это бабушка, которую Ростопчина в том же стихотворении называет «заступница родная», и друзья, общество салона Карамзиных. Потому, наверное, и обращается Ростопчина к С.Н. Карамзиной, старшей дочери историка, с посланием «Пустой альбом» памяти Лермонтова:
…О! трижды жаль Его, -
Как юношу, как друга, как поэта!!!
- восклицает она, и каждая из последующих строф является распространением темы этих трех ипостасей – как многого достиг, но сколького и не успел «угасший, как светоч» поэт. Эпиграф Ростопчина берет из Лермонтовского стихотворения на смерть Пушкина.
«Единая отрадная заря меж редкими, закатными звездами» - горько звучат  пророческие слова поэтессы, угадавшей в Лермонтове последнего гения уходящей уже романтической эпохи, на смену которой приходит век железный.


5.    НЕИЗВЕСТНЫЙ РОМАН
    Рассматривая творчество Ростопчиной в свете окружавших ее людей и происходивших вокруг  событий, нельзя не признавать, что основной корпус ее произведений сосредоточен на одном чувстве и негласно посвящен одному человеку. Этот человек – Андрей Карамзин.
    Сложные, во многом трагичные, но принесшие и свою долю счастья Ростопчиной, эти отношения породили множество замечательных образцов ее лирики. Помимо основного произведения, ими навеянного – «Неизвестного романа» в стихах, мы встречаем те же интонации и в одиночных стихотворениях разных лет.
   Как уже упоминалось, салон Карамзиных стал своего рода пристанищем для наследников и почитателей Пушкина после его смерти, и Ростопчина была близка этому дому:
К жилищу светлых дум дорогу знаю я
И радостно спешу к семье благословенной,
Где дружеский прием радушно ждет меня.
Там говорят и думают по-русски,
Там чувством родины проникнуты сердца…
(«Где мне хорошо», 1838 )
В восторженном описании «семьи согласной, счастливой семьи» Карамзиных, у Ростопчиной прорывается характерное для нее признание:
При этом зрелище добреешь каждый раз,
С мечтой о счастии невольно помирясь!
Действительно, то, чего она была лишена на протяжении всей жизни – дома во всем его значении – сперва росла без матери, потом жила с чуждым человеком, - и не было, вокруг кого создать ту, безусловно желанную ей атмосферу, «поэзию домашнего житья», которую она находит в доме Карамзиных. Поначалу следуя своему, как ей казалось, незыблемому убеждению «Я не для счастья рождена!», Ростопчина восполняет эту пустоту их  дружбой. Но естественная потребность в любви и достоинства старшего сына историка – Андрея, в какой-то момент берут свое:
Зачем, зачем, в день встречи роковой
Блеснули вы, задумчивые очи?
Ваш долгий взор разрушил мой покой, -
С тех пор от вас не оторвусь душой,
Не отмолюсь усердною мольбой…
   Для Ростопчиной началась жизнь «то завтра, то вчера», «надеждой и утратой», в череде сменяющих друг друга встреч и разлук, радости и страданья. Карамзин был молодым свободным человеком, блестящим женихом, и она не могла не сознавать, что его порой тяготили их отношения. Однако они продлились почти десять лет. Нельзя забывать, что все эти и без того непростые обстоятельства складывались  в рамках светской жизни, от которой ни Ростопчина, ни Карамзин не могли отказаться. Необходимость таиться, скрывать свои чувства, чтобы  не вызвать повода к пересудам в жадной до чужих слабостей толпе – вот главная боль Ростопчиной, получившая отражение в лирике сороковых годов:
Бывало, плакала я в освещенных залах,
И я одна была на многолюдных балах…
Под цепью радужной алмазов дорогих,
Под розовым венком, бледна и молчалива, -
Дрожа, - таила я волненье чувств своих,
Отчаянье тоски ревнивой…
«После бала», «После другого бала» - стихотворения «Неизвестного романа» неравноценны, в некоторых из них чувствуется усталость и выдохшееся перо уставшей от жизненных перипетий поэтессы. Обилие риторики, возвышенных восклицаний и вопрошаний в них порой излишни. Однако наравне с этой несколько избыточной выразительностью, мы встречаем такие строки:
Я жду тебя!.. Уж спущены гардины,
Свечи горят на столике резном,
Часы  пробили десять с половиной…

Приедет он, пушинки пыли снежной
С султана белого легко стряхнет…
Интересный пример выразительного у Ростопчиной. Спокойная описательность видна в том, что ей дороже всего – пресловутой «поэзии домашнего житья», которую она не в полной мере, но обрела с Андреем Карамзиным.
    Листая «Неизвестный роман» и соотнося любовную лирику Ростопчиной со всем корпусом ее произведений, мы наталкиваемся на удивительную связь, которая ведет от личных переживаний к художественному обобщению и глубокому психологизму. В том же, уже цитированном «После бала», последней строчкой брошено, как бы случайное «И не толпой в толпе живу я!». В данном контексте это восклицание обусловлено только внутренним посылом, Ростопчина говорит о себе в конкретный момент жизни; более того, конкретика здесь доведена до предела: мы видим, как в течение одного бала и одного же стихотворения  успевает полностью поменяться настроение лирической героини.
   Но тема, заданная этой случайной, казалось бы, строкой, получает свое дальнейшее раскрытие в стихотворении 1842 года «Кто здесь блажен?»:
Блажен, кто в жизни сей, средь вечного волненья,
Средь мелочных забот вседневной суеты,
Себе духовное воздвиг уединенье
И освежает в нем и сердце и мечты!
Тема внутренней жизни, которая существует независимо от внешней и зачастую в противовес ей, не раз еще появится у Ростопчиной. Необоримая потребность в счастье  и попытки так или иначе ее в себе заглушить, трагический разлад между мечтой и действительностью – все это порождает стихотворения-думы, самым значимым из которых нам представляется «Что лучше?»
Что лучше: разуму спокойно повинуясь,
Судить, как судит свет, все взвешивать, ценить,
С условным мнением небрежно согласуясь,
Жизнь, сердце и судьбу расчету подчинить?

Или, дав волю снам, мечтам, и думам, и желаньям,
Преображать весь мир своей живой мечтой,
Искать сочувствия, и верить предвещаньям,
И ждать… и счастья звать трепещущей душой?
   Таким образом, мы видим, насколько многогранна лирика Ростопчиной  и в тех случаях, когда она не обращена ни к каким внешним событиям или окружающим людям, а идет непосредственно от себя.
Здесь уместным будет сказать и об «утинском цикле» Каролины Павловой. Он имеет совсем иные корни, и если некоторый трагизм роднит его с «Неизвестным романом» Ростопчиной, то в остальном все иначе. Здесь нет того молодого упоения жизнью, которого, несмотря на осадок горечи, не чужда Ростопчина в своей поэзии. Чувство немолодой Павловой к дерптскому студенту Борису Утину с самого начала обречено:
Зачем, скажи, ужели
Затем лишь, чтоб могло
Земных скорбей без цели
Умножиться число?
   Поэтесса так и не выходит на уровень обобщения, оставаясь в рамках собственных переживаний, однако итоговое для цикла стихотворение – пример отстраненного взгляда на пережитое и подход к тому общечеловеческому, всеохватному, что есть в «думах» Ростопчиной:
Что сердцу тяжко, сердцу мило –
О том не станем толковать.
Оставим вместе, бога ради
Мы всякий суетный вопрос,
И будем восхвалять, как Сади,
Журчанье струй и прелесть роз.

6.
Ступай себе! твой минул срок печальный,
О мрачный гость в одежде погребальной,
Тяжелый год и високосный год!

Ты взял у нас народные три славы,
Красу и честь России величавой,
Трех лучших, трех любимых между нас!
     Такими строками провожала Ростопчина 1852 год, унесший жизни Гоголя, Жуковского и Брюллова. Этот год можно назвать началом распада и для самой поэтессы. Распада привычной среды, жизненного уклада. Все это постепенно происходило  с ходом смертей великих – Пушкина, Лермонтова, теперь этих трех столпов русской культуры. Сменялись декорации. Место «Северных цветов» заняли «Отечественные записки», пушкинский современник перешел к демократам. И Ростопчиной уже не было место на новой литературной сцене. И если Белинский в целом благосклонно оценил ее лирику, посетовав лишь о замкнутости в светской среде, то его наследники оказались куда более жестки. Разгромная критика Добролюбова и Чернышевского тяжело переносилась поэтессой, которая взялась и за прозу, пытаясь освоить ее как более адекватный язык новой эпохи. Не вышло – роман «У пристани» был признан беспомощным.
           Огарев обратился к Ростопчиной стихотворением со знаковым заголовком «Отступнице», в котором считал ее предавшей идеалы их молодости, и тетрадку стихов Рылеева, и «Страдальцам-изгнанникам».
Что вы отступница святыни,
Что вы с корыстию рабыни
Свой голос продали за вздор.
Упрек этот, несомненно, слишком патетичен и радикален, но фактом остается то, что у Ростопчиной к 50-м годам складываются консервативные взгляды.
   Однако оставались и друзья. Переехав в Москву, Ростопчина легко входит в круг редакции «Москвитянина», общается с Аксаковыми и Погодиными – о ней оставил воспоминание сын историка Дмитрий Михайлович. Сохранилась ее дружеская переписка с Островским. Но все же, это не могло отменить того, что в силу вступало новое племя, «младое, незнакомое», и в большинстве своем враждебное.
   Был еще один русский поэт, тоже воспитанник Раича, поэт, в юности принадлежавший кружку любомудров, а в зрелости шедший рядом с Фетом - поэт, переживший перелом. Только он был далеко от Родины, когда тот вершился. Может быть, отчасти это, но в большей степени – внутреннее мужество и цельность помогли ему не потеряться и, более того, прижиться и обрести покой в изменившейся стране. Ростопчиной, увы, тютчевского мужества не достало.  Бессильная что-либо изменить, она откликается на весь обрушившийся  поток критики и недоброты стихотворением «Ода поэзии», в котором сильнее всего звучат заключительные строки:
Сонм братьев и друзей моих далеко –
Он опочил, окончив песнь свою.
Немудрено, что жрицей одинокой
У алтаря пустого я стою.

*  *  *
«7 декабря (1858) на Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е.П. Ростопчиной». 1
«Солнце светило, снег искрился под его лучами, кладбище казалось окутанным серебряным покровом. Все было так чисто, светло и радостно. Она любила красоту, и красота царила вокруг нее, сопровождая тело до места ее последнего  успокоения». 2















_______________________________________________________________
1.    Н.В. Путята – О графине Е.П. Ростопчиной
2.    Л.А. Ростопчина – Семейная хроника

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     Подводя итоги этой работы, следует сказать, что целью ее не было всеохватно рассмотреть место и значение поэтесс Ростопчиной и Павловой на рубеже эпох русской литературы. Целью было осветить некоторые их черты, человеческие и авторские, порой неотделимые друг от друга. Вследствие этого, нами были подняты далеко не все пласты творчества и Ростопчиной, и Павловой – скорее взяты отдельные эпизоды творческих жизней, рассмотрена лишь малая часть достаточно богатых наследий.
   Во-вторых, мы старались говорить о поэте с непосредственной оглядкой на среду, которая его вырастила и сформировала, потому нередки аллюзии и отступления от темы к  произведениям и биографиям современников.
    Также, мы попытались подчеркнуть ту немаловажную черту эпохи, в которую героини данной работы жили и творили –  переходность, и отразить ее влияние на их жизнь и творчество.
  Центральное место и преобладающий объем работы посвящены Евдокии Ростопчиной, а к Каролине Павловой мы обращались в тех моментах, когда сопоставление или противопоставление напрашивались сами по себе.
     Таким образом, цели данной работы можно считать достигнутыми.

Неактивен

 

#3 2009-06-20 23:29:29

Андрей Москотельников
Редактор
Откуда: Минск
Зарегистрирован: 2007-01-05
Сообщений: 4324

Re: Евдокия Ростопчина и Каролина Павлова

Ужас как интересно. Это наша с тобой биография.


Андрей Москотельников
Видишь этого шмеля? - Он на службе у Кремля!
________________

Неактивен

 

Board footer

Powered by PunBB
© Copyright 2002–2005 Rickard Andersson