Форум литературного общества Fabulae

Узник
Тот, кто не испытал в России крепостного ареста, не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата. Чувство это уже почти три месяца не покидало Рунского.
Куда деваться без всякого занятия со своими мыслями? Воображение работает страшно, представляя невероятнейшие, чудовищные помыслы: Евдокию допрашивает Бенкендорф, Софью насильно выдают замуж… Куда не уносились мысли, о чем не передумал его ум, и затем все еще оставалась целая бездна, которую надо, необходимо даже было чем-то заполнить. Им овладевало постепенное нравственное и физическое изнурение, он расстался со всякой надеждою на будущее, ему представлялось ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения. Особенно когда стало известно, что двор покинул Петербург из-за подступавшей холеры, и город практически опустел, Рунский почувствовал себя забытым в этом каземате, обреченным на вечное одиночное заточение. И ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу.
Каземат, в котором томился Рунский, представлял собою комнату в четыре шага в квадрате. Помещал он лазаретную кровать, столик и стул, немного оставляя места для движения. Тюфяк и подушки были набиты мочалом, одеяло - из толстого солдатского сукна. Небольшое окно, замазанное мелом, пропускало в амбразуру толстой каменной стены какой-то сумрачный полусвет.  А когда темнело, ночник с постным конопляным маслом освещал каземат. Железная труба от железной же печки из коридора, проведенная через всю комнату и висевшая над самой головой, раскаливаясь во время топки, сообщала с каким-то треском несносную теплоту верхней половине комнаты, тогда как в нижней ноги зябли от холода. Сидеть неподвижно, снедаемому грустью, было нестерпимо, а ходить можно было, только описывая небольшой круг.
Рунский месяц уже не видел другого человеческого лица, кроме часового, приносившего ему пищу. Несколько допросов, которые были проведены в начале лета Бенкендорфом, не оказали большого нравственного давления на декабриста: он знал, что все названные им имена давно известны, все друзья его уже больше пяти лет отбывают наказание. Единственное, что он узнал утешительного для себя, это то, что лучший друг его Александр Бестужев жив, и находится в Якутской ссылке. Больше надобности допрашивать Рунского не было, но судить его в отсутствии государя также было нельзя, и несчастный несколько недель уже жил в мучительном чувстве неизвестности. 
Рунский предполагал, что больше пяти лет каторги ему не дадут. Но последующее поселение, он знал, будет бессрочным, и в этом случае он никогда больше не увидит Софью. «Единственный способ со временем вернуться к ней - это отличиться на Кавказе, получить офицерский чин и право жить в России. Но Кавказ - слишком легкое наказание, и едва ли я получу его», - справедливо размышлял Рунский, который уже передумал обо всем, и строил теперь предположения о дальнейшей своей судьбе. Переписываться с кем бы то ни было он права не имел, но письменные принадлежности ему выдавались, и Рунский вел дневник. Дневник в форме обращения к Евдокии. «Дорогая сестрица», - начинал он каждый день, в надежде что когда-нибудь она сможет прочитать эти строки.
А дорогая его сестрица… Какой безделицей показалось бы ему собственное несчастное положение, узнай он всю сладкую горечь того обреченного счастия, что чувствует сейчас Евдокия! Как обрадовало бы его то, что она познала, наконец, то чувство, что испытывал он сам подле Софьи, что встретился ей человек, принимающий каждый вдох жизни с мыслию о ней, с именем ее на устах, что она начала, наконец, полностью отдаваться собственному счастию, хотя бы иногда забывая о заботах его самого, Рунского, брата,  сестры… Но как горько, в то же время, отозвалось бы в нем его давнее раздумье о человеческом счастии и о том, как делают его, столь долгожданное и едва обретенное, невозможным цепи, наложенные судьбою - раздумье, оказавшееся пророчеством…