Форум литературного общества Fabulae

Приглашаем литераторов и сочувствующих!

Вы не зашли.

  • Форум
  •  » Проза
  •  » 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

#1 2006-12-08 21:27:29

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Гроза

                                           Есть в душе струны, которые по   
                                                    своенравию или по потребности,
                                                    как на эоловой арфе, отдаются 
                                                    приятно при реве бурь и ветров…

                                                                            Н.А. Бестужев       
     
Был душный день. Под сень беседки
Все царскосельские соседки
Кружком веселым собрались.
Передавались здесь и сплетни,
Беседы разные велись.
Все предвещало дождик летний.

Уж несколько почтенных дам
Направились к своим домам,
И стайка пестрая девиц
С своей скамейки поднялась,
Подобно легкой стайке птиц
За ними следом понеслась.

Она осталася одна, в беседке опустелой - та,
Кто в общем говоре пустом
Участья не имела, чье чело
Возвышенным умом озарено.

Уж сильный ветр ударил дверцей -
Она укрыться не спешит.
Возможно, что-то в юном сердце
Его с сей бурею роднит.

В ее очах, как в темном небосводе
Блистают молнии порой.
О, как она внимает непогоде
Своей мятежною душой!

Вот хлынул дождь, и застучало
По листьям лип и тополей.
Младой охотник величаво
Сидел на лошади своей.

И он, грозы не устрашаясь,
Неторопливо проезжал
И, взором к ветру обращаясь,
Чего-то ждал.

Он ждал давно. О счастии мечты
В нем не отжили - простоты
И правды он искал - Но где? -
Посреди модных зал,
Где никогда они не жили.

Женился, как велит родня и свет
И потому, что 25 минуло лет.
Но, все же, продолжал ее искать,
В отчаянье твердя: "Мне счастия не знать!"

И дождался. "Это она!" - мелькнуло в нем,
Когда увидел он в беседке, под дождем,
Младое существо, что там стояло.
Все в ней живою прелестью дышало
И простотой - чего душа алкала,
ЖдаЖдала и безнадежно так искала!

Баязет раздраженно поводил ушами: идти под проливным дождем, да еще тихим шагом, явно не нравилось коню. Тут пришлось остановиться совсем - всадник спешился, подошел к беседке и скрылся среди обступавших ее деревьев. Его шагов не было слышно из-за шума дождя, а взор той, которая за несколько мгновений вызвала в нем столько противоречивых мыслей и чувств, был обращен к небу, так что никаких препятствий к тому, чтобы лучше ее разглядеть, у молодого человека не было. Хотя первым, невольным его движением было поднять глаза к небу - туда, куда смотрела она, словно это могло приблизить его к ней.
Свинцово-синие, переполненные водою и электричеством, тучи, обильно посылали на землю излишки того и другого, несовместимые стихии - огонь и вода, были одновременно страшны и упоительны в своем совмещении. «Дождю никогда не залить молнии, в то же время, как и молнии не остановить дождя, - думал он, - неужели это и есть: чувства и разум, любовь и долг...эти старые и вечные, как мир, нравственные дилеммы, неужели и мне придется с ними столкнуться...или уже пришлось?...»
Она неотрывно глядела в разрываемое молниями небо, не замечая, что платье ее уже мокро насквозь, не шевелясь, казалось, не дыша…
Громкое лошадиное ржание, хорошо уже слышимое в затихающем шуме дождя, испугало ее, она вздрогнула и обернулась. Он увидел ее лицо, исполненное того первобытного восторга, какой охватывает всякое мыслящее существо при соединении с природою. Она увидела лишь большие серые глаза, сразу скрывшиеся, услышала торопливые шаги по траве и топот лошадиных копыт.

                                                * * *
«…В день именин твоих, запасшись бутылкой италианского, влез я в шар, торчащийся над собором Святого Петра. Там лег на мраморный пол, и ну давай потягивать за здоровье его сиятельства князя Владимира Федоровича, и за здоровье ее сиятельства княгини Ольги Степановны…»
Снова стало как-то нехорошо, тягостно, даже стыдно - уже не в первый раз такие чувства поднимались в его душе при упоминании имени жены. Все эти дни он жил какой-то дотоле неведомой ему жизнью, пребывал в состоянии, которого и сам себе не мог объяснить.
«…ты из сего можешь вразумить, посредством транстенденциального идеализма, - заключал, как всегда, шутовски, Соболевский, - что я в Риме».
«Я наивно полагал, что перечитывание старых писем как-то отвлечет меня», - думал Одоевский, а сам машинально разворачивал следующее письмо - снова от Соболевского:
«РИМ - сборный город - владыка земли, дворцы и соборы
Неаполь - прелесть, скука и широкко
Помпея - в ней bronzes antiques, цветом как лице ее сиятельства княгини Ольги
La Madonna col bambino - семейственная картина: ее сиятельство с его сиятельством князем Владимиром Федоровичем (колорит заимствован у Иверской)
Соболевский глупая скотина, потому что не может вас забыть…»
Как он прав! Именно мадонна с младенцем. Эта «семейственная картина» начинала ему опостылевать - третьего дня исполнилось 27, а все младенец. Хотелось уже иметь собственных детей.
«Не предвидится ли у тебя зародыш угасающего племени князей Одоевских? - развязно любопытствовал из Флоренции тот же Соболевский, - Пора бы, а то что подумают про Ваше сиятельство те, которые, подобно мне, не имели счастия ссужать Вас своей квартирой для некоторых проделок?» 
А детей все не было. Приятели догадывались о его затаенной жажде отцовства и время от времени не очень деликатно над ним подтрунивали. А кроме собственного желания иметь детей существовал еще и долг перед отечеством - Владимир был последним из Одоевских, древнейшего княжеского  рода в России, не считая его двоюродного брата Александра, томившегося в рудниках Сибири: даже будь у него дети, они не имели бы права на фамилию отца, лишенного чинов и дворянства ссыльного декабриста.
Владимир же сам пребывал почти в положении ребенка, находясь под постоянной опекой жены, семью годами старшей его княгини Ольги Степановны. И за истекшие четыре года супружеской жизни он несколько устал от тягостных в своей неусыпности забот любящей супруги. Он начал понимать, что как ни занимательна и многогранна его деятельность, как ни интересна и насыщенна его жизнь, как ни заботлива Ольга Степановна, нельзя назвать это счастием.
Прежде всего, хотелось чувствовать себя мужчиной, что в обстоятельствах Одоевского не представлялось до конца  возможным - и неусыпная материнская забота жены, и порождаемые ею насмешки друзей были к тому преградами. Чего стоил один Соболевский…
Сергей Александрович Соболевский принадлежал к числу тех людей, что психология называет социопатами - он был обаятелен, общителен, смел и дерзок, порой до чрезвычайности. Кроме этих общих, «социопатических» черт, Соболевский был жутко циничным, саркастичным, насмешливым, и чуждым малейшей сентиментальности. Такие люди, как он, легко подчиняют себе таких, как Одоевский - скромных, ранимых, впечатлительных, доверчивых. Они пользуются репутацией лучших, преданнейших друзей, а сами не упускают возможности как-нибудь подшутить или даже унизить человека, чьим доверием пользуются. Закоренелый холостяк, Соболевский, гордящийся своей независимостью, постоянно подшучивал над бедным Одоевским, и без того невыгодно смотревшимся под крылом Ольги Степановны.
Тщательно подавляемое, возможно, даже, не вполне осознанное раздражение, бунт против супружеской тирании поднялись в душе Одоевского теперь, когда в жизни его появилась она.
Но что же Ольга? Тогда, пять лет назад, молодой человек, только вступавший в самостоятельную жизнь, выразил свой идеал женщины-спутницы в словах «существо, которое понимало бы все его движения,  предупреждало бы все его желания…» Он поверял тогда свои душевные муки, свои сомнения дневниковым страницам, там же отразились и первые проблески надежды на счастие, радость измученной души, нашедшей такое «существо…»  Тогда душевный порыв,  озаренный то ли подлинной, то ли придуманной влюбленностью, принадлежал проникшейся его бесприютностью и одиночеством Ольге Степановне. Теперь Одоевский возроптал: умозрительные представления о жизни, которыми отличался он в молодости, сменялись узнаванием жизни подлинной, которая представала перед ним, облаченная в образ той девушки, внимавшей неистовой стихии. «Головная любовь», таким и было  во многом его чувство к будущей своей жене, сменялось чувством подлинным и глубоким.
Можно ли было назвать это чувством? Ведь он едва ее разглядел, он даже не знает, кто она, как зовут ее. Но ему хотелось думать о ней, думать о ней постоянно.
Несколько раз Владимир подъезжал к той беседке Екатерининского парка в надежде вновь видеть ее, но каждый день возвращался ни с чем.
Ольга Степановна же сейчас была в Москве, гостила у родственников - холерные карантины под Петербургом препятствовали ее въезду в столицу и ее окрестности. А Владимир жил один, в любимой своей даче на парголовской дороге, невдалеке от подъезда к Царскому Селу, куда уехал «охотиться», как сказал он жене. Но не охота была главною причиною - Владимир давно жаждал уединения, возможности отдохнуть от чрезмерной опеки, которой окружала его жена, возможности беспрепятственно посвящать все время своим занятиям.
И сколь они были разнообразны - литература и философия, музыка и гастрономия…
Владимир сотрудничал в «Северных цветах» покойного Дельвига. Не так давно в альманахе была напечатана нашумевшая новелла «Последний квартет Бетховена» - история трагической судьбы великого музыканта, перед талантом которого Одоевский преклонялся. Она принесла Владимиру первую литературную известность, если не считать нескольких наивных статей юноши,   недавнего пансионата, нещадно обличавших условности большого света, которые были напечатаны в альманахе «Мнемозина», совместном издании юного Одоевского и его приятеля Вильгельма Кюхельбекера, существовавшем в 1824 году. Сейчас же Владимир  входил в большую литературу - входил, как писатель пушкинского круга.
Музыка…Музыка была его страстью. Играл он с такою живостью, с таким чувством, с такою выразительностью, что даже и те, кто не понимал музыки, слушали его с удовольствием. Он поражал беглой игрою и легкостию, с какой ему давались сложнейшие фуги Баха, музыка которого всегда производила на Одоевского то же впечатление, что  «разговор умного, доброго человека». С ранних лет сочинял он и сам.  «Тени Себастиана Баха» посвятил он собственную фугу и всегда поверял свои музыкальные оценки масштабом Баха и степенью приближения к нему.
В музыке прорывался «застылый пламень» его души, и одним лишь звукам доверялся он без оглядки.
А в ранней юности главным увлечением Одоевского была философия.  Во времена пансиона Владимир  был «любимейшим учеником-мечтателем»- по меткому выражению его брата - профессора логики Ивана Ивановича Давыдова. Юные любомудры, Одоевский и его товарищи, верили в возможность той абсолютной теории, посредством которой можно было бы строить (они говорили - конструировать) все явления природы. Немецкий философ Шеллинг, чье учение преподавал Давыдов, был «истинным творцом положительного направления в нашем веке», - считал Владимир.
А брат Александр, рослый красавец, поэт и столичный офицер, гордо носивший шляпу с белым султаном, жадно рвавшийся навстречу наслаждениям жизни, был полной противоположностью тщедушному и не по летам рассудительному Вольдемару. Беспечный любимец муз писал кузену в стихах, которые заканчивались такими словами:
              Без заблужденья - счастья нет!
Однако эта формула жизни тогда оставила Владимира равнодушным. Гордые помыслы молодого любомудра были направлены совсем  в  противоположную сторону: преодолевать заблуждения человечества поиском и постижением некоей туманной и недоступной, но наверняка существующей Абсолютной Истины. Тогда свое счастие он положил искать здесь…
Теперь же…любомудрие все отступило на задний план, Абсолютной Истиной же было то, что он любит, как никогда в жизни. «Без заблужденья - счастья нет!» - кажется, теперь он начал понимать, что имел в виду Александр. Он начал чувствовать, что все огромное, столь горделиво и самонадеянно возводимое им здание рушится. Да, неизбежно рушится. По крайней мере, в нем пробита порядочная брешь - пробита напором стихийного, внезапно нахлынувшего чувства. Он начал прозревать ущербность даже высшего творческого интеллекта, если носителю его неведомы простые, земные, грешные чувства, что бесстрастное, вознесенное над земною суетой и земными чувствами величие природы не способно оградить человека от назначенных ему самой же  природою земных треволнений, ибо в них заключен пусть трагический, но неизбежный смысл человеческой «грешной» жизни. И теперь уже ничто не в состоянии было заглушить в нем голоса этой жизни…

                                       *  *  *
Жизнь казалась ей пустой. Бессмысленной. Ничем не наполненной. Человек, с которым бы она хотела поделиться своими мыслями, был далеко. Но не так далеко, как тот, с кем ей следовало делиться чем бы то ни было… Рунский томился в Петропавловской крепости, всеми забытый среди опустевшего Петербурга. Письма Павла были так редки и холодны, что Евдокия перестала их ждать. Счастие брата, успехи сестры – она жила этим так же, как и до замужества. И знала: даже будь Павел  здесь, в Царском, все было бы также. Та весна, проведенная с ним, уже не возвратится. Евдокия поняла это, когда он уезжал, холодно прощался, словно она была виновата в его отправке в Тверь. Собственно причина и была в ней, но Евдокия об этом и не догадывалась, пока Пелагея не рассказала. А Ветровский -  он столько обдумывал этот план (что и говорить – сказать всегда легко!), а как дошло до того, чтобы сделать… Он был человеком слишком благородным, чтобы воспользоваться отсутствием Павла, хотя в мыслях он не просто допускал эту возможность, но был уверен, что так и поступит.
Евдокии было невыносимо видеть его страдания, и она старалась избегать возможных встреч с Ветровским.
Неизвестность судьбы лучшего друга, отдаление (не только физическое) мужа, сознание того, что она – причина терзаний  прекрасного, благородного человека: все это тяжело давило на нее. Долго так продолжаться не могло – перелом был неизбежен…
С недавних пор она начала искать утешения в уединенных прогулках верхом. Карантины вокруг Царского Села были сняты, и Евдокия могла беспрепятственно выезжать и за его пределы. Лишь наедине с природою она полностью отдавалась своим мыслям. Особенно во время дождя.
Почему-то именно дождь способствовал какому-то особому душевному подъему в Евдокии. Какой бы силы ливень не заставал ее, она всегда останавливалась и поднимала лицо к небу.
Несколько дней назад, в одну из таких минут единения со стихиею, в утихающем уже шуме дождя, Евдокию испугало внезапно раздавшееся лошадиное ржание – она была уверена, что парк опустел. Потом…потом она увидела серые глаза, скрывшиеся через мгновение – их обладатель поспешил удалиться. А Евдокия – с того дня она жила только этим воспоминанием. Но к Екатерининскому парку не подъезжала. Хотя ничего изменить уже не могла…

Отредактировано Eudoxie (2007-01-08 01:42:40)

Неактивен

 

#2 2006-12-08 22:01:01

Александр Зрячкин
Хранитель традиций
Откуда: Саратов
Зарегистрирован: 2006-02-14
Сообщений: 2849
Вебсайт

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Интересно. Причём, пока стиховую часть читал - возникало недоумение: как это стихи в разделе прозы оказались...
Удачи Вам!!!

Отредактировано Александр Зрячкин (2006-12-08 22:01:21)

Неактивен

 

#3 2006-12-08 22:05:42

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Спасибо большое, а к чему Вы Талькова процитировали?

Неактивен

 

#4 2006-12-08 22:10:39

Александр Зрячкин
Хранитель традиций
Откуда: Саратов
Зарегистрирован: 2006-02-14
Сообщений: 2849
Вебсайт

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

А это подпись моя. Девиз жизни, если угодно.

Неактивен

 

#5 2007-01-08 01:19:58

Черёмина
Редактор
Зарегистрирован: 2006-02-13
Сообщений: 1744
Вебсайт

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Ааа, вот оно, начало. Что ж, это многое объясняет. Интересно про Одоевского, а про личную жизнь княгини несколько запутанно. Многовато имен. Дельвиг - понятно, муж, который умер. А остальные двое - кто брат, кто друг, кто кавалер? 
И слово "подколоть" здесь не слишком уместно.

Неактивен

 

#6 2007-01-08 01:25:57

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Дельвиг умер, но он не муж. А мужу параллельно было, что Дельвиг умер. А Рунский это названный брат. Простите, такое обилие мужчин )))
А "подколоть" это насчет Соболевского?

Неактивен

 

#7 2007-01-08 01:32:18

Черёмина
Редактор
Зарегистрирован: 2006-02-13
Сообщений: 1744
Вебсайт

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Eudoxie написал(а):

Дельвиг умер, но он не муж. А мужу параллельно было, что Дельвиг умер. А Рунский это названный брат. Простите, такое обилие мужчин )))
А "подколоть" это насчет Соболевского?

Мужчины - не проблема, только желательно, чтобы было понятно их местоназначение smile1
"Подколоть" - современный жаргон. В данном контексте уместнее было бы выразиться "подпустить шпильку" или что-нибудь в таком, архаичном, духе.

Неактивен

 

#8 2007-01-08 01:43:55

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Re: 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

я исправила "как-нибудть подшутить"  - все-таки Соболевский морил по большей части

Неактивен

 
  • Форум
  •  » Проза
  •  » 14 дней бури или Дача на парголовской дороге. Гроза

Board footer

Powered by PunBB
© Copyright 2002–2005 Rickard Andersson