Форум литературного общества Fabulae

День четырнадцатый
Евдокия, обыкновенно крепко спавшая всю ночь, в тревоге  проснулась. Она чувствовала дыхание Одоевского, с которым не только он, но и она пила жизнь, на своей опущенной руке, но не различала его лица: за окном была черная пустота. Та же тяжесть - безлунная, беззвездная, безнадежная… Но сейчас было в ней что-то беспощадное, Евдокия сразу почувствовала это, еще до того, как ясно осознала: «Дождь перестал…»  Эта мысль пронзила болью все ее существо, за ней последовала бесконечная череда еще более страшных мыслей. Они, казалось, подступали со всех сторон, замыкаясь вокруг неизбежного, непоправимого «Дождь перестал…» чудовищным кругом.  Евдокия мучительно пыталась вырваться из него, ей хотелось забыться, хотя бы до утра, пока спит Володя - невыносимо было сознавать это в одиночестве. Наконец она без сил упала головою на подушку, не пытаясь даже сдерживать рыданий.
Одоевского также разбудило какое-то предчувствие. Он в тревоге поднялся и сразу понял: что-то произошло. Не было того привычного шума дождя, прервалось это сладостно-мучительное забытье, что он нес в себе. Его сменило беспокойство, страх, отчаяние… Приблизившись к Евдокии, содрагаемой  беззвучными рыданиями, Одоевский сам едва сдерживал слезы, его не оставляла ужасная мысль: «Как она это вынесет?..» Ничего не говоря, он обнял ее дрожащие плечи. Евдокия повернула к нему мокрое от слез лицо и едва слышно произнесла: «Володя, отпущенное нам время истекло…» В этих словах было столько безысходности и горечи, что Одоевский уже не мог сдерживать себя, он торопливо осушил ее слезы и приложил пальцы к ее губам: «Не говори так. Нам придется расстаться на какое-то время, но я обещаю тебе, слышишь, обещаю, - порывисто говорил он, сжимая ее руку, - мы будем вместе. Ты моя перед Богом, пусть никогда ты не станешь моею перед людьми, я сделаю все, чтобы не видеть твоих слез». - «Ты их не увидишь», - горько произнесла Евдокия и зарыдала. Одоевский понял, что сейчас не сможет успокоить ее словами, он взял ее на руки и стал баюкать, как ребенка. Он гладил ее волосы, говорил «Дунечка, любимая, все будет хорошо», потом понимал нелепость своих слов, но не умолкал, и вскоре услышал мерное дыхание Евдокии, забывшейся тяжелым сном. 
                                 
                                                 * * *
                                                       Расставался я с душой…
                                                                                Цыганский романс

Когда утром она вышла к их уединенному столику на террасе: в его рубашке и халате, с небрежно забранными волосами, ему показалось, что его жизнь всегда была такой - в этом доме, за этими окнами, куда в прежние, счастливые дни непрестанно колотил дождь, а сейчас лишь легкий ветер заносит в форточки желтые и багряные листья.
Видимо, это мгновенно отразилось во взгляде Одоевского, потому что, встретив его, она как-то порывисто, одним движением оказалась рядом. Еще мгновение под взглядом этих серых любящих глаз - и она беззвучно рыдает, прижавшись к его щеке. Он сжимает ее безжизненную руку и у самого своего уха слышит: «Володя, зачем? Зачем выглянуло солнце, чтобы сокрылось наше счастие?..» - «Что-то подобное я помню у Шекспира». - «Ромео и Джульетта были счастливее нас. Они умерли мужем и женою». - «А мы никогда не сможем принадлежать друг другу. Но знай, Дуня, в душе я всегда буду твоим мужем». - «А я твоею женой. Навеки…» Последнее слово она произнесла почти беззвучно - силы, отнимаемые страданием, вновь покинули ее. Одоевский было подумал, что она в обмороке и, оставив ее в креслах, побежал за водою. Но она как-то судорожно удержала его за руку, словно боясь расстаться даже на минуту, не сознавая еще до конца, что сегодня, сейчас, должно будет расстаться надолго. А он горько усмехнулся, почти без сил упал к ее ногам и зарыдал, как ребенок: «Господи, Дуня, как же я буду жить…дышать…» Как ни странно, но его порыв отчаяния неожиданно придал сил Евдокии - она опустилась рядом с ним на колени и, обняв его склоненную голову, как могла громче и тверже проговорила:  «Ты сможешь, Володя…мы сможем». Одоевский поднял к ней влажные серые глаза, исполненные какой-то детской надежды на невозможное. О, лучше бы он не смотрел так! Евдокия, приблизив его лицо к себе, в каком-то исступленном неистовстве начала целовать его бакенбарды, и Одоевский, и она мысленно пытались оправдать то, что было уже почти неизбежно: «Быть может, это последняя наша возможность, мы и не свидимся более наедине…»
Это нестерпимое солнце, раскаляя стекла террасы, обливало горьким золотом лучей своих сливавшихся в неистовом порыве - и все это было как-то дико, неестественно…
Но вдруг, как молния, тогда, в Екатерининском парке осветившая ее лицо, пришла к Одоевскому внезапная мысль: «Нам будет еще тяжелее». К Евдокии она пришла раньше, но ей, почти потерявшей власть над собой. Удалось отогнать ее. Но сейчас, когда ее, уже затуманенный негою, взор, встретил его, сомневающийся, Евдокия мгновенно отгадала мысли Одоевского. Она поспешно освободилась из его объятий и встала.

                                             * * *
«Я завтра же уеду в Петербург. Нет, сегодня - невыносимо быть в этом доме без тебя, здесь все дышит воспоминанием нашего счастия, нашей бури».
Одоевский и Евдокия, одетая уже по-дорожному, по мере своих сил успокоили друг во друге взбунтовавшуюся страсть. Казавшиеся спокойными, они второй час прощались, находя все новые предлоги отдалить момент расставанья. «Пиши мне в дом Ланского, что на углу Мошкова переулка и Большой Мильонной - я занимаю там флигель». - «Володя, - в радостном изумлении произнесла Евдокия, - флигель дома Ланских…он прилегает к небольшому строению во внутреннем дворе…» - «Да, тоже своего рода флигелю», - подтвердил Одоевский, не понимая еще, к чему клонит Евдокия. - «Раньше его занимал управляющий, а теперь, - остановилась она, и Одоевский заметил,  как загорелись радостью его печальные до того глаза, - там хранятся охотничьи снасти папеньки, а также всякая старая мебель и бабушкины сундуки». - «Ты хочешь сказать, что дом твоих родителей…» - начал пораженный Одоевский. - «По соседству с твоим…Я перееду жить туда…» - с внезапной решимостью начала Евдокия. - «Поселишься в одном из бабушкиных сундуков», - шутливо продолжил Одоевский. - «Володя, не смейся, я ведь не шучу. Я смогу слышать твои шаги, твой голос, твою игру…»
Он смотрел в ее глаза и верил, что так будет. Возможно, не сразу, но будет. Также как сегодня утром, когда проявилась сила ее воли, он понял: она сможет. Сможет выносить разлуку - не заболеет, не угаснет, а будет жить ради него. Так и сейчас он был уверен, что она оставит мужа, не взирая на презрение света - она будет пить жизнь в едва уловимых звуках его голоса…
«Я едва не забыл», - произнес Одоевский, доставая из-за рубашки, которую все эти дни носила Евдокия, и которую он решил никогда не снимать, вчетверо сложенный листок бумаги. Евдокия, взяв его в руки. Развернула. «Это мой романс к тебе», - произнес Одоевский. Она спрятала его на груди. «А взамен я попрошу твой локон», - с шутливой настойчивостью приблизив лицо к Евдокии, сказал Одоевский и поднялся за ножницами. Она повернулась к нему спиною, а он, упоенно вдохнув запах ее волос, отстриг небольшую прядь. На ладонь его упал один из ее блестящих, душистых локонов, которые он так любил перебирать. «Я спрячу его в медальон, - произнес Одоевский, приблизившись к уху Евдокии, - и всегда буду держать у своего сердца». Она развернулась к нему лицом, и он сразу же привлек ее к себе продолжительным поцелуем.
«Нельзя более оттягивать неизбежное, - произнесла Евдокия, когда они смогли, наконец, оторваться друг от друга, - лошадь давно готова». - «Ты снова права», - горько проговорив, взял ее за руку Одоевский, и они направились к крыльцу.
На них дохнуло осенним спокойствием, непривычным после четырнадцати дней бури. Легкий ветер едва колыхал верхушки яблонь, среди листьев которых прибавилось пожелтевших. Солнце не светило так ярко, как утром, но проглядывало иногда из-за белых расплывчатых облаков, сменивших грозовые. Одоевский помог Евдокии взобраться на лошадь, но не в силах был отпустить ее руки, то целуя ее, то прижимая к сердцу. Ей невыносимо было видеть его, словно умирающего, жадно ловящего последние глотки жизни; свою боль она затаила, сумев даже развеселить его. Хотелось вырвать у него руку и скорее умчаться, но несчастные глаза Одоевского, устремленные снизу вверх, удержали этот порыв; Евдокия склонилась к его руке и прижалась к ней долгим поцелуем. «Прощай, Володенька», - оставаясь как можно ближе к его лицу, произнесла она. Одоевский машинально отпустил ее руку, зажмурившись от боли. А когда он открыл глаза, то увидел только облако пыли, взметенное лошадиными копытами. Без сил опустился он на землю и, закрыв лицо руками, удушливо зарыдал.

                                             * * *
Уже темнело, когда старый камердинер Одоевского уговорил, наконец, барина войти в дом. Владимир опустился на диван у камина, ветер в трубе которого сейчас завывал также, как и в тот, первый день, когда он сидел перед ним и молился, боясь потерять ее. Воспоминанья,  не оставляющие его, стали еще мучительнее, и Одоевский понял: сидя так и предаваясь горю можно сойти с ума, нужно немедленно ехать. Одиночество сейчас было нестерпимо, и он начал торопливо собираться, словно стремясь поскорее спастись от него. Не глядя укладывал в ящики книги, рукописи, ноты, химические стклянки, снял со стены портрет Бетховена...  Отдав распоряжения снести все это вниз, вошел в спальню, огляделся: пока он был на улице, вставили новое стекло. А постель так и оставалась разобранной с того дня, когда он так испугался за Евдокию и когда впервые услышал от нее «Володенька…» Достав из шкафа свои немногочисленные вещи, Одоевский благоговейно сложил постель, на которой спала Евдокия, и вышел из комнаты. Сборы его были недолгими.
Еще синие сумерки стояли над Парголовом, когда карета Одоевского, сопровождаемая небольшим обозом с вещами, отъезжала от дачи. Владимир сидел, прислонившись головою к стенке кареты и закрыв глаза. Он уезжал, унося в сердце воспоминания счастливейших дней его жизни, согретых светлым образом Евдокии, а на сердце - медальон с локоном ее волос.