Форум литературного общества Fabulae

Приглашаем литераторов и сочувствующих!

Вы не зашли.

#1 2007-01-08 00:00:28

Eudoxie
Автор сайта
Откуда: УРАл
Зарегистрирован: 2006-12-03
Сообщений: 960

Ветровский..

…Любил, не взяв от своей любви ни листка, ни цветка, ни плода…                     
                                               
                                                    Джованни Боккаччо

                            Журнал Ветровского
…Я просто трус! Да, самый настоящий трус! Возомнил себя этаким всесильным начальником: дескать, располагаю людьми, как хочу…праздный мечтатель! «Поезжайте, князь, в Тверскую губернию…» - думал, с его отъездом для меня что-то изменится, возлагал такие надежды на это лето…И что же? - лето прошло, а я люблю по-прежнему безмолвно, безнадежно…черт возьми, это же Пушкин! Она часто бывает у Пушкина…но это неважно. Все остается также, неизменно, как  и весною: я вижу ее почти каждый день, и также не могу найти в себе сил…мне сорок пять лет - это просто смешно! Жалкий мечтатель, романтик, трус!.. Наверное, мои дети смеются надо мною. А она - она избегает меня, она, кажется, догадывается…а Пелагея - она близка с нею…черт возьми, они, наверное, вместе смеются надо мною! Нет! нет! Она не может, она слишком чиста, слишком непорочна…я чувствую, она тоже страдает. О, если бы она принадлежала человеку, действительно достойному такого совершенства, я бы смирился, я бы попытался забыть…но разве я не пытался?
Решено, завтра я ей откроюсь…Сколько предыдущих страниц исписано подобными фразами! - это становится уже не просто смешно, но страшно… Помню, Володя, маленьким мальчиком, говорил мне: «Знаете, папенька, когда у меня что-то не выходит или просто не хочется делать, в той же арифметике, например, я даю себе слово Ветровского, что непременно сделаю это».
Может быть, и мне поступить, как Володя?..

                                       * * *
Поистине, нет ничего очаровательнее ранней осени в Царском Селе. Окунувшись в золото парков, затеряться среди дерев и здесь, наедине с природою, отвлечься ее красотою от тяжелых мыслей. Но царскосельские парки  сейчас были оживленнее петербургских проспектов, и искать уединения здесь было бесполезно.
Евдокия нашла его среди небольшого сада, окружавшего дачу. Здесь были такие же высокие яблони, как у дома Одоевского, они закрывали собою вид на соседнюю дачу, создавая ту атмосферу уединенности, к которой так стремилась Евдокия.
Тяжелые ветви, склоняясь, обращали к ней крупные золотистые плоды свои,  но Евдокия, не замечая яблок, обходила небольшой сад, снова и снова перечитывая первое письмо, полученное ею от Одоевского:
«Как горько, Дуня, обращаться к тебе письмом, как нестерпимо, поднимая голову ото сна, видеть солнце вместо глаз твоих, какою внезапною тяжестью обрушились на меня это одиночество, это пустота…Ты скажешь, я жесток с тобою?  - Нет, если я скажу, что только делясь с тобою всем, чтобы не происходило со мною и во мне, я смогу как-то облегчить мои страданья.  О, как ужасно сознавать, что ты сейчас плачешь, читая это письмо, а я не могу осушить слез твоих!..
С этого дня я решил обращаться к тебе в журнале моем: все мысли мои обращены к тебе постоянно, и запись некоторых из них, думаю, будет некоторым облегченьем тебе…

                                          * * *
Ветровский любил осень. С нетерпением ждал он окончания лета, в надежде, что золотая осень принесет отдохновенье от бурь и дождей, что наступят, наконец, теплые дни. Последнюю неделю погода стояла именно такая - сухая и ясная. Но эти дни, залитые долгожданным золотом листвы и солнечного света, прошли для Ветровского в мучительной борьбе. Он словно очнулся - желтеющие листья, возвещение наступившей осени, вырвали его из забытия, в котором он пребывал все лето, воспринимая как должное почти постоянное присутствие Евдокии  рядом, возможность видеть ее, говорить с нею. А то, для чего он снял  эту дачу в Царском Селе, для чего отправил князя Муранова с особым поручением в Тверскую губернию, постоянно откладывалось: Ветровский словно боялся, что, услышав прямое признание, итак избегающая его Евдокия совсем перестанет показываться ему на глаза… Но сейчас, явственно почувствовав близость перемены этого - слишком прекрасного, чтобы продолжаться долго, но так естественно уже устоявшегося в его сознании, Ветровский, в беспокойстве, мучившем его неотступно, понял необходимость давно обдумываемого - признания Евдокии.
После обеда у Николая Петровича, увидев, как она спускается в сад и зная, что прогулки ее обыкновенно очень продолжительны, Ветровский раскланялся с другом и торопливо вышел из дома.
День был не такой уже жаркий и солнечный, как вчерашний: небо застилали крупные кучевые облака, почти сливавшиеся с его, как ни странно это звучит, нежно-свинцовым цветом - такими Евдокия называла глаза Одоевского. Начинающая тускнеть листва - та, что еще не озолотилась, на фоне такого неба гляделась чуть ярче.
Среди небольшого сада Ветровский сразу заметил Евдокию -  она, также увидев его, остановила шаги и поспешила спрятать письмо. Сделав вид, что не заметил ее последнего движения, Ветровский приблизился к Евдокии. «Мне необходимо поговорить с вами», - нетвердо произнес он. Она, подняв на него наполненные слезами глаза, слегка наклонила голову назад, чтобы удержать их в себе, и вопросительно взглянула на него. «Сейчас ваши глаза кажутся изумрудными», - вырвалось у Ветровского. - «Вы это хотели мне сказать?» - устало произнесла Евдокия, которая не могла никуда деться от своих страданий, а тут еще Ветровский… «Я хотел сказать, как мне дороги ваши глаза, как я люблю вас» , - проговорил он, и удивление его от этих слов было не меньше, чем у Евдокии.
«Простите меня…» - неожиданно произнесла она. - «За что мне вас прощать? Это я должен просить у вас прощения за мою дерзость». - «Простите меня за то, что я невольно являюсь причиной ваших страданий, - прервала она Ветровского, - за то, что я не могу ответить на ваши чувства, за то, что вышло так, что я принадлежу одному, а люблю другого…» Ее порывистая речь прервалась на этой, невольно выговоренной, тайне. Остановившись, Евдокия встретила удивленный взгляд Ветровского. «Мне не следовало этого говорить, но теперь вы поймете, почему я не могу любить вас».Он, наконец, прервал молчание: «Позвольте спросить, - Евдокия кивнула, - этот человек…он достоин вашей любви, он любит вас? Мне будет легче, если вы ответите». - «Если так, я скажу вам, что этот человек  родной мне, других слов не нужно… Еще раз прошу вас, пожалуйста, простите меня - только сейчас, сама осознав, что значит любить без надежды на счастие, я глубже поняла ваши страдания. - Знайте, Егор Ильич, я глубоко уважаю вас, я люблю вас как дядю, как лучшего друга отца моего…»
Ветровский, не сдержавшись, опустился на колени.  Евдокия порывисто протянула ему руки, прося подняться. Он встал, держа их в своих, но быстро отпустил, убеждая себя, что не стоит еще усиливать ее страданий. «Евдокия Николаевна, вы можете пообещать мне, что наши отношения не изменяться, что вы не станете избегать меня?» - произнес Ветровский.  «Я обещаю вам, - едва слышно ответила Евдокия, - хотя, признаюсь, мне тяжело видеть ваши страданья, сознавая, что я ничем не могу их облегчить. Вы лучший друг нашей семьи и всегда, надеюсь, будете оставаться им. Я также думаю, что этот разговор ничего не изменит…» Горькая усмешка отразилась на лице Ветровского, и он поспешил отвернуться. «Пойдемте в дом, становится холодно», - не заметив, как он изменился в лице, предложила Евдокия. Они вместе направились к выходу из сада. Евдокия подняла взор к небу: оно уже не было похоже на глаза Одоевского, помрачнело и, казалось, вот-вот готово излиться дождем. Дождь…это было любимейшее явление Евдокии. Она решила проводить Ветровского до дачи и вновь выйти в сад. Но этому ее намерению не удалось осуществиться.
Подходя к дому, Евдокия увидела только что подъехавшую щегольскую коляску, кучер которой еще слезал с облучка, едва остановив тройку лошадей. «Павел» - пронеслось в ее мыслях, и тут же предположение ее подтвердилось: из коляски вышел князь Муранов, одетый столичным щеголем - его вида не изменило даже трехмесячное пребывание в провинции. К несчастию, коляска его остановилась прямо напротив выхода в сад, и первыми, кого увидел Павел, были Ветровский и Евдокия, стоявшие рядом, причем на лице ее был написан невольный испуг, который, однако, мог быть истолкован и как обоснованный страх - страх женщины, которую муж застал за свиданием… Так он и был истолкован Павлом.
Евдокия понимала, что ей сейчас следует броситься к мужу в объятья, говорить, как она скучала, как она любит его…Но больше всего ей были противны ложь и притворство, она ни за что не смогла бы поступить так. Но подойти к Павлу и поприветствовать его все же следовало. Князь, ревность которого была всего лишь показной: за прошедшее лето он совсем не думал о жене, предаваясь разнообразным увеселениям, - обнял и крепко расцеловал Евдокию, не исключая, однако, возможности «серьезного разговора» с нею о Ветровском.
Пока Павел приветствовал его, Евдокия постепенно понимала весь ужас своего положения - внезапно в ней вспыхнула настолько острая неприязнь к мужу: «После Володиных рук - он… - он мой муж!» - словно не знала этого прежде, со всей болью такой ясности осознала Евдокия, отворачиваясь в сторону сада и  пряча невольно искажаемое страданьем лицо.

Отредактировано Eudoxie (2007-01-08 19:48:12)

Неактивен

 

Board footer

Powered by PunBB
© Copyright 2002–2005 Rickard Andersson