Форум литературного общества Fabulae

Глава шестая

Пожилой возраст этого человека с загорелым, совершенно лишенным  морщин лицом можно было установить лишь по раздавшейся вширь мощной грудной клетке с выступающими вперед ключицами и вялой коже шеи, недавно начавшей утрачивать под собою плоть, да и то, как это бывает при применении к американцам обычных для россиян критериев, не трудно было лет на двадцать - тридцать ошибиться. Невозможно было поверить, что этот изюбрь, этот конь, грызущий удила, эта сложная комбинация из бойца, вычислительной машины и огнестрельного оружия, прожил на земле уже девяносто лет. Демонстрирующий лишь два движения духа – поточное производство мыслительной продукции и отстрел наступающих со всех сторон оппонентов, с глазом профессионального убийцы и движениями и жестами сумасшедшего,  Джон Ризман давно забыл, что на свете, кроме философов и ученых, кроме тех, кто с ним не согласен и тех, кто с ним согласен, существуют просто люди - мужчины и женщины, китайцы и русские, здоровые и больные, счастливые и отчаявшиеся; он забыл, что люди устают и печалятся, занимают деньги в долг, радуются хорошей погоде или собирают в лесу грибы. Он встретил Валерию без улыбки, без приветливого слова, без  пусть даже искусственной или наигранной доброжелательности. По давней привычке старого бойца он ринулся в бой без объявления войны, двумя ударами привел обескураженного противника в замешательство и разгромил его по всему фронту еще до того, как тот успел сообразить, что столкновение неизбежно.
«Зачем вы пришли?» грубо и прямо спросил американский профессор. Так как встрече предшествовал обмен письмами, этот вопрос очень смутил Валерию Александровну. Она ожидала хотя бы некоторого уважения к приехавшему издалека путешественнику, хотя бы обычной вежливости к товарищу по исследовательскому полю, хотя бы символической симпатии к культурологу, или, если уж на то пошло, хотя бы снисходительной любезности к молодой женщине. Она промямлила что-то о своем интересе к теме этнической идентичности.
«Это все?»
«Да».
«Очень хорошо», сказал Джон Ризман, «идите и работайте».
Уже падая, она попыталась удержаться и показала знаменитому профессору список литературы по проблеме, который составила уже здесь, в Америке, и попросила его высказать  свое мнение. Бросив на листок короткий хищный взгляд, Джон Ризман сказал быстро:
«Да, это важные работы, вот и идите в библиотеку, читайте, а когда все прочитаете, тогда придете, и мы будем говорить».
Как это иногда бывает на особенно сложном экзамене перед лицом прямой угрозы уничтожения, мозг ее начал прилагать последние страшные усилия… и вот разбросанные в памяти и ничем между собой не связанные блоки состыковались, и спасительная догадка раскрыла перед ее умственным взором нужную страницу с требуемой формулой:
«Профессор, что, если, ознакомившись с литературой, я сформулирую конкретные вопросы, - смогу ли я тогда рассчитывать, что вы примете меня и ответите на них?»
«Приходите вечером, в шесть» быстро ответил Джон Ризман, повернулся к своей секретарше и сходу начал диктовать ей очередной абзац, забыв о Валерии в ту же секунду, поскольку был абсолютно уверен в том, что после такого позора и разгрома она не вернется и уж конечно, коль скоро только приступила к изучению темы, никаких достойных его уровня вопросов к концу сегодняшнего дня не сформулирует.

Валерия вышла на улицу. Ослепительно светило солнце,  но она не видела солнца, не слышала звуков, не чувствовала холодного ветра. Все существо ее устремлено было прочь от этого места.
Еще секунду, и она бы ушла.
Страшное давление образовалось у нее внутри: от поражения, в пользу которого выступали ее индивидуальная обида, отделяло ее что-то несоизмеримо меньшее, столь не соответствующее напирающей на него громаде, что нельзя было не удивиться, почему до сих пор не хрустнула эта слабая подпорка. Это что-то принадлежало ее личности, ее Воле, которая отвечала за ее связь с миром. Валерия повременила лишь из любопытства, только из уважения к карлику, смело выступившему против во много раз превосходящего противника. Шепнула ли ей Воля какие-то важные слова или просто охладил ее прилетевший с океана ветер, но этим  движением любопытства выиграна была у инерции важнейшая секунда: Валерия остановилась, обернулась и села на ближайшую лавочку перед входом на философский факультет.

Она сидела, смотря куда-то вдаль, в глазах ее была злость, на лице – негодование. Как будто кто-то, невидимый и оттого - страшный, ударил изнутри, снизу, по темному льду ее искусственно сконструированной системы, ударил с глухой, мощной силой - и хрустнул лед, и побежали в месте ударов трещины, вправо, вверх… Она была охвачена азартом, она не заметила, как ввязалась, и, ненавидя войны, уже спешила объявить войну ее разжигателям...
Первая волна слепой обиды схлынула, но желание убраться восвояси было еще острым, нестерпимым. Встать и уйти, уехать, и ни одна душа, кроме меня самой о приезде и случившемся не узнает. Плевать на этого старого козла, на эту зазнавшуюся еврейскую обезьяну, на эту раздувшуюся до размеров быка американскую жабу! - толкало ее в бок нетерпеливое желание. Но в то же время краем, в обход, уже бежала интеллектуальная интуиция, обозревала все имеющиеся у нее в наличии войска, производила расчеты и делала замеры. Желание требовало – уйди! Разум подсказывал – останься. Индивидуальность была горда и хотела только презирать, - личность отвечала за порученное ей высокое задание и желала бороться. Индивидуальность не хотела уступить личности, а последняя ничего не могла поделать без первой. Устоять перед командами глубоко уязвленной гордости, проигнорировать позывы ошпаренного самолюбия и, в конечном итоге, остаться - означало перейти с одного уровня духовного развития на другой, более высокий, но любое повышение и любой рост всегда требуют для себя унижения и жертвы, унизиться же униженной не хватало в тот момент величия. Казалось - не противоречивые желания столкнулись в неразрешимом конфликте, а натянулись перед тем, как разорваться, все нервные, душевные ткани и волокна.

Долго сидела Валерия с отстраненным от всего происходящего  взглядом. Наконец, постепенно стала она видеть и слышать. Заметила она бездонное голубое небо у себя над головой, мерное колыхание длинных зеленых косиц растущего подле скамейки дерева, песочные поземки, что выписывал ветер на плитах дорожки, увидела торопливый бег рыжих муравьев по сухой траве меж камнями, услышала звуки шагов входящих и выходящих из университета студентов и преподавателей.
Палило нестерпимо, но стоило снять свитер, как влажные морозные сквозняки принимались за оголенные руки, шею, поясницу. С такой же настойчивостью злые мальчишки - стоит хозяйке уйти в дом - вновь сбегаются к превратившейся в снежную горку мусорной куче на задворках и, визжа и пугая послеобеденный покой бедной старушки, режут грязный лед кривобокими санками.
На соседней скамейке расположились двое: белобрысый, жиденький, тонкокостный, лысоватый преподаватель лет пятидесяти с обвислым лицом, изрытым оспинами, уставившись в пространство, очень серьезно, монотонно, точно декламируя стихи, объяснял место и значение Достоевского в литературе, а согнувшаяся над тетрадкой девушка быстро записывала, боясь упустить хоть слово. По тому, как держался и что говорил невзрачный американский профессор, и по тому, как смотрела на него студентка, можно было легко представить исключительно высокое место этого человека в мире литературоведения и критики.
Профессор говорил хорошо, но при этом каждым своим словом и жестом он словно бы продирался сквозь стереотипное восприятие творчества великого писателя. Он, такой маленький и жалкий, сражался с идеями и позициями, за которыми стояли века и школы, и все это – с тихим и простым достоинством, с мужеством убеждения, основанного на добросовестной работе и верности собственной интеллектуальной интуиции. Он доверял себе, он был честен в своих поисках и не представлял не только свою, но и всю человеческую жизнь без права на собственное виденье, без права сражаться за собственный взгляд на мир.
Это был еврей. Это была Америка. И это был лучший университет Америки - «Беркли»!
Что я делаю? Меня вызывают на бой, и я ввязываюсь в сражения. Но разве этого я хочу, и разве это мне нужно?! - Что-то как будто щелкнуло внутри нее, словно вправился какой-то душевный вывих, в одно мгновение кубики сложились в картинку... Валерия достала из портфеля блокнот. Устроившись удобнее и повязав поясницу кофтой, стала она набрасывать один за другим вопросы.
Кризис миновал. Впереди было семь часов работы и необходимость выдержать предстоящее испытание с достоинством.

Когда, ровно в шесть вечера, постучав в дверь, Валерия Александровна зашла в кабинет Джона Ризмана, у того вытянулось от удивления лицо. Американский профессор был чрезвычайно удивлен и даже как-то пристыжен. Он тут же предложил ей сесть и, выдвинув на середину кабинета стул, сел напротив:
«Ну, хорошо, давайте ваши вопросы».
Валерия стала задавать тщательно сформулированные вопросы. Ризман быстро отвечал на каждый и ждал следующего. Сложность вопросов нарастала, профессор уже не скрывал удовольствия и все чаще и дальше уходил в размышления вместо того, чтобы отвечать кратко и однозначно. И когда, наконец, прозвучал последний вопрос о сексуальном желании и его роли в формировании этноса, профессор стушевался: уже понимая свое поражение, он попытался было придать своим скомканным аргументам видимость порядка - скакнул вправо, прыгнул влево, и вдруг - выскочил из сходящего с рельс поезда беседы с радостной улыбкой наигравшегося вволю мальчишки. 
Когда Валерия объявила, что вопросов у нее больше нет, Ризман поднялся и, довольный, стал говорить ей, что она молодец, что у нее превосходный английский, не то, что у Керенского, выступление которого он слушал в бог знает каком году, - у того английский был ужасный, ужасный! Ризман был рад: благодаря этой русской вместо уже наскучившего удовольствия спора он испытал давно забытое наслаждение от совместных поисков истины, он сотрудничества, от диалога. В нем всколыхнулась уже утихшая, уже загрубевшая память о молодости, чувственности, когда и мысли, и желания роятся, вьются, поют, в бесконечном праздничном избытке рождаясь... Беркли тогда был в цвету, и сам он был силен, смел, расточителен. Он возглавлял «Free Speech Movement»; кампус кипел: студенты против сенатора Маккарти; все вдохновлены строительством нового – нового университета, нового общества... Профессор так развеселился, что подписал Валерии нужные бумаги, подтверждавшие факт состоявшейся беседы - подпись из пятнадцати остроконечных зигзагов походила на кардиограмму запыхавшегося зайца; он даже согласился с ней сфотографироваться: крепко приобняв своего интервьюера, он приказал страшно боящейся его девочке-секретарю: «Сними нас, она – хорошая».

*  *  *
Через минуту Валерия вышла из здания философского факультета Беркли. И вслед за осознанием успешного завершения важного дела пришло ослепительное, славное ощущение победы. Кого она победила? Над кем и над чем одержала победу? Черт его знает! И знать не хотелось. Все улицы малютки Беркли вытянулись перед нею во фрунт, все юноши сделались в нее влюбленными, экзотическими длинношеими птицами вышагивали вдоль дорог огромные пальмы и кивали ей головами-ананасами. Кружили на месте, приседая и воркуя, южные коричнево-фиолетовые голуби с белыми кантиками на шейках, небеса демонстрировали оскароносца за операторскую работу - фильм «Бескрайние просторы Вселенной», блистали на солнце изумрудные травяные паласы, всевозможные буковые и тутовые, хвойные и самшитовые махали ей темно-зелеными флажками и шелестели светло-зелеными флагами.
Валерия оглянулась, и уже ей казалось, что улицы эти опоясывают весь мир, и что у площади нет конца, и что если она сейчас взойдет на трибуну, то найдутся у нее самые звонкие и самые точные слова, чтобы убедить этих людей в чем угодно, в чем угодно! В одну секунду сотнями перспектив и планов раскрылись перед нею ее выступления и победы, и это было не самоослепление и не сумасшествие, но подкрепленная натянутостью каждой нервной струны уверенность. Самоотречение и труд многих лет выносили и выкладывали перед ней свои восхитительные дары.
Параллельно с воображением, почти вровень с ним, летела ее мысль, и все обозрев, и все охватив и вычислив, она приблизилась к Тайне. Секунда… и алгоритм ответа на давно терзающие вопросы был найден. Валерия замерла. На пике счастливого осознания своего бесконечного могущества в ясном свете увидела она человеческую судьбу, и в тот же миг ответственность тяжелой стопудовой плитой прихлопнула всю ее веселость и ликование.
Вдруг ясно увидела она, что находится над обрывом, а внизу раскинулась ширь земная.  И две реки увидела она, по которым может плыть корабль человечества. Она поняла, что то, что она хотела делать, уже делается, и что корабль вошел уж в одну из рек. Она проследила взглядом, куда ведет эта вторая река, и ужаснулась.
«Нет! Нет!» схватилась она за голову, и стояла так долго, а берклианцы с интересом смотрели на новую сумасшедшую, пополнившую пестрые ряды жертв интеллектуальных поисков, в большом количестве обитавших на  University Avenue. Сомнение, маскируясь открытием и ответом, полыхало перед глазами. Валерия захохотала, зажав руками рот. Она оборачивалась вокруг себя, в надежде найти хотя бы один аргумент «против», но нет – все было точно, все сходилось. Неужели ответ  найден? Неужели то, что считала она своей волей и своим подвигом, оказалось действием проходящей через нее и действующей ею силой, которая уже все знала и всем ведала?...

*  *  *
Патрисия Смит, с которой знакомы они были заочно, через друзей, и у которой Валерия договорилась переночевать, застала ее в условленном месте – в аллее перед философским факультетом. Патрисия приехала на велосипеде и теперь шла, придерживая машину руками. Начинался долгий берклианский вечер, залитый по самый верх желтым теплом и счастьем. Потихоньку доковыляли они до большого одноэтажного дома, в котором Патрисия снимала половину. Коль скоро есть и обсуждать было совершенно нечего, пошли в японский ресторан за «сушами», а потом – в пивной бар, где впервые Валерия Александровна попробовала настоящего бочкового немецкого пива, и столь мощная была в нем сила, что полегчало ей, и повеселела она настолько, что уже нравился ей и город Беркли, и Патрисия, и все Соединенные Штаты Америки. Домой возвращались в обнимку – иначе не справиться было им с танцующей под ногами дорогою.
Ночь шелестела за открытой форточкой - свежая, с темно-синим бархатным небом, с редкими шагами вежливых прохожих, с тихим потрескиванием автомобильных покрышек о мелкие камешки на асфальте. Валерия вплыла в сон, как в теплую речную воду вплывает легкая деревянная лодка без весел.

Утром Патрисии уже не было. Она уехала на работу. Весь большой, залитый солнцем деревянный дом был предоставлен гостье.
В комнате Патрисии  стояла узкая кровать, покрытая тонким серым шерстяным одеялом, широкий подоконник служил тумбочкой, журнальным столиком и туалетным шкафчиком, стол у стены был чист, прибран и готов к занятиям, которые никому не рекомендовалось бы прерывать. Всю стену от высокого потолка до пола занимали полки с книгами. Здесь были работы по  философии, гендерным исследованиям, истории, социологии, сексологии - ни одной случайной, ни одной развлекательной. Уже на четвертом названии библиотека предала свою хозяйку: с совершенным восторгом и удивлением на свою слепоту Валерия осознала, что вчера вечером познакомилась с необыкновенным, скромным и уверенным в себе умным человеком. Если счастье можно назвать ударом, то это был удар. До какой же степени нужно быть эгоистичной, как глубоко нужно быть занятой подвигом спасения человечества, чтобы не замечать рядом с собою людей?!
Валерия присела на кровать Патрисии и так сидела, с блаженной улыбкой наблюдая за роением пылинок в потоке солнечного света, льющегося из окна...

Патрисия! Ты всплываешь в памяти сразу освещенная солнцем. Ты не выступаешь из темноты на свет, а приходишь - светом. Дочь Калифорнии, сделавшей твою кожу такой загорелой и упругой, ты - само здоровье: я вижу твое налитое силой крепкое тело с замечательной полной грудью, твои крупные белые зубы, которые делают улыбку произведением искусства, кожу же твою вообще можно отправлять на выставку достижений генетического отбора. Ты – вихрь, ураган, перцем что ли намазали тебе одно место? Ты не можешь спокойно посидеть ни минуты, и даже когда ты сидишь спокойно, то твои глаза, руки, выпускаемые во все стороны мыльными пузырями улыбки, все это лучится, сверкает, потрескивает бешеной энергией. Совершенно очевидно, что такое здоровье и жизнелюбие не может совмещаться с пороком. Твой взгляд смел и чист, ты переполнена жизнью, которую ты любишь, и которая любит тебя. Предъявить тебе моральные требования – то же самое, что уличать в грехе залитое солнцем пшеничное поле. Ты работаешь в Сан-Франциско, в госпитале для умирающих от рака, плюс три раза в неделю подрабатываешь в книжном магазине в Беркли. Ты устроилась туда потому, что в госпитале зарплата – мизер,  а не пойдешь же с женщиной в бар без денег, кроме того, в магазине  удобно подцеплять новую подружку - не станешь же знакомиться с женщиной на улице. При этом ты учишься в университете и сама готовишь себе ужин. Твой room-mate, студент Беркли, обожает тебя, и ты специально возвращаешься домой как можно позднее, чтобы он не лез со своими бесконечными жалобами на очередного любовника. О Калифорния, о голубой, о розовый рай! Патрисия, дочь профессора лингвистики и профессора философии в Беркли, Патрисия, дочь еврейского народа, ты - как яркий, сочный плод, который вызывает желание нечаянно. Я невольно любуюсь тобой, я не могу отвести от тебя глаз, я улыбаюсь чувству, которое наполняет меня. Это чувство спокойного и глубокого восторга, чувство благоговения и уверенности в правоте принятого решения. Я - похитительница алгоритмов, генетического кода, тайного ритма, я любуюсь тобой, Патрисия, ты многому меня научила.