Форум литературного общества Fabulae

ВАЛЕРИЙ КУЗНЕЦОВ
       
                                                                                 П Е Р Е В А Л

                                                                                     повесть
   
Дом на косогоре издали напоминал  небольшое поместье с подворьем и угодьями, рукотворным прудом и убегающими вдаль тропинками.
   Его трудно было не заметить: он стоял на возвышенности  в гордом одиночестве, невольно приковывая к себе внимание. Чуть поодаль, в низине, с ним соседствовали несколько заброшенных домишек, образующих коротенькую улочку,  жильцы которой, устав от гораздой на сюрпризы непогоды, перебрались в поселок. И только хозяйка  бело-стенного дома, молодая еще женщина с пронзительными серыми глазами и обветренным лицом,  даже не помышляла о переезде.
    С многолюдным поселком дом разделяла небольшая, но очень своенравная речка Апчас, долго петляющая по окраинным местам казачьего поселения, устремляясь туда, где ее воды сливались с   водами такой же своенравной реки с красивым названием Псекупс.
   В погожие дни Апчас,  пересеченный небольшими мостами и мостиками, был спокоен и нетороплив.  В ненастные, напротив,  шумный  и многоводный,  сметающий на своем пути мостики и кладки. Во время паводков и проливных дождей речка выходила из зеленых берегов, заливая пологую поляну до самого косогора. Жильцы дома, оказавшись отрезанными от  внешнего мира,  полагаться только на  самих себя. С вынужденными, ставшими привычными, неудобствами, они давно уже смирились, как с неизбежностью, которая случалась по нескольку раз в году.
   Тина, как могла, содержала семью, вела домашнее хозяйство, наполняя скромную, ничем не примечательную жизнь матери- одиночки смыслом и содержанием.  В поселке  она появлялась крайне редко -  по необходимости. Посельчане о ней мало что знали. Только то, что живет с двумя  малолетними детьми, что нелюдима, что занимается лесным промыслом и слывет знахаркой. Сама она знахаркой себя не считала. Не навораживала и не наводила порчу. И к ведьмам не относилась: ни к черным, ни к белым. Лечила травами и настойками, К ней шли, как за чудом, когда все традиционное было испробовано. Денег  Тина не брала. Считалось, если возьмет деньги, ее божий дар целительницы и лекарши тут же пропадет.
   Просыпалась Тина вместе с лесом. Ей казалось, что с ее  косогора открывал свои ясные глаза день, неся пробуждение и суету. С крыльца она всматривалась в сизоватую, до самого горизонта крутого склона, даль. За склоном, облепленном домами, текла своя жизнь: там билось беспокойное сердце рабочего поселка. Туда, за горизонт, бегали в школу ее дети.
  Когда-то на месте одной из самых больших  и густонаселенных улиц была обычная, поросшая вековым лесом, гора. Потом пришли сюда люди, обжили и облагородили ее. Начиналась улица с пекарни, наполнявшей аппетитными запахами близлежащие подворья, и спускалась прямо к речке, за которой  раскинулись Тинины владения.
     Управившись с  делами, Тина брала немудреный свой инвентарь, складывала в плетеную корзину и отправлялась  на перевал.  В погожее утро идти туда одно удовольствие. Идти неторопливо, временами останавливаясь, чтобы в который раз полюбоваться буйством  безмолвного зеленого моря, простиравшегося до самого горизонта, скрывающего два перевала, за которыми жило другое море – настоящее. Всматриваться  в  игру скучающих облаков над узором массивных гор, в причудливые тени в расщелинах. Она любила рассветы. Сначала солнечные лучи освещали верхушки деревьев, потом поляны и опушки. От легкого прикосновения   первого ветерка начинали шелестеть листья. Просыпались и птицы, щебеча между собою . Задира-ветерок приносил с гор аромат диких цветов и душистых растений. Воздух дышал запахом листвы.
   Природа на глазах меняла свой облик: дышащий молчаливым спокойствием и утренней прохладой перевал начинал играть разноцветными  красками.  Тина  любила  лес. Его долгую, бесконечную тишину. Поначалу боялась этого пугающего, таинственного безмолвия, огромных лесных просторов, боялась величия природы, но со временем привыкла, научилась понимать лес с его неписаными законами, принимать от него щедроты. Здесь ей нравилось любое время года: дни погожие и ненастные, урожайные и не очень. Тина знала на перевале каждую тропинку, каждую полянку. Знала все растения, когда что цветет, чем полезно человеку. Собирая травы и ягоды, оставляла что-то лесным обитателям, что-то на развод. При виде сломанных веток  жалостливо причитала, проворно подвязывая пораненные деревца.
   В густой чаще  Тина ориентировалась по просветам в кронах деревьев и еле видимым промежуткам между стволами. В комариных балках, вблизи горной речушки или небольшого звенящего ручья, она выкапывала корни лопуха и девясила. На поросших колючей ажиной  с приторно-сладкими ягодами полянках ломала лечебный зверобой. Она так увлекалась своим промыслом, что не замечала, как на перевал опускался вечер. Панорама здешних мест одевалась в воздушное, сине-туманное покрывало. Вокруг чувствовался отпечаток задумчивой тишины и покоя. Облака, застыв на одном месте, собирались на отдых, отложив до утра свое путешествие по бескрайним небесным просторам.
   Домой Тина никогда не возвращалась налегке: на плечах мешок с травами и кореньями, в  крепких, загорелых руках корзина с плодами. Ее всегда ждали в поселковой аптеке и на заготовительных пунктах.
   Если бы в пору ранней молодости сказали ей в шутку, или напророчили ненароком   что придется тебе, милая, с малыми детками в лесу жить-поживать – с роду не поверила бы! Что она, отшельница какая?! А вот ведь как  вышло. Приехала из далеких краев в южный  поселок нефтяников и лесорубов, облюбовала на отшибе   дом  и доверила ему судьбу свою бабью. Ему и лесу, без которого давно уже по миру пошла бы. Многому он учит: целую школу со всеми ее мудреными науками заменить может. Азбуке леса, азбуке природы ее никто не обучал: сама изо дня в день, из года в год, постигала ее тайны и секреты. Может, нужда заставила, а может такой она человек – независимый и гордый.  За годы индивидуального промысла Тина научилась читать здешнюю природу с закрытыми глазами. Научилась  не только слышать ее, но и слушать.
                                                           
                                                             2.

  Она настолько была поглощена каждодневными семейными хлопотами, что забывала о том, что еще не старуха, что недурна собой.  На личную жизнь как всегда не хватало времени. То оживляющая все вокруг весна подстегивала, то щедрое на дары лето, то еще более щедрая на угощенья осень. И лишь зима удерживала от Внимание:    - 3 -многокилометровых походов по лесным просторам . Зимой  на перевал не находишься, да и нечего там делать. Она даже в поселок не всегда выбиралась. Снега в здешних местах обильные. Дорожку нужно протаптывать от самого порога до речки. За ней тоже бездорожье. Зима заставляла безвылазно сидеть дома, как в каком-нибудь заточении. И все равно забот хватало: хлебушек испечь, обед приготовить, настойки  сделать, поштопать. И так до весны. Зимой Тина вспоминала о своих скромных нарядах. Ее небогатый гардероб состоял из пары широких полушерстяных юбок,  вышитых кофточек  с модными   рукавчиками « фонарик», нескольких платьев, одно из которых когда-то подвенечное,   из далекого сорок девятого.  Она была уверена, что такого  платья  нет ни у кого в поселке. Не могло быть! Редкой красоты воздушный китайский шелк цвета абрикоса: мягкий, ласкающий глаз и тело. Впервые Тина надела его, когда ей исполнилось восемнадцать. Стоя перед  зеркалом, она примеряла длинную фату. Глаза застилали слезы, впервые за  годы ее взросления.  «Если бы была жива мама!» Не в силах сдержаться, Тина расплакалась.
   - Ой, Тина!  - воскликнула дружка. – Невеста и зареванная! Что жених  подумает?!
   -  И благословить некому. Ни одной родной души рядом. – С горечью выдавила из себя невеста.
   -   Как это некому?! А мы?! И благословим, и поженим, и поздравим! Еще какая счастливая пара будете! Выше нос, подружка!
     Да, если бы была жива мама... Все сложилось бы по-другому. Не было бы ни теткиного дома, голодного и безрадостного,  ни послевоенного совхоза, в который Тина пошла работать от безысходности и отчаяния. Не было бы позорного этапа, по которому везли ее вместе с такими же, как она,
бесправными, беззащитными девчонками и парнями, в далекие суровые края.
   До девяти лет Тина вместе с братьями и сестрами росла в  отчем доме. Мама ждала шестого ребенка. Отец по всей округе строил дома. В самом начале войны ушел на фронт. В селе только и говорили что о немце-изверге, рвущемся в  Воронеж. Не обошел супостат, как называла немца бабушка Катя, и их село. Кто-то из  сельчан донес, что Яркин старший – командир Красной Армии.  Немцы ворвались к ним в дом раним утром, что-то по- своему   кричали и размахивали оружием. Мама умоляла не трогать детей. Ее вытолкали автоматами в спину и волоком потащили по улице.
   -   Ждите меня! Обязательно ждите! – кричала она   до смерти перепуганным детям.
  Домой мама не вернулась. Ее нашли на окраине села, исколотую штыками. Детей забрали дядья с тетками. Тину взяла к себе тетка Матрена по материнской линии с четырьмя  малышами-погодками на руках.   
   После войны отец женился на губастой, некрасивой и страшно неопрятной Польке из соседнего села. По настоянию тетки Матрены Тина не стала возвращаться домой. « Сиди уже, - сказала она властно. – Больно нужна ты мачехе. Да еще такой грязнуле и лодырьке. С голоду там помрешь. А я, как-никак, родная тетка.
   В школе Тина проучилась  всего один год. Тетка  заявила, что не в силах прокормить такую ораву. Надеяться было не на кого. Глава семейства сложил голову на поле брани. Пришлось бросить учебу, чтобы помогать нянчить ребятишек и ухаживать за домашней живностью. Тетка от отчаяния запила. Время было трудное, голодное. Люди умирали, как от мора. Пришлось идти  работать на совхозное поле. Тетка немного повеселела, всякий раз напоминая Тине, чтобы та   пустой домой не приходила. Тина старалась не огорчать и не злить тетку. Она неплохая. Матерщиница, правда,  редкая.
   Ее объявили воровкой, а еще – злостной вредительницей, и дали пять лет.  За пять головок чеснока. Было ей тогда 17. Тетка, потрясенная  страшным известием, запила пуще прежнего. В дальнюю дорогу Тину никто не пришел провожать. Даже единственная подружка, с которой делилась она своими маленькими радостями и горестями.       
   К месту назначения добирались около трех  месяцев. Ехали через всю страну. Потом плыли на пароходе. Прибыли в небольшой заснеженный поселок, что в пятистах километрах от областного центра. Так началась ее  самостоятельная, наполненная горечью и одиночеством, жизнь на 
магаданской земле.
   Апрельским вечером,  морозным и  снежным, бурильщик Пашка  из соседнего барака привел к ней своего приятеля, сменщика Веселова. Тина стирала рабочую одежду шахтеров.
   -  Знакомьтесь, - сказал Пашка, как ни в чем не бывало, подмигнув приятелю.
   -   Андрей. – улыбнулся высокий сероглазый парень с зачесанными назад русыми волосами, густыми и волнистыми.
   - Тина, - скрывая волнение, ответила она тихо, поспешно вытирая руки.
Их взгляды встретились. Его словно приворожили ее  серые, с зеленоватым оттенком,  глаза. Изгиб черных бровей, тонкий нос, круглое, с ямочками, лицо. Темные, заплетенные в косу, волосы.
   - Пойдешь за меня?! – выпалил Андрей.
  -  Пойду, - покорно ответила она. Губы ее задрожали.
   Вот и молодцы! – радостно хлопнул в ладоши Пашка. – Давно бы так!
   Утром Андрей принес невесте подвенечное платье. Свадьбу сыграли вечером. Шахтеры подарили молодым перину с двумя подушками  и стеганое одеяло. Кровать была казенная, двуспальная, с красивыми никелированными спинками.

                                                                     3.
   Иван Петрович Атаманов, в прошлом заядлый охотник, в кои-то веки решил тряхнуть стариной: по знакомым тропам пройтись, на места здешние взглянуть. Побывал в ущелье, у цветных водопадов, древней пещерой полюбовался. Давненько не испытывал он такого блаженства! Шел себе и шел, с рюкзаком на плече, жадно вдыхая живительный воздух. Надышаться не мог. Казалось, для него сегодня дышали бодрящей прохладой лесистые горы, пели невидимые птицы, шелестели листвой деревья.
   Знакомая тропа привела в тенистый каштанник.††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††††яду на пенек, съем пирожок», - улыбнулся Иван Петрович, усаживаясь под стройным великаном. Разложив на тряпице домашний провиант, принялся уплетать хлеб с салом и  молодым чесноком. «Дома нос воротил бы, а тут - за троих уплетаю!» 
   Долго сидел подуставший от дальней дороги путник: махорку курил, о житие-бытие думал. Высоко под небесами каштаны переговаривались кронами, волнуясь от внезапно налетевшего ветерка. Не заметил, как склонило на сон. Снилось ему, будто молодой он, крепкий. Положили ему на широкие плечи два мешка с каштанами, а он хоть бы что:  посмеивается себе, приседая с лесными «штангами», словно бывалый штангист. Положили еще, потом – еще. « Ну, вы, ребята, даете!»
   Проснулся Иван Петрович от  тяжести на плечах. Будто кто-то специально усердно давил на них. Хотел  приподняться, и обмер: спускаясь с дерева, на непрошенного  гостя наседал  медвежонок.  Яко на пень. Забыв о возрасте и усталости, Иван Петрович бросился бежать из каштанника. «Где медвежонок, там и медведица». В лощине споткнулся и с размаху угодил лицом в густые заросли. Еле выбрался. Домой пришел, словно побитый: лицо опухло и жгло, как огнем. Стало побаливать сердце и морить на сон. Вызвали участкового врача, но и он не смог облегчить участь пострадавшего. Ивану Петровичу становилось все хуже и хуже. Лицо покрылось красными пятнами, глаза заплыли. Через несколько дней на месте пятен образовались язвы. «Вот так прогулялся. Чтоб мне  пусто было!» ругал себя Иван Петрович. Жена вспомнила про целительницу за речкой.     
   -   В лесу, небось, были? – словно прочитала по воспаленному лицу Атаманова Тина.
   -   Да уж, побывал, - упавшим голосом произнес тот.
   -   О ядовитом аконите слышали?
    -   Кто его знает, что там ядовитое, а что нет?
   Тина велела потерпеть денек-другой: пока зелье приготовит. Спасла Ивана Петровича  настойка ломоноса виноградолистного. Спала опухоль, подсохли язвы,  температура тоже пришла в норму.
   Тина лечила от испуга и простуды, заговаривала болезни и останавливала кровотечение. Взрослые приводили к ней захворавших ребятишек, а заодно и на свои болячки жаловались. Обещали за помощь и хлопоты чуть ли не золотые горы.  Тина отмахивалась: пустое  это. Проворно развязывала маленькие тряпичные мешочки и открывала склянки с настойками. Что-то отсыпала и отливала. Лесного снадобья у нее припасено на все случаи жизни.
   Молва о целительнице пошла по поселку после избавления от заскорузлой болезни Федоровны, жившей  по ту  сторону речки. Гниющая рана на ноге не давала ей покоя ни днем, ни ночью. Словно огромный червь точила она пораженную проказой плоть. Что только не делала бедная женщина, чтобы избавиться от этой напасти. Потеряв всякую надежду на исцеление, она смирилась с наказанием божьим. Врачи тоже оказались бессильны. Люди посоветовали лечиться народными средствами. Все испробовала Федоровна. Единственное, что хоть как-то облегчало ее участь, так это процедуры с пиявками. Но они всего лишь снимали жар.
   Решила-таки она внять советам посельчан и попытать удачи за речкой.  «Бедная- бедная!» -  сокрушалась про себя Тина, но виду не подавала. Осматривая рану, расспрашивала о жизни, о новостях в поселке.
   -   Редко бываю в центре. – Призналась Тина.  По гостям расхаживать  некогда, да и  не к кому, - призналась Тина.- Сама себе и швец, и жнец, и на дуде игрец, -  улыбнулась с виду суровая хозяйка дома, угощая больную крепким отваром из высокогорных трав. – Поживете у меня, подлечитесь. Лешка  дичи настреляет. Он хоть и пацан еще, а охотой более, как взрослый мужик. Глядишь, и одолеем гуртом болячку вашу, будь она трижды неладна.
Тина заговаривала «проклятое» место. Затем в ход шли мази с хитрыми настойками. Ногу больной будто живьем выкручивало: уж так кряхтела, несчастная, так стонала, что на лбу пот выступал. Невыносимую боль Тина снимала компрессами и примочками. Сын принес с речки пиявок. Кровососы не стеснялись, но выздоравливающее место, видать, чувствовали. Медленно, неохотно затягивалась рана, но уже не пекла огнем. Тело не ломило, будто опоясанное калеными жгутами. Впервые за много лет Федоровна почувствовала такое облегчение, которое мог оценить  лишь тот, кто носил в себе этот недуг, как тяжкое испытание  не один год.
   -   Скоро плясать будете, - заверила Федоровну Тина.
   Вечером за самоваром приятельницы исцеленной смотрели на нее, как на воскресшую.
   -   Вот тебе и затворница! Вот тебе и нелюдимая. Всю больничку за пояс заткнула. А ведь не ученая.
   -   Жизнь научила.
   -   Копейки не взяла. Грех, говорит, с хворого человека деньги брать. Удачи в жизни не будет, - с теплотой  рассказывала Федоровна.
   -   Господь сжалился над тобой, подружка, указав дорогу за речку. Сколько мучалась, страшно подумать. Горемычная ты, горемычная. Натерпелась.
   -   И не говори! За троих настрадалась.
   -   Про молодичку эту чего только не плетут. И как язык поворачивается?!
   -    Завистливые, вот и чешут языками. Женщина, как женщина. Работящая, приветливая. Лясы точить не привыкшая. И хозяйка,  как я заметила неплохая, неплохая. – Дала свою характеристику избавительнице Федоровна. -   Видать,  в каждой травинке толк знает.
-   Не зря в лесу век коротает.
-   Чудно, девчата! Прижилась с детворой и хоть бы что.

-   Нам так жить – ума не хватит.
-   А что муж?
-   Вроде, погиб. В шахте. Овдовела и в наши края. Вроде, издалека.
-   Ну,  у нас не пропадет.
-   Тяжело без кормильца.
-   Живет же. По дворам не побирается.
-   Дай ей Бог здоровья и мужика хорошего! Молодая  еще.
-   А дети, дети у нее какие?
-  Дети, как дети, - делилась впечатлениями Федоровна.  _ Шубутные, правда. Ссорятся, мирятся. Воюет она с ними. На подъем легкие, работящие.
   Тина косила, копновала, заготавливала дрова на зиму. Забивала кролей и выделывала шкурки. Судьба, как могла, оберегала ее от  невзгод, злых языков и наветов. Если и ходила о ней по поселку молва вперемешку с домыслами, то Тина об этом ничего не знала. Или не хотела знать. Что они ей, разговоры эти?! Так, пустой звон…

                                                              4.
   Соседями здешняя жизнь ее не наградила. Оно, может, и не помешало бы лишний раз словом с живой душой перемолвиться, сердце бабье облегчить, да, видать, не судьба соседями обзавестись. Тина давно уже смирилась с этим. Ее соседи – лесные деревья, птицы и прочая живность. Бывает иногда заглянет кто-нибудь из поселка за помощью, но с чужим человеком особо не разговоришься: не в ее правилах душу перед незнакомыми распахивать. А вот дальние соседи у нее имелись –  за перелеском, в километре от ее опушки. На большой солнечной поляне жила немолодая уже чета Несмеяновых, делившая свое семейное однообразие с полными хлопот буднями да с лесным раздольем: тут тебе и выгон для домашней птицы, и выпас для скота, и речка, и сенокос…
   Весной и летом поляна, на которой стал один-одинешенек саманный домик Несмеяновых, утопала в желтом море одуванчиков, напоминающем веселое солнышко, только что спустившееся на землю. За домом радовал глаз фруктовый сад, вместе с которым выросли пятеро детей Несмеяновых. Двое из них жили в родном поселке, остальные – вдали от отчего дома.
   Дед Несмеян, так звали главу семейства посельчане, слыл выпивохой и матерщиником. Супружница его, Лукерья Ильинична, женщина кроткая и крайне набожная, едва успевала замаливать грехи своего благоверного и выпрашивать у Господа прощение.
   Выпьет Несмеян лишку и чуть ли ползком домой добирается. Идет песни горланит,  лесок с песнями, про жизнь вслух рассуждает, а если свалится с мостика в речку,  Лушку свою зовет на помощь.  Она вытаскивает его, причитая, и тащит до дому. Лукерья Ильинична высокая, жилистая, а дед Несмеян маленький, щупленький, к тому же – кривоногий. Но забияка еще тот. Стоит ему ступить в свою вотчину, как сходу порядок наводить принимается.
    -   Лушка! Луш-ка-а! – кричит он, размахивая худыми, крючковатыми руками. -  Совсем от рук отбилась!  Я тебе сейчас покажу, кто тут хозяин!
   -   Ой, божечки! Ой, лышеньки! – причитает  Лукерья. – Спаси от антихриста окаянного! Все детям расскажу, изверг, все!
   -   Ах ты, змея! Да, я космы твои сейчас повыдергиваю,  святоша!
пряталась на подворье, или за копнами, сложенными прямо за изгородью. Когда дебошир засыпал, Лукерья Ильинична, стоя перед образами, долго шептала молитвы. А на сон грядущий, как и повелось у нее, за кровинок своих молилась: чтобы ангелы-хранители не покидали их и злыдней всяких от них отворачивали.Баба Луша
   Дети у Несмеяновых – на зависть людям: ладные, работящие. Каждый при деле. Ни за одного не приходилось родителям краснеть!
   Старший – Николай -  жил с семьей в поселке. Дочь Лида после института работала с мужем в якутском поселке алмазодобытчиков. Средняя дочь Настенька стала москвичкой. С родителями остался самый младший – Юрик – надежда и утешение Несмеяновым  - старшим на старости лет.
   Внешностью Юра в мать вышел: высокий, статный, а характером – в отца. Душа нараспашку: веселый, улыбчивый. Шутник и заводила. Легко с ним.
   Летним утром  любил он косить душистую, сочную траву. До заката мелькала в его крепких руках коса. К исходу  дня   мокрый весь, уставший, а глаза радостью светятся. Упадет лицом в луговые цветы и лежит не шелохнувшись, как заколдованный: надышаться не в силах. Как будто впервые в жизни вдыхает чудесный аромат. Сколько живет среди этой благодати, а свыкнуться с ее благоухающими, чарующими запахами не может.
   По пути домой окунется разок-другой в речке и усталость как рукой сняло. Мать у плиты хлопочет,  что – нибудь  вкусное для сына готовит, а он кувшин молока опорожнит, в щечку мамулю чмокнет и бегом в центр -.
   В поселке немало интересных девушек, но ему больше всех приглянулась Лиля Петухова. Словно  редкостной красоты цветок выделялась она в пестром букете здешних красавиц. Только ему позволяла она провожать  ее домой, или бродить с ней по вечернему поселку. Не один здешний ухажер увивался за Лилей, ни один в провожатые набивался, на что девушка отвечала полушутливо: « Мальчик! Ты же со скуки помрешь. К тому же, у меня голова другими мыслями забита».
   Была она модницей и редкой выдумщицей. Одевалась со вкусом, по местным меркам изысканно и  не совсем обычно. Близкая подруга неустанно твердила ей, что та создана для другой жизни, что ее место – в большом городе. « Может, ты и права, - соглашалась Лиля, - только не привыкшая я к городской жизни. Не знаю ее». « Все так говорят! – стояла на своем подруга. – А стоит им вырваться на волю, так палкой потом оттуда не выгонишь. Никуда твой поселок не денется! А у тебя талант, понимаешь?!  Талант! Не упрямься, Лилька! Потом жалеть будешь. Я тоже раньше, как ты думала, ревела в подушку, а потом поняла: прошло время за мамину юбку держаться». Сама она училась на инженера-технолога пищевых продуктов. Лиля понимала, что только там, в городе, сможет она осуществить свою самую заветную мечту. И ни где-нибудь, а в Москве – законодательнице отечественной моды. Для девушки из далекой провинции мечта почти что неосуществимая. Она понимала это, но мириться с таким положением дел не хотела. Не в ее характере! И она решилась. Для начала устроилась швеей в столичном ателье по пошиву женской одежды. Вечерами брала частные уроки у известной модистки. Именитая портниха сразу сделала ученице комплимент:
   А знаешь, ты копия я в молодости. Такая же настырная и упрямая. Правда! А когда увидела ее эскизы и образцы модельных платьев и костюмов, в восторге развела руками, так и не сумев подобрать подходящего эпитета в превосходной форме. – Видит Бог, кое – в – чем ты переплюнула, девочка! Кое – в  - чем, - подчеркнула наставница. – А то еще, чего доброго, нос задерешь. Ты молода, чувствуешь, куда нынче ветер дует. А это уже немало. Но не думай, дорогая, что двери в твой престижный институт для тебя будут открыты настежь, как райские врата. Еще побегаешь, поверь мне. Не ты первая. Не один мозоль набьешь». Так и вышло. Несколько раз держала модница из южного поселка экзамен, и все тщетно. Не желали члены комиссии видеть в ней будущего художника – модельера, всячески давая понять, что ее работы не совсем вписываются в рамки привычного стандарта, что институт народного хозяйства готовит не Кутюрье для богатых Домов и салонов моды, а высококвалифицированных специалистов, способных предложить женскому населению добротную, удобную, а главное – недорогую одежду. И в то же время, нарядную, радующую глаз, способную подчеркнуть и выделить в женщине все  достоинства ее фигуры и внешности.
Словом, индивидуальные черты. «Примерно такую, как сейчас на вас, - посмотрела на нее поверх очков оценивающим взглядом , строгим взглядом председатель комиссии. Девушка невольно улыбнулась. – Ничего смешного, - недовольно бросила профессор. – Я сказала о требованиях сегодняшнего дня, а не о ваших девичьих фантазиях, привыкших экспериментировать сначала на куклах, а потом и на себе». « Это платье я шила сама, по одному из тех эскизов, которые вы только что видели в моем альбоме.» « Ну-ка, дайте взглянуть еще разок, - декан факультета потянулся за листами ватмана. -  Так, так, хорошо. Великолепно! Похвально, похвально! Кто вас учил этому, деточка? У кого вы брали уроки?» « Сама пробовала, искала что-то новое, незаезженное. А в Москве брала уроки у одной модистки, Нецветаевой».   «Вы должны учиться, слышите? Непременно! У вас талант и изысканный вкус.  Думаю, с вас будет толк. Как, коллеги?»
   Творческий конкурс она выдержала на «отлично». Впрочем, как и все остальные экзамены.
   Петухова и Несмеянов больше не встречались. Увидела Лилия своего Юру в последний раз в жизни, в скорбный для нее и для поселка час. Но это было потом. А пока, она училась, он – служил.
   После демобилизации Юрий Несмеянов пошел в нефтяники. Тогда нефтепромысел был на высоте. Окрестные места поселка  сплошь усеяны нефтяными вышками с бурильными установками, денно и нощно качающими черное золото. Поселок жил полнокровной жизнью и стремительно развивался благодаря неисчислимым запасам нефти. Жили бурильщики в рабочих вагончиках. Кашеварила в бригаде молодая  женщина из краевого центра. Темноглазая, чернобровая, со смоляными волосами стряпуха с низким, красивым по тембру, голосом стряпуха запала в душу неутомимому весельчаку, как две капли воды похожему на известного певца, солиста Большого театра Юрия Гуляева. У них даже улыбки были одинаковые. Юра не раз уговаривал Любашу, как ласково называли свою кормилицу нефтяники, навестить ее стариков, красотами местными полюбоваться. Обещал показать перевал, сводить в каштанник, в сосновый бор, благоухающий хвойным  лексиром. Люба долго не решалась, потом все же согласилась. « Почему бы и нет? Мы любим друг друга, сын Юру обожает».
   К выбору любимого сына родители отнеслись с пониманием. « Молодичка, по всему видать, неплохая: приветлива и собой хороша. Не избалована и домашней работы не чурается. Ему жить, ему и решать». – Рассудили они про меж собой.
   На выходные Юра уезжал в большой город к своей возлюбленной.
   -   Вижу, сынок, к свадьбе пора готовиться, - сказал как-то отец.
   -   Да, женим тебя, а там и помирать можно, - перекрестилась мать.
   -   Ма, ну ты скажешь! – ласково упрекнул ее сын. – Мы еще на вашей « золотой» погуляем. Весь поселок на нашу поляну пригласим.
   -   Что ты, Юрик! – испуганно всплеснула пропахшими коровьим молоком руками Лукерья Ильинична. – Траву вытопчут, век расти не будет. А тебе здесь жить. Или уедешь?
   -   Так, ты ж помирать собралась? На что она тебе, трава?! – поддел ее Несмеян.
   -   Господи, - крестилась хозяйка. – Дерни ты за язык его бессовестный!
   -   Да ладно вам! – обнимал стариков Юра.
   -   А-а, с бабой свяжись, сам бабой станешь, - отмахивался Степан Андреевич. – Давай-ка, сынок, по стаканчику домашнего ?! Лушка! Чего рот раззявила?! Неси баллон!
   Свадьбы у Несмеянова – младшего не было,  Люба настояла. Какая она невеста с ребенком на руках?!
                                                             5.
    Нежданно – негаданно получила Тина письмо. Писал своей спасительнице с другого конца поселка Иван Петрович Атаманов. В гости звал. « И чего надумали? – перечитывала письмо Тина. -  Не привыкшая она по гостям расхаживать. Может, снадобья мои понадобились? Так, написали бы». Чтобы не забивать голову лишними думками, решила она навестить Атамановых. 
   -   Ой, ты такая загоревшая! – изумилась хозяйка дома, как и в первое их знакомство  такая же напудренная и надушенная. – А я все лето в доме просидела: жара, мухи. Комаров – тьма – тьмущая! – вздрогнула она брезгливо. – Поедом едят! Боюсь их, паразитов,  до смерти.
   -   Твари еще те, - поддержала  разговор немногословная гостья.
   -   Ванечка, - властно посмотрела Анна Михайловна на мужа.
   -   Иду, иду, - поспешил Иван Петрович.
   -   Он у меня безотказный. И исполнительный. Для женщины это так важно. Медлительный, правда, но я привыкла. Сорок лет рука об руку идем. Жалею я его. Сама вся такая больная, такая разбитая. А за ним уход нужен. Глаз женский. Только и знаю: Ваня – то, Ваня – это! Все подскажи, все напомни. Наказание. Мужчина в доме – это такая обуза. Сколько лет прошу: подыщи ты мне, Христа ради, домработницу. Все веселее будет. Так нет, отмахивается. Где я тебе, говорит, ее найду?! А как бы хорошо было! И ему легче, и мне спокойнее. В магазин, или на базар посылать его, как за смертью. Или пропадет куда - нибудь, или забудет купить самое необходимое. Выглядываю его,  выглядываю, все глаза прогляжу, ему – хоть бы что. Будто спит на ходу.
   -   А сами-то чего не подыщите? – без задней мысли полюбопытствовала Тина.
   -    Я же никуда не хожу, милая! С нашей –то духотой! О чем ты говоришь?! Настоящее пекло! С моей чувствительной кожей – это самоубийство. Да, я от лампочки Ильича загораю. Подыскать, говоришь?..- оживилась Анна Максимовна. – А что?.. И многозначительно посмотрела на молодую женщину.
   Чаевали на просторной веранде, обвитой тенистым виноградником. Хозяйка все больше личными переживаниями делилась: на бытовую пыль сетовала, на сны кошмарные, на аллергию и еще на дюжину болячек… Иван Петрович отмалчивался, а Тина сочувственно кивала и поддакивала, ловя себя на мысли: « Что ж, так тому и бывать. Лишняя копейка в доме не помешает. Кто нынче от нее откажется?» А еще об Атаманове подумала. Жалко его.  Совсем, видать, замучила его вздорная, капризная старуха. Не я на его месте. Я бы показала этой напомаженной фифочке и жару, и пыль, и комаров. Забыла бы у меня обо всем на свете. С веником и тряпкой спала бы. Индюшка надутая. Заелась до ушей. Моду взяла ноги об мужа вытирать. Не нюхала ты нужды, подруга!
   -   Не надо никого искать, - сказала Тина без намеков и извинений. – Поработаю у вас до весны, а там видно будет.
   Анна Максимовна, при всей своей внушительной комплекции, вспорхнула с кресла, словно бабочка.
   -   Милая моя, я так и знала! Ты не представляешь, как я на это рассчитывала?! Наверное, у тебя рука легкая ?  – И стала передавать детям угощенья всякие. Тина взяла одни только сладости.
   -   Слава Богу, не голодные они у меня. А вот лакомствам будут рады –радехоньки. Спасибо.
   Дом у Атамановых большой, добротный. Из белого кирпича. Комнаты просторные, меблированные. Кухня вместительная, с диванчиками и мягкими стульчиками. Хозяева гостиной ее называют. За домом – пустующие постройки, сад с огородом. Только вот руки женской там не чувствовалось. Тина это сразу заметила. Работать по дому ей не привыкать. Руки, слава Богу, на месте. Ленью никогда не страдала. Больше всего на свете она любила стряпать. Можно сказать, из ничего  так приготовит – пальчики оближешь. Потому как с душой и светлым настроением все делала. Нужда обучила кулинарным премудростям и фантазиям разным.
   Вскоре дом Атамановых заиграл чистотой и уютом. Приободрились старые хозяева. Эта на вид простоватая, немного старомодная, резковатая в суждениях, молодая женщина вдохнула в их однообразную жизнь свежую струю. Как будто в их полусонном доме появился долгожданный родной человек, наполнивший их семейные будни светом и домашним теплом. « Огонь, не женщина! Эх, сбросить бы годков двадцать!» - тайно любовался домработницей Иван Петрович, мысленно возвращаясь в далекое прошлое.
   -   Ванечка, котик, нам так повезло! – радовалась Анна Максимовна. – Господь и впрямь пожалел меня, правда?
   -   Верно, Аннушка, повезло, - охотно соглашался Иван Петрович, улыбаясь уголками губ.
   Человек он деликатный, совестливый. Молчун и трудяга. Топчется по дому, сам себе работу ищет. Огород на нем держался. Однако, мужская рука она и есть мужская. Вечерами плотничал, сетку рыболовную  плел. « Э-э. да разве такую хозяйку ему нужно?! –  не раз думала Тина. – Не лыдачий, умелый. А какой спокойный, выдержанный. Золото, не мужик».  Ей нравился
Этот основательный во всем человек. Заботливый и внимательный. И словами по чем зря не сорит. Только посмотрит, словно пронижет долгим, изучающим взглядом, будто в нутро заглянет, и видишь в нем близкого человека. В душе страшно одинокого и в чем-то даже беззащитного, порой, беспомощного.
   Не раз ловила Тина на себе его заинтересованный взгляд. Иногда ей казалось слишком заинтересованный и даже ласковый. Она не придавала этому значения: стариковские причуды, не более. Одиноко ему, вот и все.  Уж кто - кто,  а она одиночества этого хлебнула вдосталь, за троих. 
   Анна Максимовна век свой коротала за массажами и масками лица и шеи. «Барыня», как прозвала ее Тина, страшно боялась наступления глубокой старости. Как будто это от нее зависело. Прямо тряслась при упоминании о морщинах, дряблости кожи, хвори, хронических болезнях и прочих признаках естественного увядания. И хотя в последнее время повадилась к ней бессонница с мрачными мыслями о неизбежности всего этого, противостояла им. Она сохранила следы былой красоты и чопорности. Молодили ее глаза – необычайно выразительные и большие. Огромные глаза. Рядом с ней Иван Петрович сильно проигрывал, потому как выглядел если не древним стариком, то довольно пожилым человеком.

                                                                  6.
   Перевал жил своей, скрытой от посторонних глаз, жизнью, поселок – своей. Однако, судьбы посельчан с горным великаном нет-нет да и пересекались …
   Где-то там, в горах, свел счеты с жизнью пожилой житель поселка, повесившись на вековом дубе. В сезон охоты застрелился молодой нефтяник. Туда в последний раз привела судьба студентку педагогического института…
   … Случилось это в летние каникулы. Мать Людмилы, учительница начальных классов, уехала в соседний городок нефтяников к своей матери. Дочь, сославшись на подготовку к сессии, осталась дома. Мать не знала, что накануне Людмила получила от родной тетки письмо, в котором та сообщала об отце Людмилы, и который в это время отдыхал в одном из санаториев Кисловодска. Девушка была потрясена. С  самого детства она ровным счетом ничего не знала о своем отце и давно решила, что его уже нет в живых. А он, оказывается, жив и мечтает о встрече с ней.
   Они встретились и проговорили всю ночь. На прощание отец подарил дочери золотые часики – на двадцатилетие.
   Воскресным утром к ней зашел ее парень, пригласил погулять. Они долго сидели в сквере, что неподалеку от ее трехэтажной коммуналки, говорили о последней новости, так взволновавшей Люду, бродили по поселку. Не заметили, как спустились по крутому склону за больницей, ведущему к кладбищу. Миновали рощицу, затем сосновый бор. Исхоженная тропа привела в цветистую долину, простирающуюся до самого перевала. Здесь было так красиво и так необычно, что на какое-то время девушка забыла о том, что ее беспокоило и сжимало сердце. Влюбленные собирали полевые цветы, прятались друг от друга за деревьями, слушали горное эхо и лежали на траве, завороженные пением птиц. Они и сами в этот момент напоминали двух воркующих голубков. Не заметили, как на перевал спустились сумерки. Домой возвращались затемно.
   До утра Людмила не могла сомкнуть глаз. Она металась из  комнаты на кухню,  то включая, то  выключая свет. И лишь под утро успокоилась, однако свет ни на кухне, ни в своей комнате не погасила. Встревоженная соседка по коммуналке, почуяв неладное, решила заглянуть в приоткрытую дверь. Войдя в комнату, она остолбенела: на газовой трубе висело бездыханное тело юной соседки.
   Хоронили ее во всем свадебном. Проводить дочь в последний путь приехал и отец. У перевала своя история, своя незаживающая рана. Когда-то по этим места прошла война, уничтожая на своем пути все живое. Он  первым принял   
Смертельный огонь на себя. Шквал огня. Горела земля, стонал и умирал вместе с воинами-защитниками лес. Его тело до сих пор хранит следы военного лихолетья.
   В летние дни многие посельчане отправлялись на перевал за его щедрыми дарами. У любопытных мальчишек свой промысел был. Раздобыв в местах былых сражений военный трофей, они обменивали его у сверстников на всякие безделушки, или прятали от взрослых тронутые временем патроны, осколки от снарядов, нередко и сами снаряды, каски и прочих молчаливых свидетелей грозных событий далекого сорок третьего. Сколько поколений неугомонных юнцов перебывало в здешних местах, ставших братской могилой для тысяч солдат, Как советских, так и вражеских.
   Июльским утром трое подростков отправились на перевал попытать мальчишеского счастья: собственными глазами взглянуть на места, о которых не раз рассказывали учителя на уроках истории и на классных часах. Все трое – с одного двора, а четырнадцатилетние Коля с Валиком еще и одноклассники. Самый младший среди них Сашка.
   День уже был на исходе, а мальчишкам так и не удавалось отыскать хоть каких-нибудь следов войны. Как будто ее и не было здесь! А сколько  о ней интересного рассказывали!  Мурашки по спине бегали. Перевал, как перевал: тихий, прохладный. Вокруг деревья да комары. Птицы щебечут. Иногда дает о себе знать  ворон, или прокричит где-то в глубине леса какое-то непонятное существо. И вновь тишина.
   Валик с Колькой решили разойтись в разные стороны, а Сашка спустился в балку с журчащим ручьем. Шлепая босыми ногами по прохладной воде, он споткнулся о большущий булыжник и растянулся, упершись в глинистый холмик, поросший травой. Подняв голову, Сашка не поверил глазам: из земли, прямо перед его носом, торчало что-то железное, покрытое толстым слоем ржавчины. «Снаряд!» - осенило его. Когда разрыл находку, к его ногам скатилась железная тушка. Это была бомба. На свист приятеля прибежали Колька с Валиком. Вместе перетащили снаряд на ровное место и стали бить камнями по носовой части  бомбы. Снаряд молчал, издавая лишь глухие стоны. Тогда мальчишки решили бросить его в костер.
   Страшный гул разорвал горную тишину, отдаваясь тяжелым эхом в лощинах и трущобах. Коля упал замертво, а тяжело раненный Валик пополз в направлении  поселка. Дополз до рукотворных прудов и умер. Уцелел лишь Сашка.  До смерти напуганный, не останавливаясь, бежал он  прочь от смертоносного места, не в силах осмыслить случившегося.
   Дома, никому ничего не сказав,  он завалился спать, чтобы как можно скорее забыть весь этот кошмарный сон.  Обеспокоенные родители мальчишек трясли Сашку, допытываясь, где их сыновья, но Сашка, словно в беспамятстве бормотал что-то бессвязное, обливаясь холодным потом. И лишь утром поведал он взрослым страшную правду.
   Трагическая весть мигом облетела поселок. Горевали все. Проводить  ребят в последний путь пришли и стар и мал. На тротуаре, во дворе и на балконах  старого,  с деревянными лестницами и перилами, трехэтажного дома стояли люди. Убитая горем мать покойного Коли, упав на колени, обливалась горючими слезами.
   -   Сестра! Ты говорила, что я счастливая! А выдашь, как вышло?!
       Похоронили друзей детства в одной могиле, как братьев, вместе принявших  смерть на пороге юности.
   Никогда еще поселок так не плакал и не горевал, как в тот черный для его истории день. Пожалуй, самый трагичный после лихой военной годины и послевоенного времени. Сашка так и не смог проститься с друзьями: его всего знобило, словно в лихорадке. В голове сильно шумело, а перед глазами стояли окровавленные тела ребят.
   Перевал можно сравнить с заповедными местами: настоящее царство флоры и фауны, где водится много разной рыбы, дичи.  Немало редких, полезных человеку растений.  Сколько грибов, ягод! А чего стоит сосновый бор, каштанник!  Множество пещер и лесных озер. Теперь этот поистине
Царский уголок природы напомнил о себе еще и как военный полигон огненного лихолетья, преградивший вместе с советскими войсками путь гитлеровским полчищам, рвавшимся к Черному морю. 
                         

                                                                   7.
 

     Вначале  весны Тина  объявила Атамановым о своем уходе. Анна Максимовна в расстроенных чувствах заперлась в своей комнате, а Иван Петрович нервно вышагивал по гостиной, позабыв о потухшей папиросе.
    -    Жалко мне вас, - призналась ему Тина.
    -     Жалко, а бросаешь, - невесело улыбнулся Иван Петрович.
    -     Если позову, не пойдете ведь, - осторожно спросила Тина.
    От неожиданности  хозяин дома закашлялся.
   -      Не пойду?!
   -     Так уж и  решитесь? – не поверила Тина. – Променяете хоромы на мой полупустой дом посреди леса?!
   -   А на что они мне, хоромы?
   -    Дети у меня.
   -    Детей я люблю, ты же знаешь.
   -    Мои вредные. В особенности Павло. Настырный, паразит! Весь в отца.
    -   Поладим.
   Анна Максимовна выглядела более чем удрученной, хотя слабость ее Ванечки к женщинам помоложе была известна ей давно. Когда он уходил от нее, она плакала навзрыд, выкрикивая вслед бранные слова.
   -   На молодую потянуло, бесстыдный! Совсем из ума выжил! Ничего, отольются тебе мои слезы. Приползешь еще, неблагодарный! Быстренько ухайдакают. Используют и вышвырнут, как ненужную вещь. Скучно ему, видите ли. Теперь будет весело. Нахабу себе на шею вешаешь. Заездят тебя чужие деточки, как старого коня.
   Иван Петрович не спешил играть новую для себя роль отца: присматривался к детворе, те – к нему. Бог не дал ему своих, но это вовсе не означало, что он не способен полюбить чужих, понять их и приласкать. Тина как-то заметила ему, что из него получился бы неплохой  отец и семьянин. « Ты хочешь дать мне такой шанс? – спросил он тогда в шутку семьянин. Тина ничего не  ответила, лишь задумалась на мгновение.
Та шутка обернулась явью. В книге его теперь уже немолодой жизни открылась новая, можно сказать, чистая страница, полная  забот и обязательств перед собственной совестью и этими детьми. Пожалуй, самая ответственная в его жизни. Какой она будет, эта его страница? Что напишет в ней судьба?
   Дети, Иван Петрович будет жить с нами, - твердо сказала Тина.
Больше разговоров на эту тему не было. Было ясно, что Атаманов вошел в этот дом ни на один день.
   Жизнь многолюдного поселка мало влияла на привычный уклад Тининой семьи: жили, как умели. Детство у  ребят было далеко не сытное, но все равно счастливое. Здесь всегда рассчитывали только на свои собственные силы и умение выкручиваться из любой житейской ситуации. В доме всегда пахло свежим хлебом и разнотравьем. Как будто тут совершенно иной, отличный  от сельской действительности, мир. Со своими  законами и  правила, привычками  и  возможностями. И создавали их – житейские обстоятельства вместе с матушкой – природой – главной и можно сказать единственной кормилицей скромного семейства, не привыкшего плакаться на судьбу и уповать на чудо.
   Чай в самоваре заменяли душистые отвары из мяты и чабреца. Ароматные компоты приготавливались из дичек с  лесными ягодами. А борщам и салатам могла  позавидовать любая вегетарианская кухня. Больше всего любили в этом доме напиток из чайного гриба, взвары и компоты с киселями.
А еще – сладкое домашнее печенье и пирожки с патрибкой.
   Дочь Вета сразу привязалась к Ивану Петровичу, который, по словам матери, вполне мог заменить ей отца. Сестра младше брата, а посему – доверчивее. Непоседа и говорунья. Тарахтушка, одним словом. « И в кого ты такая, егоза?» -  ласково спрашивал  девчонку Иван Петрович. « В кого – нибудь!» - бойко отвечала вертушка. В ней была та житейская практичность и естественность, которая присуща детям из бедных семей.
   Павло, как любила называть  мать сына, не торопился признавать в Атаманове большого друга семьи и уж тем более отца. Пусть даже отчима. Больше молчал и присматривался к новому в их доме человеку, посягнувшему на его законное право быть здесь мужчиной и первым помощником. Иван Петрович отметил в парнишке с пытливым умом и умелыми руками привычку во всем полагаться только на себя. Мать поручала и доверяла ему большую часть мужской работы и он справлялся: все время что-то строил, ремонтировал, изобретал. Ему нравилось заниматься резьбой по дереву, выжигать лобзиком и готовить домашнее хозяйство к зиме. Но больше всего Пашка был привязан к лесу, к перевалу,  где чувствовал себя, как рыба в воде. Он жил охотой, рано научился понимать язык природы – птиц и зверей, мог долго и увлеченно рассказывать об этом. У него и ружье имелось. Правда, на глаза лесникам старался не попадаться. « Нашел игрушку, - ворчала Тина.- Мал еще с оружием расхаживать с утра до вечера. Затаскают потом по милициям.» Пашка огрызался, в душе соглашаясь с матерью.  но ничего поделать с собою не мог. Наедине с природой он чувствовал себя другим человеком: свободным и независимым. Любил и понимал этот загадочный и бесконечно добрый мир. Грустный и веселый. Умный и почти непостижимый.
   На пристрастии к охоте и сошлись они с Иваном Петровичем. Вместе ходили на кабана, на козу,  На зайца.  Ловили рыбу и плели сеть, отличали картечь и вырезали пыжи для патронов. « Снюхались, - подначивала их Тина. – Теперь домой палкой не загонишь: избегаются по лесу, как те гончие» Из своих походов мужчины возвращались усталые,  но счастливые. А если еще и с добычей вернутся, разговоров потом ни на один вечер. Бывалый охотник нахваливал  юного, а тот, смущенный, отмахивался.
   Долгие зимние вечера семья Атамановых коротала в жарко натопленной кухне под аккомпанемент в печи поленьев да завыванием  ветра за окном. На плите свистел чайник, а за окном. По стеклам с остервенением бил мокрый снег, переходящий в снегопад.
   Тина любила  длинные, зимние вечера. Можно без спешки  переделать домашние дела, многое передумать и переговорить с близкими. Она не распределяла обязанности: каждый занимался тем,  чем и должен был заниматься. Сама она вязала, штопала, шила, перебирала фасоль и горох. Дочь помогала, а по выходным по просьбе матери читала вслух толстые романы о любви. Сын отвечал за тепло в доме. Иван Петрович плел сеть, рассказывал истории из своей охотничьей жизни, а между делом воспитывал и наставлял детей.
   Последние несколько лет зимы в здешних краях были суровые: снежные и морозные.  Часто дули ледяные, пронизывающие ветры, завывали вьюги и мели метели. Снегопады радовали Тину: урожай будет хорошим и дом не так продувается. Крыша простоит под пышной снежной шапкой до самой весны.
   Она благодарила судьбу, что та вспомнила о ней, что через много лет после гибели  близкого, бесконечно дорогого человека,  снова почувствовала что значит быть любимой. Плечо любящего, надежного человека, умудренного жизненным опытом, друга, придавала уверенность в завтрашнем дне. Именно уверенность. Его поддержка окрыляла и придавала сил. Она забыла, что такое одиночество и безденежье. Хроническое безденежье. Так и благодарила бы судьбу и Всевышнего за помощь, если бы в одночасье все это не изменилось. Бесповоротно. Сын ушел служить в Армию, дочь подалась в большой город работать на комбинате, а Иван Петрович объявил о своем уходе. Тина не плакала, нет. Она никогда не плачет. Все правильно. Когда- то это должно было случиться. Ее Ванечка ушел доживать свой век  в дом, в котором прошли лучшие годы его жизни, в котором прожил с законной супругой целых сорок лет. «А чего ты ждала? – спрашивала она у себя. – Детей к себе не привяжешь, а мужика – тем более. Он, как говорится, птица свободного полета».
    В последний перед разлукой день Иван Петрович обнял ее и сказал прощальным, но больше извиняющимся тоном:
    -   Тина, детка, не держи на меня зла. Очень тебя прошу. Ты – самое лучшее, что было в моей жизни.  Правда.
   Она испекла фруктовый пирог с медом, а он приготовил жаркое. Запивали терпким вином из дикого винограда. Перебирали в воспоминаниях прожитое – пережитое. Десять лет! Десять счастливых лет! Он был благодарен ей за то, что она украсила его однообразную жизнь, а она -  что помог ей поднять детей, что разделил с ней незавидную участь матери – одиночки, что вовремя подставил плечо.
   Впервые за эти годы Тина почувствовала себя свободной… И совершенно одинокой. Нужно все как следует обдумать, и решить, как жить дальше, на что рассчитывать?  Хотя, где ее не пропадала?! Всего в жизни пришлось хлебнуть: и дурного, и хорошего.
   После службы в Армии сын уговорил ее перебраться в поселок, поближе к людям. Она долго не решалась, но потом  согласилась, Что она одна, без детей? Чертополох. Так, наверное, и доживала бы своей век вместе с сыном и невесткой, если бы не уговоры дочери перебраться к ней в большой, шумный город. Виолетта с мужем работали на комбинате, а она возилась с малолетними внуками, стряпала, стирала. Ютились  впятером  в коммунальной комнатушке. На предприятии подходила очередь на благоустроенную квартиру, и  состарившаяся Тина играла в семье дочери не только роль палочки – выручалочки, но и  давала надежду на  выделение дополнительной жилплощади. Она  понимала, что в поселок, где прошла почти вся ее жизнь, возврата нет. Она сильно состарилась, часто болела и тосковала по местам, ставшими для нее родными. Тина смирилась с участью приживалы, положившись на судьбу. А что она могла?  Но та, видимо, не успокоилась…
   Дни и ночи, переходившие в месяцы и годы, она почти неподвижно лежала в душной, тесной комнате, пораженная тяжелым недугом. Несчетное количество раз она заново проживала свою непростую жизнь, прося у Господа  упокоения. Но смерть почему – то не забирала ее в свою вечность. Дочь ухаживала за ней: ставила уколы, массажировала атрофированные части тела, отпаивала настойками и отварами из трав и кореньев.  И все-таки, Господь сжалился. Тина встала на ноги. Не верилось, что удалось выкарабкаться, вырваться из цепких лап коварной болезни. Потом было шумное новоселье в трехкомнатной квартире, в которой  ей выделили отдельную комнату. Но Тину это не радовало.  Мысленно она по-прежнему жила  за речкой, в  просторном доме  на зеленом косогоре. В окружении лесных и садовых деревьев, диких и домашних цветов и растений. Торопливым шагом ходила на перевал, подрабатывала в поселке,  хлопотала по хозяйству.
    … Сидя у окна, она с безучастным видом смотрела на каменный двор с поломанными скамейками, на балконы, увешанные бельем. На бесцельно гоняющую бездомных кошек и собак детвору. Все вокруг казалось ей серым и однообразным: пыльная улица с грохочущими железными машинами – трамваями, троллейбусами и автобусами, орущая по вечерам,  подвыпившая молодежь, пропитанный гарью воздух, от которого Тина постоянно задыхалась. Это сильно удручало и печалило ее, навевая тоску по местам, где она чувствовала себя нужным, полезным человеком.
Теперь у нее взрослые внуки, уютная комната с окнами, выходящими во двор, а радости и спокойствия, как не было, так и нет. Душа ее спала, так и не сумев проснуться. Чужая она в этом суматошном,  крикливом городе, в бетонном скворечнике на пятом этаже. Городской жизни она не знала, не понимала и не хотела ее понимать. « Не про меня она, дочка, не про меня. Чужая я здесь. Чужой и останусь».   
   Голова ее поседела, память ослабла, лицо покрыли множество мелких морщин. Теперь она старуха, как говорит ее зять. Несносная, скучная старуха, выживающая из ума. Ей все еще не верится, что жизнь уже позади, что она немощна и больна. И что на лучшее нет никакой надежды. Впереди
Еще более безрадостная, бессмысленная старость.
   Тине казалось, что она живет в другом мире – запутанном и непонятном, что между ее детьми и внуками высокая, непробиваемая стена. Стена непонимания и вечных недомолвок. И с каждым днем, с каждым часом она становилась все выше и выше. Ей хотелось преодолеть эту преграду, хотя бы чуточку приблизиться к близким людям, но стена не поддавалась.
   Что  безвозвратно отдалило  ее от домашних, почему они с трудом терпят ее и даже не скрывают своего неудовольствия, порой, раздражения. В чем она провинилась перед ними? Пенсию отдает в общую копилку. Благодаря ей, старухе, дочь получила трехкомнатную квартиру в  новеньком доме  с десятью подъездами. Ей холодно и неуютно от этой стены отчуждения. Когда, в какой момент стала расти стена отчуждения,  Тина так и не смогла понять. Может, все это из-за того, что она сильно состарилась  и непростительно отстала от нынешней жизни со всеми ее заморочками и причудами, а дети давно выросли и повзрослели, так и не сумев понять ее большого возраста? Сердце старой женщины разрывалось на части. Ей хотелось быть поближе к зятю, к внукам. Но они этого не желали.
   Порой ей хотелось напрочь разрушить  эту стену и начать все сначала. Чувствовать свою необходимость  в этом доме, быть для родных не обузой, а нужным,  в чем-то даже незаменимым человеком. По дому она всячески помогала: убиралась, готовила, гладила, а вот в советах ее, в участии при обсуждении тех или иных семейных вопросов никто не нуждался. Как будто она  чужой, посторонний человек, не желающий  родным добра. Стоило только рот открыть, как тут же слышала:
   _   Ой, не лезьте!
Или:
   -    Да, что вы в этом понимаете?!
   -     Мама, ну кто вас просил язык подкладывать?!
   -     Такое скажете!..
Внуки смотрят исподлобья. У них безучастные, холодные глаза. Эгоисты еще те.  Грубят, отмахиваются, а ведь она вынянчила их.
   Уединится она в своей комнате и подолгу не выходит. Сидя на кровати, перебирает старые семейные фотографии, вяжет или перелистывает в памяти   
Пожелтевшие страницы своей долгой, временами, безрадостной, жизни. Ей вспоминались прежние времена, когда она понятия не имела о том. Что существует в этой жизни непреодолимая пропасть между самыми близкими людьми, стена отчуждения и равнодушия, отравляющая и без того безрадостную старость.
    Последнее время картины прошлой жизни проносились перед ней, как запоздалые осенние листья. Она не могла  простить себе того, что  поддалась уговорам дочери и красоту сельской природы  променяла    на каменную клетку. « По земле пройтись бы ноженьками…» Променяла, но,  видит Бог, не забыла. Любимый поселок, подворье, сад, перевал,  запах  цветов и трав, аромат диких груш и яблок…
   Однажды ей почудилось, будто ее мягкая кровать стоит в яблоневом саду, наполненном жужжанием неугомонных пчел. Вспомнилась пасека, которую каждое лето ставили  за ее домом приезжие  пчеловоды. Из груди Тины невольно вырвался вскрик. Смешанный, насыщенный запах природы щекотал ноздри, проникал в ослабшее, больное тело. Губы ее дрогнули и на них обозначилось подобие улыбки. Она услышала спокойный голос пасечника Виктора: он принес ей только что накачанный мед, пьянящий волшебным ароматом. Она вдохнула его. Хотела протянуть руку и взять блюдце с медом, но из-за слез, которые текли по щекам, образ некогда дорогого человека расплылся и исчез…

                                                                                   г. Горячий Ключ,  Кубань