Форум литературного общества Fabulae

МАШИНА НАПРОКАТ

(СКАЗОЧНОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ ИЛИ «КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ ПОСЛЕДУЮЩИХ СЕРИЙ…»)

Машина, брошенная во дворе, замерзла окончательно. Окна  покрылись инеем, колеса вросли в лед, и казалось, ей уже никогда не сдвинуться с места. Кто и когда бросил здесь машину - никто не помнил. Но однажды к ней подошел мужчина. Сначала он обошел «железную лошадку» со всех сторон, внимательно осмотрел, делая свои профессиональные выводы. Затем отошел на два-три шага, еще раз окинул ее взглядом, как говорится, "с ног до головы", бросил коротко и утвердительно: "Значит, так!"  - и ушел. Машина сделала вид, что ее это никоим образом не касается и продолжала  то ли спать, то ли медленно и тихо умирать.
На следующий день машина услышала уже знакомые шаги. Они приближались.
Отчего-то стало теплей... Наверное, оттого, что кто-то коснулся  ее тела теплой мокрой тряпкой... Мужчина тихо бормотал что-то себе под нос, голос у него тоже был  неожиданно теплый, ласковый и от этого хотелось, чтобы он не уходил подольше.
Но он ушел. Сразу стало тихо и печально.  Машина удивленно посмотрела на вдруг открывшийся  мир чистыми, немного раскосыми глазами. А мир не обращал на нее никакого внимания.
Но это только казалось. На самом  деле, на нее  издали нет-нет, да бросали взгляды  дворовые мальчишки, а из окон время от времени поглядывали  домохозяйки. Другие мужчины, взглянув на нее, сначала останавливались рядом. Потом, сказав что-то вроде: "смотри-ка..." - проходили мимо. Некоторые - заинтересованно оглядывались.
На следующий день мужчина пришел опять. Он навел порядок в салоне, начал ремонтировать двигатель, что-то прочищал, что-то менял. Машине не было больно. По крайней мере, кто-то начал заботиться о ней. И это было более чем приятно. Даже  если у мужчины вырывались грубые словечки, она не обижалась. Эти слова машина часто слышала от прохожих и привыкла, что к ней они не имели никакого отношения.
А еще через несколько дней  мужчина пришел с каким-то тяжелым черным ящичком, поставил его под капот и сел за руль. Машина заволновалась. Она поняла, что наступил  очень важный момент в ее жизни. И что теперь от нее зависит многое, но сможет ли она отблагодарить своего покровителя так, чтобы он и дальше заботился о ней с той же нежностью? А вдруг  увидит напрасность  всех стараний и бросит ее? И тогда она снова будет пылиться, замерзать и тихо умирать у всех на глазах.
Мужчина положил одну руку на руль, другой стал поворачивать ключ в замке зажигания. Машине стало щекотно, и она чихнула. Сначала тихонько, потом громче, еще и еще раз. От мысли, что у нее появился голос и что она теперь сможет разговаривать со своим другом-человеком, машине стало вдруг невыносимо весело. Несмело, почти шепотом, она сказала ему: «Привет!»  В ответ он нежно-удивленно улыбнулся и одобрительно произнес: «Молодец, девочка!»
Машина радостно замурлыкала свою любимую, давно забытую песенку.  И вдруг ей так захотелось промчаться по большой дороге, показать всю свою былую резвость, а заодно - рассказать этому мужчине все-все, что с ней произошло за не очень-то и долгое время. Но мужчина не дал ей этого сделать. «Не  сегодня, милая, завтра… Всё будет завтра».
Было обидно до слез, но она ему поверила. «Ничего, я подожду. Всего только до утра. Новый день принесет новую жизнь. А пока я должна все вспомнить. Чтобы не забыть ни одной мелочи, ни одной детали».

_*_*_*_*_

Невзрачная, самая обыкновенная, наша машина вошла в большую жизнь, ничего не думая о ней плохого. Знала только то, что она должна служить верой и правдой хозяину, который у нее обязательно будет. Что хозяин этот  обязательно будет ее любить, ухаживать за ней, как  все те рабочие, которые собирали ее, красили, мыли, украшали разными деталями…
Машина долго и терпеливо ждала того, кто купит ее, заберет со  стоянки готовых к продаже машин. Но все почему-то проходили мимо, и редко кто обращал на нее внимание. Единственным человеком, кто продолжал  с ней общаться, был мастер. Вернее, бывший мастер завода, а теперь охранник этой самой стоянки.
И вот однажды, когда соседок-подружек почти всех уже разобрали, и даже мастер-охранник укатил куда-то на своей машине, около нашей «серенькой мышки» появился молоденький паренек. Даже не взглянув на другие машины, ни минуты не раздумывая, он сказал, указывая на нашу знакомую: «Вот это - моя, она мне нравится», сел за руль, завел двигатель, и они вместе уехали в другой город.
Мальчишка ей понравился. Он был веселый, легко справлялся с любыми проблемами, ухаживал за ней так, что она сама себе казалась заграничной принцессой. Она старалась отвечать ему тем же.
Но длилось это счастье недолго. Мальчишка  стал все реже садиться за руль, хотя продолжал все также регулярно мыть и чистить свою избранницу. Он погрустнел, реже стал шутить и улыбаться, а потом и вовсе надолго исчез. А однажды чужие люди посадили его в машину, почему-то на заднее сидение, и куда-то повезли. От него сильно пахло лекарствами,  был он бледен и молчалив, только стонал время от времени.
Около большого желтого здания, от которого еще сильнее пахло лекарствами, они остановились. Мальчишку отвели в это здание и больше она его никогда не видела. Только часто вспоминала. Его веселый характер, ласковые глаза и руки, теплые слова.


*_*_*_*_*
                             
Через какое-то время у машины появился новый хозяин. Весельчак и балагур, казалось, что его любили все. За  постоянно хорошее настроение, за то, что готов был помочь каждому. Но почему-то   отношение к машине у него не было таким восторженным, к какому она привыкла. Он не очень старался, чтобы она всегда выглядела хорошо. То ли ленился, то ли ему и вправду было некогда лишний раз вымыть салон, почистить обивку, вытрясти коврики. «Наверное, он меня не любит», - думала машина, но прощала ему это и то, что слова его порой были грубыми и нехорошими. Его называли «доктором». Наверное, за то, что иногда он садился в машину в белом халате, и тогда в салоне появлялся уже знакомый запах лекарств.
Иногда от этого человека пахло чем-то другим, противным и удушающим. Тогда за руль садился не он, а женщина, его жена, и они ругались всю дорогу. Было очень неприятно. Машина нервничала, но старалась не подвести менее опытную хозяйку.
Без должного ухода машина стала выглядеть всё хуже и хуже. Салонная обивка истрепалась, пошла ржавчина по всему корпусу, плохо закрывались дверки … Все чаще она слышала слово «возраст»,  и этот диагноз хозяина-доктора звучал как приговор. А еще все чаще слышались разговоры о другой машине. Кажется, он уже присмотрел себе «помоложе».
Наверное, именно поэтому хозяин все меньше заботился о «своей старушке», мелким ремонтом занимались чужие люди, не всегда знающие, что именно ей нужно;  они же все чаще  были ее водителями. Никто из них машину не жалел и она, легковая машина, зачастую превращалась в грузовую. Перевозила на себе какие-то мешки, ящики, тяжелые вещи и, в конце концов, совершенно потеряла свой былой блеск.
Потом наступила череда перемен. Вначале исчезла жена хозяина и  рядом с ним появилась чужая женщина. Противный гнусавый голос внушал хозяину, что машину надо продать, что она совсем уже плохая и, пока совсем не развалилась, за нее можно взять неплохую цену. Но случилось так, что, не успев продать машину, сам хозяин куда-то исчез. Вернее, она догадалась куда, когда снова оказалась у большого желтого дома с запахом лекарств.
«И этого я больше не увижу», - подумала машина и невольно задумалась о своей печальной участи.
А та, чужая женщина, стала управлять машиной и в то же время искать на нее покупателей. Она легко добилась своего, и когда две  женщины, первая и вторая,  подписали умные бумаги о разделе наследства, машина была отдана в руки первого попавшегося на рынке покупателя.
«Наверное, так случается со всеми», - думала машина, глядя на огромную площадку продающихся подержанных машин. Все они были грустны и напуганы: «Что-то  еще их ждет…»?
На следующего хозяина грех, как  говорится, было жаловаться. Молод, подтянут. Ему шла и военная форма, и обычная одежда. Для машины он сделал все. В капитальный ремонт вложил уйму денег, и наша машинка стала снова как новенькая, будто только что сошла с конвейера.
«Серенькая мышка» вновь воспрянула духом, и уже было дала обет самой себе, что будет верна этому военному до последнего вздоха, но… Оказалось, что у него и в мыслях не было делить с ней свои тяготы жизни, в которых она могла бы стать незаменимым помощником. Всё главное доставалось другой, той, с которой она иногда менялась местами  в гараже. Участь же нашей героини (ради справедливости отметим, что выглядела она моложе и красивей своей соперницы) была решена странным образом: хозяин всего-навсего стал предлагать ее другим водителям напрокат.
  Машина не могла знать, зачем это делалось, но, кажется,  все действующие лица были довольны. Все, но только не она. Ей вдруг подумалось, что и вся ее жизнь до этого  была тем самым смыслом, что вкладывается в слово «напрокат».  И она объявила «тихую войну». 
Выражалось это просто: допустим,  когда в нее садился очередной, так называемый, «клиент», она ни в какую не хотела заводиться. То придумывала фокусы с тормозами, то  вдруг руль переставал крутиться…  Хозяин  злился, зато машине после этих чудачеств уделялось ровно столько его внимания, сколько ей хотелось.
«Война» могла бы стать интересной, но закончилась быстро и очень печально для машины.
Постепенно, вместе с «клиентами», ушло и внимание к ее особе. О ее существовании просто забыли, как забывают про то, что не приносит пользы. Хозяин купил другую подержанную машину для тех же целей, потом еще одну, потом еще две. Их жизнь шла по одному сценарию: сначала «новичков» приводили в порядок, заботились о них, но как только те начинали требовать к себе большего внимания, их бросали и забывали навсегда.
Они стояли во дворах, на обочинах дорог, некоторые – в старых холодных гаражах, где их ругали за то, что только зря занимают место. Многие попали под пресс…
Нашу героиню, как вы помните,  забыли во дворе. И вроде судьба не так уж и плоха: вокруг всегда люди, другие машины;  тополь, что рос рядом, летом спасал тенью, а зимой ограждал от сильных заносов снегом… Но только она одна  знала, что такое быть одинокой среди множества машин и людей; как плохо, когда нет того единственного существа, которому нужна ты и только ты; когда твоими достоинствами гордятся, а недостатки считают милым чудачеством природы.

Воспоминания сделали своё дело: по лобовому стеклу потекли слезы. Хотя нет, что вы!  Просто выглянуло солнышко, в воздухе потеплело и начал таять иней, что слегка припудрил ее за ночь…


Живем не с теми и не там,
И не дают подняться к небесам,
Подрезанные кем-то крылья.
Душа светла. Но грязь кругом и пыльно…


ГЛАВА  1

Только отдел кадров знал счет лет, проведенных ею здесь, в военном санатории «нервно-паралитического действия». Так называла она профиль этого уютного заведения, в котором поправляли свое здоровье военные и их семьи. Благодаря своему богатому жизненному опыту, она точно знала, что  военные – эта та категория населения, которая обладает  совершенно странной для простого смертного логикой. Жизнь «на гражданке»  – это что-то запредельное для тех, кто привык жить по  четким рекомендациям Уставов, Приказов, Распоряжений…
В санатории, где тоже господствовали свои правила и ограничения, где, куда ни плюнь, можно было встретить себе подобных, эти люди еще чувствовали себя в своей тарелке. Если же обстановка напрочь исключала признаки взаимоподчинения, «вояки»  терялись и не могли понять,  как им держать себя.
В первые дни приезда отдыхающие, особенно новички, были как однояйцевые близнецы.  До такой степени все они походили друг на друга,  что по одним только  выражениям   лиц можно было прочитать все их потаенные мысли.  Издалека виделись и плохо скрываемая растерянность, и  настороженная предусмотрительность (а вдруг вон тот молодой человек из «того» отдела, а этот сморчок-старичок – твой невидимый московский начальник, так что - «не приведи, господи, обидеть товарища…»)
На второй-третий день они, освоившись,  в своих  пижамах нелепых расцветок и «непритертых» спортивных костюмах,  уже беззлобно подшучивали друг над другом, над своими отвисшими животиками и блестящими лысинами. Параллельно заигрывали с медсестрами, проверяя «на всякий случай» их моральную устойчивость (говоря  военным языком, проводили «рекогносцировку» на местности).
Когда же вдруг  (конечно же,  совершенно случайно!) организовывался сабантуйчик под девизом «заодно и полечимся», а «рюмка чаю» развязывала языки, очень легко выяснялось – «ху из ху». Неудачники хвастали своими небывалыми заслугами перед Отечеством, а  подхалимы, узрев потенциального покровителя, щедро подливали жертве, попутно описывая свои проблемы. Некоторые не делали ни того, ни другого. Возможно оттого, что уже достигли своей вершины, а может потому, что знали к ней дорогу и без «проводников».

Но вернемся к нашей героине. Для нее «бархатный сезон» наступил, как всегда, неожиданно. По большому счету,  смена времен года давно ей не казалась особым событием. Подумаешь, небывальщина: осень! Поменяла плащ на пальто и вперед - на работу… О, пошел снег!  Что ж, достанем шубу. Блин, что-то жарко стало, ага – значит, весна. Говорят, уже две недели плюсовая температура…  Вот черт, опять проморгала!  Наверное, выглядела  как последняя дура в своей облезлой шкуре волка…
Она не заметила, когда и как так случилось, что перестал радовать скрип снега, удивлять пение соловья, красота осеннего листопада... Где-то в самых дальних участках мозга все эти явления механически отмечались, но вот сердце, сердце  почему-то равнодушно молчало. Иногда ей даже казалось, что  и сердца как такового у нее уже нет..  Но только что же тогда там, внутри, временами сжи¬мается и ноет,  да так, что одновременно хочется и кричать, и плакать?
Иногда мучила бессонница. Это случалось, когда она начинала разбирать по косточкам всю свою жизнь, снова и снова представляя ее даже не полосатой зеброй, а черной лошадью с белым хвостом. Лошадью, которая вроде и машет приветливо  тебе своим  пушистым хвостиком, а только подойдешь – в лоб копытом. В такие бессонные ночи,  Люба (кстати, со знакомством!) ударялась в воспоминания. Они цеплялись одно за другое, уводили все дальше и дальше в прошлое,  вызывая из памяти давно, казалось бы, стертые лица, события, ощущения. А с памятью у Любы были особые отношения, человеческие, что ли. Они, как подруги, даже разговаривали друг с другом.  Выражалось это обычным для Любы способом: она  писала стихи, и все диалоги  с «подругой» из «мыслен¬ных» превращались в видимые:

Что мне сон, что мне явь – все едино:
Утро иль вечер, снег или дождь…
Незаслуженные седины
Закрашу. Зеркало скроет невинную ложь.
            Только вот память – злая подруга,
Не оставляет, нет-нет да зайдет,
Вечно - не вовремя, вечно – без стука,
С вечной ухмылкой: «Да ладно, пройдет!»
И я по-предательски с ней соглашаюсь:
Все, что прошло, то ушло навсегда.
«Ах, если б вернуть», да «Ах, если б исправить» -
Напрасные вздохи, пустые слова.
               - Да хоть двадцать раз начинай все сначала,
Ты так же любила бы, так же ждала.
Те же ошибки опять совершала,
Дружила бы с теми же, тех же кляла…
Все, что в судьбе предначертано кем-то,
Ни избежать, ни поправить нельзя.
А прошлое вычеркнуть - мыслимо ль это?
Да ты этим прошлым только жива!
Мечты и надежды – как облако в небе,
Что очертанья меняет, цвета.
Прошлое – быль, а что будет, то – небыль.
- А настоящее?
        - Жизнь!
             - Вот такая?
                          - Пока…

_*_*_*_*_

Время процедур уже заканчивалось, когда раздался стук в дверь. Люба в этот момент задергивала шторы на единственном окне своего кабинета. Штора как назло капризничала, и никак не  хотела закрываться полностью. Стук повторился.
- Заходите уже, - не глядя в сторону двери и не очень-то приветливо пригласила Люба постучавшего. Все еще добиваясь от шторы послушания, услышала, что посетитель вошел, и только открыла рот, чтобы сказать дежурное: «подождите, пожалуйста», как мужчина заговорил сам:
- Здравствуйте, разрешите? Я тут новенький, с распорядком еще не знаком, не опоздал ли?
…Если бы грянул гром и обрушился ливень в этот момент, она бы точно не заметила ни того, ни другого. Как под моментальным гипнозом, голос человека заставил оцепенеть все ее тело, приказал мозгу отключиться, и только руки продолжали машинально дергать  шторину. Ткань уже начала трещать, когда все тот же голос, но с нотками беспокойства, спросил:
- Девушка, что случилось? Вам помочь? – И она услышала приближающиеся шаги.
Появилась первая и удивительно веселая мысль, даже рифмованная: «Ну, вот и все, приехал «глюк». А  значит, мне пришел каюк». Тут же из глубины очнувшейся подкорки домчался приказ, но уже в прозе: «Очнись, мать, еще не все потеряно! Будем жить!»
- Нет, нет, все в порядке. Кажется… - Произнесла она, еле заставив себя улыбнуться. И повернулась к стоявшему  рядом мужчине.
- О-па-на! Картина Репина «Приплыли»… - Пришла очередь удивляться посетителю.
А картинка была ничего себе: его удивленные глаза, ее хаотичное движение рук, оглядывание друг друга с ног до головы и обратно:  этакое чудненькое описание встречи  с привидением.
Потом каждый сделал по шагу вперед, «включив»  одновременно разговорную речь:
- Это ты, Вы..? Это правда?
- Неужели это ты? Не верю. Не может быть…
Еще по одному шагу, и Люба уткнулась носом в махровое полотенце на его плече. Он обнял ее нежно-осторожно, как ребенка, погладил по голове.
- Девочка моя, как ты тут оказалась? Это невероятно! Ты же совершенно в других краях жила…
Как она мечтала услышать этот голос, эти слова, почувствовать эту нежность! А теперь вдруг оторопела и не знала, что делать, плакать или смеяться…
Снова постучали. Через плечо своего гостя она слишком уж торопливо выкрикнула:
- Все! Процедуры закончились! Закрываю!
- Мы больше никого не принимаем? – Поинтересовался «пациент», про¬должая удерживать ее в своих руках.
- На сегодня - хватит. Так что приходите завтра… Хотя… - В голосе женщины появилось сожаление.
- Что такое?
- Завтра меня здесь не будет. Ухожу в отпуск.
- И что, я тебя больше не увижу?
- Ну почему? Было бы желание. Я ведь пока никуда не уезжаю.
- Мы обязательно должны еще встретиться! Прошло столько лет! Точно, земля круглая…
-  Да прошло-то  всего десять лет с копейками, мелочь…
- Ба! Это ж  сколько нам тогда было? – Мужчина попытался произвести несложный математический  расчет, но женщина его опередила:
-   Вам, товарищ генерал, сорок пять, а мне – двадцать восемь. И были мы молоды и беззаботны…- Легкий взмах руки «а-ля Гурченко» вызвал у генерала в отставке  короткий хохоток.
- Я хочу знать, - сразу пошел до боли знакомый приказной тон, - как ты жила все это время, чем дышала, кого любила, в конце концов, а? – Глаза его уже смеялись, лучились тем светом, который она так любила когда-то.
- О, это так долго и так неинтересно. Хотя, знаете, Николай Васильевич, у меня тут недалеко маленький домик, приходите вечером, посидим, поболтаем, вспомним молодость.
- Выпьем вина, послушаем музыку…- Продолжил он, улыбаясь.
- Вспомним славную бюргерскую Германию, пиво, сосиски…
Как и много лет назад, она не могла определиться с обращением к нему. Сам же он никогда не ставил никаких условий, поэтому так и получалось: то на «ты», то на «вы», в зависимости от ситуации или от значения одного его взгляда, одобрительного или осуждающего.
Получив инструкции, как найти ее жилище, мужчина ушел. А Люба еще долго смотрела на захлопнувшуюся дверь, а  во взгляде ее читалось классическое: «А был ли мальчик?»
Сами собой всплыли строчки своего давнишнего стихотворения. Теперь оно показалось пророческим:

… Когда последний луч заката
Вдруг осветил сиреневую кисть,
Мне вспомнилось ушедшее куда-то,
И крикнула я прошлому: «Вернись!»
       И стало невозможное возможным,
Когда десятилетья сбросив груз,
Забилось сердце сладко и тревожно,
Услышав нежное: «Я обязательно вернусь!»

Вот за что Люба себя часто ругала, а иногда  просто даже ненавидела, так это за то, что все последние десять лет она жила не той сиюминутной жизнью, которая происходит здесь и сейчас, а той прошлой,  ушедшей в никуда, но казавшейся безумно счастливой. Глупое занятие, она это прекрасно понимала,  но в настоящем её душе  и ей самой никак  почему-то не находилось места.

*_*_*_*_*

Вечером «замечательный образ прошлого» пришел с шампанским, цветами…
- Конфеты - для детей. Кстати, где они? – Гость оглядывался, держа в руках огромную коробку, но никак не мог обнаружить тех, кому она предназначалась.
- А детей нет. Они в гостях у моих родственников. Тут недалеко живут мои дядька с теткой, вот отправила их туда, развеяться.
- Как они? Большие уже?
- Большие. Скучать не дают. У каждого свои заморочки.
Пока шел непритязательный разговор,  Люба накрыла на стол. Они сели друг против друга. Тост первый – за встречу, тост второй – за друзей, тост третий – за тех, кого с нами нет, молча...
- Извини, что спрашиваю, но все-таки, почему ты развелась со своим? – Спросил он, когда улеглись первые  волнения и разговор вошел в спокойное русло. - Когда мы последний раз виделись в Москве,  я так и не понял ничего. Да и когда ты звонила, поговорить толком не получалось…
- Так у Вас, товарищ Бодров, все дела, дела, совещания, командировки, контракты… А звонила я, чтобы просто послушать Ваш голос.  – Тут Люба начала сосредоточенно ковыряться в оливье, с трудом удерживая в голосе оптимистические нотки. – А точнее - когда становилось совсем невмоготу, и очень нужна была хоть чья-нибудь поддержка.  Вот и выискивала любую причину, чтобы позвонить. Честно  говоря,  я даже не запоминала, что именно Вы говорили. Мне нужен был только Ваш голос, интонация…  Конечно, Ваши слова  для Вас самого ничего не значили, да, да, не спорьте… Я потом  сама находила в них, так сказать, свой «великий сокровенный смысл». И… спасибо Вам за все те слова и поддержку. Я не знаю, что бы со мной было, если б не Вы!
Бодров отмахнулся. Не любил он, когда его начинали хвалить.
- Да ладно тебе!
- Правда-правда! А развелась… Если коротко, то из-за пьянки-гулянки и всех вытекающих последствий. Под занавес я вообще муженька своего  так возненавидела, что никаких «плюсов» не видела. Перебрала всё, за что только можно было бы зацепиться и не развестись, но ничего не получилось.
- Ну, и Бог с ним, с твоим Мишиным, я всегда считал его по пояс деревян¬ным. Ты скажи лучше, куда ты пропала? Звонила-звонила и вдруг исчезла из эфира… Я ведь, честно, поначалу даже не заметил этого, а потом вдруг  как перестало чего-то хватать…  В этой свистопляске, постоянной  рутине, действительно нет ни минуты, чтобы не думать о деловых встречах, тех самых контрактах, обязательствах.  - Седовласый мужчина ненадолго задумался, даже потер указательными пальцами виски и продолжил неожиданно мягким голосом:
- А недавно ты мне приснилась… - Он взял ее руку, нежно уложил между своими ладонями и слегка притянул к себе. - Ты была такая грустная-грустная. Вроде бы мы на вокзале, я тебя провожаю, как тогда в Москве,  и ты говоришь: «Извини, что я все время путалась у тебя под ногами, больше не буду. Пока». Села в автобус и уехала, даже из окна не посмотрела и рукой не помахала, как обычно все делают. Я проснулся утром с таким ощущением, как будто  потерял что-то очень дорогое и долго думал над значением этого сна.
Люба слушала, опустив голову, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. Потом медленно, еле справляясь с нахлынувшими чувствами, подняла немного виноватые глаза и усмехнулась одним только краешком губ:
- А телепатия все-таки существует… Сон правильный. Ну, вот  кто я  для тебя?  Так, повисла гирей на шее, все норовила свою жизнь тебе подсунуть, сама даже не знаю для чего. То ли -  чтобы Вы меня не забывали, как я Вас, то ли для того, чтобы осталась хоть малюсенькая  лазейка в счастливое прошлое.  А потом…  потом вспомнила  одно хорошее высказывание: «Пока не расстанешься с прошлым – не будет будущего». Вот и мне захотелось, наконец-то, постараться забыть всё и побежать «в даль светлую».
- Ну, и..? – Улыбаясь, спросил он.
- А, дохлый номер! – Махнула рукой Любаша. – С телефоном-то легко разобралась,  повыдирала из записной книжки листочки с твоими номерами,  делов-то куча, а вот с душой – накладочка вышла, там - не зачеркнешь, не вырвешь. Знаете, какое  желание иногда возникало? Чтобы меня кто-нибудь так легонечко, не очень больно по головенке  стукнул. Так, чтобы инвалидом не стать, а амнезию получить. Только опять же - выборочную. Чтобы в памяти все осталось, а ты исчез.
- Да за что же такая немилость? – Возмутился гость.
- Просто ты стал моим наваждением. Я даже начала бояться, серьезно, не смейся, что за мной санитары скоро с носилками придут.
- Ты не изменилась, однако, такая же вредная осталась. Кстати, а что, так никто и не стукнул? – Не преминул он, в свою очередь,  съехидничать.
- Вот этого как раз  и не помню. Если и стучали, то бесполезно, память мне не изменила.
- Любаш, лапа, - именно так он называл ее раньше, и таким теплом повеяло от одного только слова, что Люба невольно улыбнулась, - раз у тебя с памятью все так хорошо, напомни пожалуйста,  когда мы увиделись с тобой в первый раз? Я тебя вспоминаю почему-то, только начиная с праздничных вечеров, которые ты вела.
- Совсем-совсем в первый раз? Ну, это было… где-то месяца через два после того, как я приехала в часть. Иду я себе тихо-мирно  на детскую площадку, никого не трогаю, а тут Вы стоите у командирского домика с нашим комбатом  при своих женах. Были все, ясно дело, «под мухой». Вы уже собирались уезжать, машина «на парах», а тут я выруливаю. – Люба показала ладонью движение змеи, означавшее, видимо, стиль своего «выруливания» и продолжила:
- Между прочим, Вы очень долго и пристально на меня смотрели! – В голосе хозяйки дома появились давно забытые игривые нотки.  – Мне даже немного не по себе стало. Это уж  я  потом узнала, что к новеньким  в военных городках, особенно к женам, проявляется нездоровый интерес.
- Правда? – Гость, между тем,  пытался вспомнить эту встречу. - Значит,  все-таки было в тебе что-то такое…
Николай Васильевич всегда был уверен в себе, а в те времена считался непревзойденным искателем «изюминок» в каждой женской натуре. 
- Да выпивши Вы были хорошо, товарищ генерал,  - перебила его Люба, разговаривая на деревенский манер, - вот за любой юбкой взгляд и тянулся. Даже Ваша жена тогда сделала Вам замечание по этому поводу. Чуть рукав не оторвала, всё пыталась остепенить Вас.
- Ну, ладно-ладно, а что было потом? Я же часто появлялся там, в вашем городке, почему я тебя, тогдашней, не помню? – Николай Васильевич искренне рылся в памяти, о чем свидетельствовал его наморщенный лоб.
- А что потом? Потом  были общие собрания, где я по сравнению со всеми расфуфыренными дамочками, наряженными специально для Вас, - Люба прибавила чуть-чуть ревности в голос, - выглядела просто гадким утенком. Тогда я для Вас никакого интереса не представляла, а Вы для меня были просто начальником. Вот, просто  начальник и всё! Да тут еще мои издержки воспитания…
В глазах Бодрова появился немой вопрос.
- Видите ли, - учительским тоном начала объяснения Люба, - мама нас, детей, неправильно воспитывала - не научила бояться  начальников, лезть им в глаза, лебезить перед ними… Так что шансов познакомиться поближе у нас с Вами было – ноль.
Вечер проходил, что называется, «в теплой  дружеской обстановке». Под десерт хозяйка прокрутила видеокассеты со старыми записями германского периода,  в том числе и праздничных вечеров.  Вместе они похохотали над процессом опьянения бывших сослуживцев, поделились тем, кто и  что знает про их дальнейшие судьбы. Порадовались  за тех, кто в данный момент достиг чего-то в этой жизни,  молча  выпили за ушедших.
Но, не сговариваясь, ничего не говорили о том, что их самих связывало когда-то нечто большее, чем совместная служба.
Любаша давно уже считала, что всю свою давнишнюю историю с «неземной» любовью она сама выдумала, сама в нее поверила и пытается заставить поверить в это других.
Она так и не рассказала ему (не захотела, не успела?) о своей жизни, о том, что на самом деле он, Бодров, для нее значил в свое время. Плакаться она не умела, тем более – в жилетку мужчине. И уж тем более, мужчине, которого когда-то любила сильнее жизни… А приготовленные, но не прочитанные  стихи, посвященные ему, так и остались лежать жалкой стопкой на подоконнике.

Ушел Николай Васильевич далеко за полночь, грубо нарушая санаторный режим, но ничуть об этом не беспокоясь. Ушел, как всегда, не обещая новых встреч. Зато предупредив, что через два дня к нему должна будет присоединиться жена с двумя внуками.
Люба проводила гостя только до дверей, вернулась в комнату, убрала со стола. Механически помыла посуду, расстелила постель и легла спать.
Попыталась прочитать свои чувства и с удивлением поняла, что какая-то пустота поселилась в её сердце.  Поискала причину такой опустошенности. Как будто нашла и довольно спокойно закрепила в своем сознании: «Наверное, сказка просто кончилась, как я не старалась ее продлить».

Проснувшись утром, Люба долго не знала, куда себя деть. В душе вновь воцарился  беспредельный хаос. Она  долго бесцельно шагала из угла в угол до тех пор, пока не решила направить энергию на более полезное дело, в частности, на генеральную уборку. Такая трудотерапия  всегда помогала в  «тяжелых случаях».
Однако, уборка, начавшаяся с книжных шкафов, там и закончилась. Разбирая завалы в бумажно-фотоальбомном отделении, Люба наткнулась на голубые картонные папки с завязочками, о существовании которых она и не вспоминала с тех пор, как сюда приехала.
Люба улыбнулась им как старым знакомым и нежно провела пальчиком по квадратным наклейкам из пластыря, на которых были странные для непосвященных, надписи: «До того», «Во время того», «После того» и «Всяко-разно».  Попробуй-ка,  догадайся, о чем идет речь?! А всё, оказывается, гораздо проще…
Только самые близкие подруги знали, что она поделила свою жизнь на три части: четыре года проживания в Германии – одна часть, остальное время - «до» и «после» нее. И совсем никто не знал ни про эти папки, ни про то, что в них хранилось.
В папочке под названием «всяко-разно» складывалось всё, что не вписыва¬лось в идею первых трех: поздравительные открытки и письма от родственников, сценарии детских и взрослых праздников, вечеринок… Отдельной упаковкой лежали её собственные стихи и небольшие рассказы, сочиняемые «для пробы пера».
В трех «главных»  папках хранились ее дневники. Хотя в чистом виде назвать дневниками всё это было нельзя. В свое время, чтобы муж не прочел случайно её откровения, она описывала всё, что с ней происходило (когда-то или сей момент), все свои размышления – в виде  художественной прозы. Получались  этакие маленькие рассказики. Если муж все же умудрялся увидеть исписанные листки, ему говорилось, что это пишутся работы для заочного гуманитарного института, зная наверняка, что «такую дурь» он читать не будет. Он вообще, кроме историй болезни, ничего не читал.

Любаша отложила в сторону папки «до» и «после» и, что было вполне логично на данный момент, дрожащими руками расплела завязки на папке с надписью «во время того». Скрепленные по нескольку десятков, листочки уютно лежали в отдельных целлофановых пакетиках. Торопливыми движениями первым вытащила  пакет, в котором описывался ее приезд в Германию.
Сначала просто читала, потом, заметив в одном месте ошибку, в другом – опечатку, взяла ручку и стала исправлять недочеты. А вскоре увлеклась этим занятием настолько, так вошла в «творческий процесс», что исправляться стали целые фразы, предложения, абзацы… Мало того,  захотелось многое добавить, досказать, что-то «разжевать» и даже немного пофилософствовать.
Люба забыла и про еду, и про сон. И только когда солнце уже готовилось выпрыгнуть из-за гор, а воздух затрепетал от порывов легкого утреннего ветерка, она наконец-то почувствовала прохладу, стекающую плотным потоком с подоконника в её комнату. Она вздрогнула, поёжилась и с удивлением посмотрела на совсем уже светлые окна.
«Ох, ничего себе! Вот это я заработалась! Уборка, правда, не удалась, - без сожаления законстатировала она факт собственной безответственности, - но зато получена масса удовольствия. Теперь можно и поспать. Ан нет, сначала – поесть, в животе уже пошла мировая революция».
Давно она с таким аппетитом не ела и с таким удовольствием не укладывалась «баиньки». Заснуть с улыбкой на лице и желанием проснуться как можно раньше – сплошной нонсенс, про такое она не помнила со времен своей молодости.
А что случилось? Да всего-то ничего. Просто она нашла себе заботу, кото¬рая, как она надеялась, позволит ей проститься с прошлым, а «ковыряловка» в себе даст ответ не только на вопросы «Почему?» и «За что?», но и «Как дальше жить?»   Заворачиваясь в плед и с трудом умещаясь  на коротеньком диванчике, все же дотянулась до журнального столика, нашла чистый лист бумаги и каран¬даш и быстро-быстро, чтобы не успеть забыть, начеркала несколько строчек:

Упавшие листья, желтые, красные,
Осень сорвала рукой беспристрастною,
Солнце - на западе, ночь – в наступлении,
Думы о прошлом, жизнь – в осмыслении.

Остановите, часы, свою песню тревожную,
Время, свой бег замедли до шага.
Желанье одно – простое и сложное:
С прошлым проститься позвольте, так надо!

По-человечьи, согласно обычаю,
Присесть на дорожку в пространстве молчащем,
Прожить за минуту жизнь уходившую,
А после – спокойно шагнуть в настоящее.