Форум литературного общества Fabulae

Глава девятая

Валерия не могла вернуться раньше срока, но сказала, что постарается. Оставался почти месяц. Алла Евгеньевна так ее ждала, что надорвала сердце. Как-то дома с ней случилась истерика. Она кричала в пустые комнаты: «За что?! Господи, за что?!» Комнаты жалели ее, и ей становилось легче.
Но вдруг, в один из дней - словно прорвался нарыв в груди - тоска стала затоплять тело восхищением, и некуда было деваться от этой боли. В отчаянии, в рывке Алла Евгеньевна стала писать музыку. Она избывала свою боль, она сделала ее своим материалом, а при хороших руках и из человечьей кожи выходят прекрасные вещи...

Когда вечером вновь притащились шумные гости, она им не открыла и крикнула звонко и сильно: «Идите вы все к черту!».
Да, так вот и крикнула.
И за дверью воцарилась тишина.
И гости, бесшумно ступая по ступеням, удалились.

Серой утренней прохладой явилась мелодия. Музыкальная мысль еще нехотя, еще не узнавая чуда, но уже отчего-то волнуясь, потекла по направлению к свету… открыли шлюз -  и истосковавшаяся, застоявшаяся вода воображения хлынула из темноты…
Алла Евгеньевна была спасена. В ее распоряжении были целые массивы и водопады звуков, из которых легко и свободно выплетала она музыкальные образы. Вскоре написана была первая часть симфонии, затем вторая и третья. Дело шло так скоро, что некогда было подумать, что она нашла свое призвание. Это было страшно, и она пока отодвигала ликование, ведь одну симфонию и один роман каждый написать сумеет. 

Уже к вечеру второго дня она простила Валерию, простила Караваева, Портнова, Иванова, Петрова и Сидорова, и даже шофера той машины простила, что врезалась в ее жизнь, обратив в месиво...

Что-то случилось, сдвинулось, развязалось, дало дыханию простор. Она еще не научилась молиться, но уже почувствовала, ощутила на языке прекрасное, сложное послевкусие призвания.
Не желать, не стремиться присвоить, но – любоваться: едва дыша, едва помня о своей заботе, бесцельно. И при этом – живя со всей полнотой и во всем напряжении чувств и нервов. Опрокидываясь в благоговение с той же восторженностью, с какой приехавший на каникулы городской ребенок замирает в восхищении перед обрушившейся на него непрерывной, разнообразной, живой деятельностью огромного сада, где повсюду – внизу, наверху, в тени, на солнце – копошение всех этих жучков, гусениц, червячков и коровок, жужжание изумрудных мух над навозной кучей, щебет разноголосых птиц в серпантине зеленых и голубых вспышек составляют одно с запахами перезревшей ягоды, сырой земли, сухого жара, исходящего от бледно-бардового гранита камней, пшеничного поля, и увенчиваются томным стрекотанием и мерным шелестом отороченного кувшинками старого пруда, где лишь изредка шваркнется о водную гладь прозрачная лягушка, закряхтит жаба или процокает, взлетая с листа, хрупкокостная стрекоза... 
Она работала, боясь, что заполняющая ее свобода только ей кажется, что стоит завершить работу, и все исчезнет. Она шлифовала, переделывала, переставляла куски. И все это – с наслаждением.

…Свет уже есть, ему просто не нужно мешать освещать землю. Ровной бесцветной полосой скользит он по лесам и долам, входит в животных, в растения, в камни, вызывая воды из-под земли, заставляя петухов встрепенуться и голосить, раздуваясь зобами...
Жизнь не нужно заслуживать, оправдывать, защищать, жалеть. Жизнь самодостаточна, спокойна и легка. И ты знаешь это, ты чувствуешь это, когда вдыхаешь морозный воздух, любуясь сверкающими на солнце белыми шубами, когда следишь за полетом орла, стремительно набирающего высоту прямо над твоей головою, грозя своей огромною тенью смахнуть тебя в покрывшуюся черной рябью воду. Собственное твое тело, измучившее тебя и измученное тобою, наконец-то приходится тебе впору. Тебе ничего не остается, как окунуться и плыть…

Каждый вечер, после завершения очередного задания, которое ставила она перед собой с утра, когда удовольствие от напряженного труда угрожало изнурением, когда шум в ушах обращал симфонию в морскую раковину, она умывала лицо холодной водой, переодевалась, и медленно спустившись по лестнице, выходила из дома. Она шла к Валерии - поливать цветы и кормить рыбок.

Как прекрасны вечерние улицы. Залиты они остывающим солнцем…
Но не сожалеешь, что нельзя этого удержать…
Носятся стрижи в голубом небе как угорелые...

Она понимала, что это произведение пишется как будто не ею. Она знала, что в любую минуту, стоит ей засомневаться и вспомнить, что дощечка, по которой она пока уверенно ступает, лежит над бездонной пропастью – богооставленностью, непризванностью, безвдохновенностью, как сразу же закружится голова, дрогнут колени, и ужас сделает невозможным следующий шаг. Нужно было просто работать – идти, не оглядываясь, не вспоминая, не подсчитывая растраченных сил, не думая ни о будущем, ни о прошлом, ни о возможном успехе, ни о возможном провале, просто слушать и записывать, записывать и слушать. Жизнь прекрасна, если жить сегодня, творить, не приписывая себе авторство, не думая ни об ангелах, ни о животных, о богах не думая, ни о смерти. Только здесь, только теперь, шаг за шагом, усилие за усилием, преодолевая хаос, распадение, холод. Падать и снова вставать, исправляя ошибки, разгребая грязь. Переписывая рассыпающиеся книги от руки, восстанавливая, ремонтируя, склеивая распадающееся на части сущее. Красить, наводить блеск, шлифовать; смазывать, заливать масло, дудеть в гудок, день за днем, ночь за ночью доказывая наползающим изо всех углов собственного сознания хаосу, холоду, бессмыслице, пустоте свое право быть живым, свое право властвовать над ничто.

Медленно в сплошном потоке воображения вырисовывались части,  смыслы начали образовывать сгустки.
Вот человек учится противостоять тьме. Поливает сухие комья земли, разбивает их и рыхлит, сдабривает и удобряет.
Затем учится он созидать, пестовать, лелеять, охранять жиденькие листочки первых всходов, жертвуя временем, сном, покоем.
А потом, научившись творить и создав, … должен он все  это бросить, отказавшись от усилий, разжать пальцы, и уставившись в небо, благоговеть, молиться, петь гимны, хохотать, наслаждаясь излишком созданного, создаваемого. И в щедрости своей, и в величии – уступить слабым, принести себя в жертву...     

В последней завершающей части симфонии случилась сама гармония. Спокойной величественной мерой спустилась она с небес и растворилась в музыке. Человечество завершило свой путь и со спокойным достоинством уступило свое место другим. Теорема, правда теперь иными средствами и другим способом, была доказана: мир может стать лучшим из всех возможных миров - стоит только убедить в этом человека.

*  *  *
Скоро музыка была написана. Алла Евгеньевна понесла ноты Феликсу Стефановичу. Тот смотрел, громко сопел носом, перелистывая страницы партитуры, пожимал плечами  (у него был хандроз), пощипывал толстыми пальцами кончик мясистого носа, точно не слушал музыку, а снюхивал ее с листа.
Обратились к самому Живобесову. Он согласился посмотреть. Ему выслали ноты - он приехал.
Репетировали всего три дня, в коридоре филармонии, в которой шел ремонт окончательно протекшей крыши. Но Живобесов был хорош, из тех художников, которые сразу знают, чего хотят, и знают, как желаемого достичь. Почувствовав сильную руку, музыканты старались. Им было лестно, что еще вчера их дирижер репетировал с Лондонским королевским!
Концерт решено было дать в Дворце современного искусства. Весть о шедевре разнеслась быстро. Администрация завысила цены на билеты первого ряда и балконы, чтобы доставить удовольствие цвету города, желающему всегда и во всем демонстрировать прочные позиции в жизни.
Новое, необычного вида и внушительных размеров здание замечательно подходило к впервые исполняемому концерту, большому музыкальному полотну, грандиозной симфонии (так писали местные газеты). Сверкали металлические каркасы, сияли огромные зеркала и окна, мягкий пластик, гибкая пластмасса и другие синтетические материалы пели о жизни чистой, веселой и удобной.
Публика, предвкушая радость, возгоняла свой дух в многочисленных буфетах. Коньяк шел хорошо, буженину и семгу съели в минуту. Наконец, дали первый звонок. Благоухая радостью участия в мирового масштаба событии, внимательно оглядывая друг друга, чтобы навсегда запомнить, облаченная во все самое блестящее и сверкающее публика затекала в великолепной акустики зал, искала свои места, вожделенно вдыхала синтетическую атмосферу комфортабельности и уюта, с затаенным эротизмом внимая бархату бардовых кресел и новизне серых паласов под ногами.
Для концерта Алла Евгеньевна выбрала белое с серым: шелковую сорочку и безупречно сшитый тончайшей шерсти брючный костюм. Ее блестящие черные волосы были тщательно выстрижены, на правую руку ее была надета бархатная, шитая черным бисером, узкая театральная сумочка. Она решила не предоставлять тем, кто будет ее сегодня разглядывать, ни единого шанса.
Пробираясь к своему месту, она раскланивалась с этими и с теми, улыбалась, отдаривала комплименты и шутила, в общем, вела себя просто, обычно, словно весь этот праздник был не про ее честь, и она здесь была ни при чем. 
Находящийся в центре, на наклоненной к залу площадке, высвеченный сотнями прожекторов оркестр сверкал бриллиантами инструментов словно дорогой перстень. Начали выходить музыканты. Скрывая за надменными лицами ужас, настраивали они уже три раза перед тем проверенные инструменты.
Вышел Живобесов. Он был прекрасен: породистое лицо, роскошные сильные руки, красота и свобода в движениях, властность и экономия жеста. Увеличенная в десятки раз голова его улыбалась с огромных экранов. За спиной дирижера, то тут, то там белея и чернея сорочками и фраками, светился разными цветами, высвечиваемыми в такт музыке современнейшими электронными механизмами, гудел и звенел высококачественным звуком, улучшенным при помощи десятка сверхмощных компьютеров, симфонический оркестр города N-ска.  Классическое и массовое, осознав выгоды от содружества и устав от взаимной борьбы, примирились - на пользу себе и на радость людям.
Симфония состояла из введения, трех частей и заключения. Каждая часть, в свой черед, - из трех законченных картин. Живобесову удалось сохранить в звучании индивидуальность. Его неповторимая персона сообщила оркестру  нужную яркость. Все играло и выпячивалось - манера, звук, чувственность. Как говорили потом - был достигнут единый порыв сердец. Музыка ожила, стала разрастаться и впрыгнула в возраст юности с быстротой неимоверной, чудесной. Слушатели это почувствовали, они заразились магией превращения. Каждый удачный пассаж, каждая эффектная фраза провоцировали овации, и непосвященные соблазняли посвященных хлопать, и даже свистели многие, поскольку восторг составлял содержание музыки, и все равно уж ему было, где скакать и вертеться юлой – на сцене или в зале.
Как же ей хотелось, чтобы Валерия была сейчас здесь! Алла повернула голову и – увидела ее. Валерия разговаривала со смотрительницей, стоя в проеме приоткрытой двери в зал. На ней был красно-кирпичного цвета жакет, желтая сорочка, волосы как-то по-новому подстрижены. Ее провели на свободное кресло с краю амфитеатра. Она села и стала слушать очень внимательно и серьезно. У нее было другое лицо, облик, взгляд. Возможно, это была и не Валерия. «Как тревожно отчего-то, ужас, ужас!», подумала Алла и повернулась к сцене. 
Но это была именно Валерия Александровна. Она прилетела на самолете, и только что таксист, рискуя лишиться прав, подвез ее к самому входу. По мере перехода от одной картины к другой, по мере раскрытия темы глаза Валерии наполнялись краской. Она вся была охвачена музыкой, и ей казалось, что она знает, что произошло - Алла Евгеньевна в музыкальной форме выразила то, что она поняла там, в Америке. Но то, что она, Валерия Александровна Петрова, поняла о долге человеческом перед жизнью и перед природой, никому нельзя было рассказать, а музыка сможет всех обмануть. Она сделает свое дело! Она проплывет поверх аргументов, сквозь логику, через слова. Ах, как здорово, что это сделала Алла! Как приятно любить достойных любви!
Но Валерия Александровна ошибалась. Как ошибался каждый, кто думал, что знает, о чем эта музыка и что «на самом деле» сделала Китаева.
Ничего сделано не было.
Ибо любовь не делается, а длится.
Это был ее каприз.
Она позволила себя воплотить.
Она улыбнулась людям своей доброй прощальной улыбкой.

Любовь! Ты – дисциплина и порядок, хотя ничто не обязывает смысл, не принуждает воображение. Ты – само совершенство, не требующее для себя ничего и ни в чем не нуждающееся. Ты – благоговение и тишина, достаток и здоровье. Страх и болезнь преодолев, создаешь ты воды и сама легким белым парусником по ним скользишь. Ты – простота исполненности, ровное дыхание жизни, признание, имя. Ты – задача в тетрадке, про которую знаешь, что решишь. Ты – безмятежность и акварель, перо, влекомое стихом, белый лист, ожидающий шедевра. Ты - примирение, кротость улиц после дождя, тишина полдня. Ты - творчество и прирост, созидание и новизна. Ровно и мерно светишь ты, предлагая тепло незаметно. Любуешься, не стремясь обладать, даруешь, не ожидая возврата. Обогащая и усиливая лучшее, наполняешь торжеством. Изгоняя страсть, соревнование и различие, даруешь схожесть, взаимопонимание и покой. Нет беспокойства, неловкости, тревоги – лишь уверенностью исполненное будущее. Ты – немота очевидности, истина, осенний сад. Праздничный и изобильный, приглашает он всех, кто готов и достоин, войти в его прохладу. Шелестят зеленые в прожилках листья, словно вырезанные из прочной бумаги маленькими железными ножницами; сверкают бриллианты красной и белой смородины; блестит коричневыми и зелено-желтыми бусинами крыжовник; бардовыми изумрудами посверкивает старая вишня; высоко наверху раскачиваются гирлянды груш; серпантином пестрят яблоки; довершают торжество темно-фиолетовые велюры слив, оранжевые и желтые плюши абрикосов и персиков. И у белёной стены вросшего в землю дома – ржавая дождевая бочка с черной водой, в которой купаются сосновая иголка и сухой листок...

Слушатели неистовствовали. Рокочущим гулом катились с горы вниз валуны и булыжники оваций. Аплодировали и свистели так, что все гудело, звенело, и эхо закладывало уши. Столь невыносима была выстроенная гармония, что все торопились поскорее изгнать себя из опасных объятий подлинного покоя. И хлопали, кричали, топали ногами ...
Уже в середине исполнения Алла Евгеньевна знала, что вышло, что оркестранты превзошли себя, что музыка оказалась сильнее их недостатков, сильнее инерции и личной неприязни к ней, что музыка втянула их в себя, околдовала, и вот теперь они стоят, сияющие, счастливые, исполнившие свой долг, справившиеся, прошедшие над пропастью вместе с ней. Ей стало немного досадно, что Живобесову, а не ей удалось взять их в руки. Она усмехнулась этому душевному движению: завидовать и ревновать в момент высшего торжества духа, на пике осуществления и успеха – как это по-человечески ничтожно и как понятно. Тут противоположные чувства столкнулись, нашли одно на другое - ясное осознание слабости человека многократно увеличило значимость им содеянного - и острая вспышка счастья залила все ее существо горячей волною.
Помутившимся на секунду сознанием она обозревала плывущие мимо нее факты: что это она, Алла Китаева, написала это прекрасное произведение, и что это ей сейчас все аплодируют, она увидела свои руки и подумала, что это ее руки, что это ее острые коленки и ее черные туфли, услышала свой запах, идущий от груди, и, повернувшись, увидела восторженное и обращенное к ней лицо Валерии – все это по-отдельности и в медленной перемене разрозненных вспышек. Взгляд ее зафиксировал, но не передал сознанию какое-то особенное движение Валерии, когда та, со свойственной ей манерой распахивать глаза, находясь в обмороке чрезвычайного внимания, отстранилась от нее, насколько может находящийся в амфитеатре отстраниться от человека в партере, и смотрела на нее в восторге и отчуждении, но затем мысль ее что-то сосчитала и сплавила, и Валерия сделала нетерпеливое движение, словно хотела приблизиться к Алле, насколько можно приблизиться, находясь в двадцати заполненных ликующей публикой метрах. Желание говорить и хвалить разрумянило ей щеки, глаза ее торопили встречу...

В коридоре ей встретился Феликс Стефанович. Его толстые, покрытые мелкими красными капиллярами щеки подрагивали, когда он с чувством тряс ей руку, обхватив ее своими большими, горячими и мягкими пальцами. Позади него стоял Степан Иванович. Лицо его за последнее время сильно исхудало, неизменная шерстяная жилетка, надеваемая под пиджак на рубашку с галстуком, поизносилась. Он был грустен и от происходящего несколько отстранен: странным образом и совершенно неожиданно музыка Китаевой подсказала ему ответ: надо было разводиться, все шло не так, он был не на своем месте. Феликс Стефанович оглянулся, приглашая Степана Ивановича; тот подошел, сухо, но искренно поздравлял Аллу Евгеньевну. Феликс Стефанович вдруг обнял их двоих сзади, притянув друг к другу и едва не столкнув головами. Все расцеловались, смущенные и почти в слезах.

Все в этот день немножко сошли с ума. И таинственные, невидимые силы, которые отвечали за народ, сообщество и коллективную безопасность, этим опьянением воспользовались. Уже составились в головах присутствующих на концерте журналистов толстых журналов, корреспондентов центральных газет и своих и приезжих музыкальных критиков слова о рождении музыки новой России, подлинно национальной музыки, музыки, способной объединять народы в единое государство,  уже шептались смотрительницы, костюмеры и осветители, работники сцены, администрация и гардероб о неслыханном успехе подлинно народной музыки, которую давно ждали, которая наконец-то создаст волну объединения, всех сплотит и настроит на великие свершения. Впереди были умопомрачительные отзывы в специальных изданиях, обстоятельные статьи в правительственной газете (в разделе «Культура»), Государственная премия и рекомендации всем государственным симфоническим оркестрам, хорам и ансамблям разучивать и иметь в репертуаре исполненную подлинного патриотизма и национального духа музыку новой единой России. 

Но это все будет потом, и описание дальнейших событий выходит за рамки этого странного романа, а сейчас – умолкли последние аплодисменты, и Алла Евгеньевна смогла, наконец, освободиться от объятий людей, поздравлявших ее с каким-то особенным энтузиазмом и с такими интонациями, которые ей в тот момент еще были не понятны и даже пугали ее, точно ее с кем-то путали, и она не музыку написала, а вступила во что-то мягкое, политическое. Еще не понимая ясно, но уже ощущая тревогу догадки, она быстрым шагом шла по гасящему звук каблуков серому ковролину коридора, мимо желтых с золотыми ручками лакированных дверей, к своему кабинету, где, как она знала, ее уже ждет та, которую она безумно хотела увидеть. Нужно было спешить насладиться ускользающей гармонией, улетучивающейся мерой, истончающимся благолепием События. Ведь у людей нет ничего, кроме материи и хаоса, чем могли бы они отпраздновать победу своего духа над материей и хаосом. Бессильны они перед величием и красотой разверзающегося перед ними совершенства, не могут они переносить красоту долго и, жалея друг друга, в страхе бросаются они друг другу в объятья и помогают друг другу избыть, истратить заливающие их радость и восторг.