Форум литературного общества Fabulae

– Дождь!.. Ты слышишь меня, дождь?.. Мне будет очень-очень плохо без тебя, последний дождь. Пойдет снег, тихий, глупый, молчаливый снег, и я больше не смогу сидеть в темной комнате, положив ноги на подоконник, и слушать тебя. А ведь я так привык к тебе… так привык… Я люблю тебя, дождь…
Сентиментальность?.. Я не краснею. Но почему слово «романтик» произносится чаще всего с каким-то налетом шутливой иронии? Почему?
А вы видели когда-нибудь мир через дождь? Дождь через стекла, ритмическая мозаика капель, водопад воды, стекающей вниз – на раму, на подоконник, на землю… Улица, дома, мокрая мостовая, редкие прохожие, бегущие куда-то или пережидающие дождь в подъездах – все, расплываясь в этом водопаде, кажется волшебным, нереальным, тающим в дожде, в лижущих стекла сумерках.
А голос дождя? Вернее, бесконечное множество голосов, звучащих в его тихом, мерном, убаюкивающем шуме. Прислушайтесь внимательно к одному из них, и вы, возможно, услышите самую сокровенную сказку жизни человека, который в другое время совершенно незаметно прошел бы мимо вас, никогда не рассказав вам то, что рассказал дождю…

«…Один… Какое жестокое слово – «Один»… Всего четыре буквы, но каждая из них, словно миллионом иголок, впивается в сознание. Один…
Он был не только моим Страхом. Он был для меня всем: моим Богом, моими мыслями, моей совестью… Его звали Голос. Я подчинялся ему во всем, да иначе и не могло быть – ведь он был Моим Внутренним Голосом. Я не помню, когда он пришел, каким я был до этого… Он вошел в мою жизнь совершенно незаметно – тихо-тихо, даже не скрипнув дверью… А может, он просто родился во мне… Ну, конечно же, он родился во мне и, скорее всего, в тот самый момент, когда большая добродушная собака, весело играя с другими детьми, нечаянно задела меня – тогда еще совсем малыша, пробегая мимо, и сбила с ног. Нет, она тут же вернулась, она, виновато виляя хвостом, подбежала ко мне и, словно извиняясь, принялась своим огромным шершавым языком вылизывать мое лицо, но было уже поздно. Он успел родиться. Мой Страх. Мой Голос. Мой будущий Господин.
– Я здесь… я с тобой… я рядом. Не бойся, я никогда тебя не покину, – шептал он нежно и ласково, и с радостным удовлетворением видел, как бледнеют мои щеки, и сердце в  хрупкой мальчишеской груди начинает биться громче и чаще, – Я же люблю тебя, и ты, я знаю, любишь меня. Я нужен тебе. Я знаю – я тебе нужен, так же, как и ты мне. Кто защитит тебя? Кто, кроме меня предупредит тебя об опасности? Ну, скажи мне, чего ты ждешь, что ты хочешь увидеть, и я покажу тебе это. Хочешь, я стану пауком, которого ты увидел сегодня утром, только огромным, размером с тарелку… нет, еще крупнее – с собаку, ту самую собаку, которую я  привожу в твои сны почти каждую ночь? Я медленно войду в твою комнату, я заползу в твою кровать, я устроюсь у тебя на груди и буду смотреть в твои глаза всеми восемью своими глазами. А хочешь, я прикоснусь к тебе ледяными руками, и костлявые пальцы сомкнутся на твоем горле? Хочешь? Или просто  молчаливой прозрачной тенью сяду в кресло напротив тебя, и эта комната наполнится сырым и затхлым могильным холодом, хочешь?.. Не бойся, я буду с тобой всегда… всю жизнь…
И я, действительно любил его, испытывая одновременно леденящий ужас и неизъяснимый восторг, когда детские страхи, знакомые любому ребенку, и самые жуткие мои фантазии вставали передо мной, материализуясь в жаждущем новых ощущений сознании…»…

Голос тих и бесстрастен. Я ловлю каждое слово. Мне трудно удержать его, различить в тысяче других голосов. Должно быть, он очень далеко от меня. Я напрягаю все свое внимание, пытаясь создать вокруг себя «малый круг», в котором были бы только мы двое, связанные через дождь невидимой тоненькой нитью…

… «…Я рос и менялся, росли и менялись мои страхи. Он рос вместе со мной… но, явно, намного быстрее меня, я понял это только сейчас: ведь, со временем, собака стала приходить ко мне все реже и реже, а вместо нее появились журавли, очень странные журавли. Они летели клином, как и полагается журавлям, они иногда спускались на землю, но, даже когда они пролетали высоко-высоко под облаками, я отчетливо видел большие острые зубы в их клювах и широкие перепончатые крылья. Нет, разумеется, в этом возрасте я не мог читать ни Платонова, ни Ефремова, да и Спилберг в те времена еще не родился, а странное слово «палеонтология» я узнал значительно позже, но я видел их. Видел!..
Я никогда не играл с другими детьми. Они не понимали и не принимали меня. Когда я проходил по двору, они, приплясывая и корча рожи, кричали мне вслед довольно глупую дразнилку: «Трус, трус, толстый трус обожрался кукуруз!» – хотя я, наоборот, рос хилым, болезненным ребенком. Да я, собственно, и не нуждался в них, ведь у меня был он, мой Голос… мой ласковый радостный Страх…
Он многому научил меня. К примеру, он очень убедительно продемонстрировал мне, что значит страх высоты, когда в сулюктинских горах подвел меня по козьей тропе к самому краю пропасти и заставил, держась за чахлый кустик туи, заглянуть вниз, в  отвесный двухсотметровый провал. Я взглянул, отшатнулся, шарахнулся назад, упал и долго лежал, лицом вниз, на этой тропе, не в силах подняться, чтобы, вернувшись назад,  спуститься по ней к подножию горы с другой стороны распадка. С тех пор, выходя на балкон своей квартиры на третьем этаже, я прижимался спиной к стене, судорожно вцеплялся пальцами в перила, и оторвать меня от них было задачей чрезвычайно сложной. Даже, когда я смотрел по телевизору старый-престарый фильм о монтажниках-высотниках или очередной голливудский боевичок, в котором действие зачем-то переносилось на карниз или крышу небоскреба, мое сердце сжималось до размеров грецкого ореха, и совершенно непроизвольно закрывались глаза. Я научился бояться высоты. 
Я никогда и ни с кем не дружил. «Любая дружба рано или поздно кончается предательством», – говорил мне мой Голос. И я боялся дружбы. Я боялся предательства. И что такое любовь, я так никогда и не узнал. Он просто смеялся, когда я спрашивал его об этом:  «Любовь? Любовь преходяща. И никто никогда не гарантирован от измены. Ты знаешь, кто-то из великих – кажется, это был Уайльд – сказал однажды, что самый прекрасный роман, длящийся всю жизнь – это любовь к самому себе». – И я боялся любви…»…

Дождь то стихал, то начинался вновь с удвоенной силой, донося до меня лишь обрывки рассказа  и заставляя дополнять его собственным воображением. Я пытался представить себе этого человека, нарисовать по тихому, спокойному голосу рассказывающего его портрет. Он, должно быть, далеко не молод… Вот он сидит перед окном, спокойно сложив на коленях тяжелые руки, смотрит на дождь и говорит, не спеша, обдумывая каждое слово… 

… «…Ночные кошмары посещали меня регулярно. Их было несколько, и приходили они ко мне, повторяясь с теми или иными вариациями, через определенные промежутки времени: одни – раз в неделю, другие – раз в месяц, некоторые – еще реже, но я всегда заранее знал – когда, и, лежа на спине с открытыми глазами, готовил себя к их приходу. Один из них приходит ко мне до сих пор. Тот, благодаря которому я научился бояться смерти.
Представьте себе день, ясный солнечный день. Я один в квартире. Смотрю в окно: на улице – никого, ни единой души… и – тишина, звенящая в ушах тишина… Я открываю дверь, спускаюсь по лестнице, выхожу во двор, – никого…– выхожу на Измаиловский, прохожу один квартал, другой, – никого…– останавливаюсь у Троицкого собора между чугунной оградой и бюстом архитектора Стасова, дотрагиваюсь до прутьев решетки… и, вдруг, в моих ушах начинает звучать музыка... Рахманинов!.. Я никогда прежде ее не слышал, но я знаю, знаю точно: это – Рахманинов. Фортепиано. И, кажется – инструмент не один: их два, три… много… Они звучат со всех сторон, но я понимаю… нет, я знаю, где находится источник звука. Он там… далеко… за Невой… на Петроградской стороне… Вступает оркестр, и, оторвавшись от решетки, я замечаю, что давно уже не один. Мимо меня идут люди. Они выходят с проспекта Москвиной, со всех тринадцати Красноармейских, сворачивают на Измаиловский и идут в сторону Адмиралтейства, шпиль которого, сверкая на солнце, словно маяк, указывает им путь. Они идут молча, не замечая друг друга, и я, так же молча, иду вместе с ними. Мы переходим Фонтанку, идем по Вознесенскому (тогда еще проспекту Майорова), проходим Исаакиевскую площадь… и на каждом перекрестке нас становится все больше и больше… Люди идут отовсюду. Дворцовый мост переполнен… И вот уже нет людей, нет отдельных людей –  есть масса, огромная колышущаяся масса, текущая в каком-то общем, едином стремлении, медленно и упорно, как лава … Стрелка Васильевского, Биржевой мост, Большой проспект… Пионерская улица… Дом… обыкновенный дом… Я приходил к нему потом много раз, безуспешно пытаясь найти в его непритязательной архитектуре хоть что-то особенное, но это был самый обычный старый дом с самыми обычными коммунальными квартирами  и самыми обыкновенными  жильцами… Серый обшарпанный фасад, темный колодец двора и узкая арочная подворотня с двумя каменными тумбами по бокам… Вот в эту-то подворотню и всасывается, словно в воронку, гигантская миллионоголовая толпа. Она продвигается медленно, как очередь в ломбард на набережной Мойки. Мы идем, плотно прижатые друг к другу, подпираемые идущими следом… И я вливаюсь, вместе с другими, в длинную, черную трубу подворотни и выплескиваюсь с противоположной стороны в огромное, бесконечное пространство. Нет… оно каким-то непонятным для меня образом ограничено сверху и снизу, но, насколько могут видеть глаза, заполнено уходящими куда-то в даль странными многоярусными сооружениями, похожими на нары. Все так же звучит Рахманинов… и люди идут к этим нарам, карабкаются на них, ложатся, вплотную друг к другу… и умирают. И я иду следом за ними… и понимаю, что вот сейчас, через несколько мгновений, должен буду сделать то же самое… и дико, затравленно кричу… и просыпаюсь в холодном поту…
А потом… потом я научился бояться жизни…»…

Мое внимание удваивается, утраивается… Я слышу, как в мелодию голоса резким диссонансом вплетается новая тема, и вся музыка дождя приобретает странный, нервный оттенок…

… «… – Прошлое? Это миф. Оно ушло. Ушло безвозвратно. Человек не властен над временем, хотя сам придумал его.
– А будущее?
– Мысли о будущем так же нелепы, как и рассуждения о прошлом. Разве ты можешь знать, что будет с тобой через год, день, секунду?..
– Да, но я не хочу ни прошлого, ни будущего. Настоящее…
– Настоящее?.. А настоящего тоже нет. Настоящее каждое мгновение становится прошлым. И только горечь потерянного сопутствует нам всю жизнь. Видишь ли, время начинает терять свою цену, теряя власть над человеком, так же, как и власть человека над собой. А ты видел хоть одного человека, по-настоящему владеющего временем?..»…

Как это знакомо!.. Когда, где я слышал это?.. Может, спорил, может, соглашался… Слышать услышанное?..

… «…Он неожиданно замолчал и посмотрел на дверь. Из щели струился тоненький голубой луч света. Он постепенно заполнял всю комнату – странный, ровный голубой свет, не оставляющий на полу и стенах теней. Я взялся за ручку двери и, вдруг, почувствовал, что вся моя жизнь сосредоточилась в кончиках пальцев…
    – Что ты делаешь? Не смей!.. Не смей открывать!..
Не знаю почему, но, первый раз в жизни, я его не послушался. Щелчок замка. Дверь распахнулась. На пороге стояла Она. Жгучая боль пронзила меня. Я оглянулся: мой Голос, мой Бог, мой властелин сжался в самом дальнем углу комнаты, закрыв лицо руками. Он становился все меньше и меньше – жалкий, испуганный человечек. Горячие руки легли мне на грудь…
Когда я снова открыл глаза, в комнате уже никого не было, и только пальцы мои, обожженные, счастливые пальцы крепко сжимали маленький голубой камешек – частицу Ее, частицу Сказки…»…

Голос затихал в уходящем дожде, уходил от меня вместе с ним…
– Дождь! Подожди! Но ведь так же нельзя! Ты не можешь вот так вот, просто уйти. Я должен, понимаешь?.. должен дослушать до конца!..

…«…Теперь я не боюсь ничего. Я не боюсь высоты. Если бы я был помоложе и покрепче, то мог бы стать канатоходцем, я мог бы пройтись на руках по перилам вокруг купола Исаакиевского собора… Я не боюсь смерти, и сейчас, когда ко мне снова и снова приходит тот давний сон, я просто наслаждаюсь божественной музыкой Рахманинова. Но самое главное – я не боюсь жизни…
Я счастлив, что Она приходила. Жаль только, что пришла Она ко мне слишком поздно... Да-да, именно так. Слишком поздно… Я не виню Ее. Ведь слишком ко многим она должна было зайти по пути ко мне, слишком ко многим, и, когда очередь дошла, наконец, до меня…»…

Дождь кончился, темнота, подобравшаяся к окнам, настойчиво просилась в комнату… а я, напрягая слух, все еще пытался разобрать хоть что-нибудь в тяжелых последних каплях, редко стучащих по жестяному водостоку моего окна.

…«…Один… Какое жестокое слово – «Один»… Всего четыре буквы, но каждая из них, как будто миллионом иголок, впивается в сознание… Один…»…

Последняя капля  дождя упала на ржавый подоконник, и это было последнее, что я услышал.
– Дождь, ты не рассказал мне до конца эту сказку, но я, кажется, понял… понял, почему человек остался один. Ведь если к человеку пришла Сказка, пришла и помогла ему найти в себе то, что есть, наверное, у каждого из нас где-то в самых далеких уголках сердца, дала ему свою частицу – он, все равно, не сможет иметь ее один… для себя. Он отдаст ее. Непременно отдаст тому, кто в этот момент нуждается в ней гораздо больше… тому, кто еще может успеть, хоть что-то изменить в своей жизни…
А сказка?.. Может быть, она была когда-то у людей – одна, общая, бесконечно большая, бесконечно прекрасная Сказка…
Подумайте об этом, люди!
– Дождь! Ты слышишь меня, дождь?.. Мне будет очень-очень плохо без тебя, последний дождь…

На сайте