Форум литературного общества Fabulae

… А меня ещё мрачная помнит больница
Пряжка жёлтая – ужаса сводчатый офис…
-----------------------------------------------
                        * * *
Форточка скрипит. Приоткрываю –
чутко, как задумчивые совы,
вслушиваюсь в ночь – не понимаю,
в чём природы смутные основы…
в белой вазе красные гвоздики,
и колышет ветер занавески, –
город спит огромный, многоликий,
положив под голову по-детски                 
Ингрию… Но Lipton с кардамоном
наливаю, слушаю: о Боже,
кто-то закричал, и дождь по кронам
прошумел… Зачем, зачем тревожат
пустяки случайные? Не знаю.
город спит огромный, многоликий:
в заоконной тьме огни мерцают…
увядают красные гвоздики.

           * * *   
На верхней боковой у туалета
какая-то железка прямо в темя
врезалась больно: «Где ты! Где ты! Где-то!»
Рязань проехав ночью без билета,
я торопил медлительное время.

Дверь хлопала до самого рассвета.
Носила вёдра мимо проводница…

Я думал о тебе – морщинках этих,
сосках, ложбинках, выпуклостях, детях,
которые могли у нас родиться…

«Та-та!.. Люблю!.. Да-да!..» – колёса пели.
Сны. Душный потолок. Снега. Дорога.
И пассажиров заспанные лица…

Твои слова сквозь ночь со мной летели
на чёрный бархат звёздного чертога!
     
                      * * *
И  в частности, она прекрасна,
и, в целом, тоже – просто жизнь!
Без ядовитого сарказма –
сплошная ширь, сплошная синь,
и тёплый хлеб, и руки сына,
и… Что ты хочешь? Всё возьми!
Полёт стремительного клина
птиц над озёрами Земли.
Ребёнок плачет – ножке больно.
Где счастье? Нет его, увы.
За жёлтой шторой пламя клёна, 
густые запахи листвы.
   
                  * * *
Ты – серебристый ландыш
в прохладной тени берёзовой рощи.
Имя твоё – сильное снадобье от печали.
Адората, возьми себе узкие крылья ветра!
«Люблю. Буду любить. Твой навеки».

Лето. Полёт стрекозы. Стук дятла.
Вкус листвы на твоих губах…

В нашей крови растворён
подслеповатый страх предков,
их надежды, печали, редкие радости.
Муравей ползёт по твоему плечу,
как паломник в святые места.

Имя твоё – сильное снадобье от печали:
Давид, Иисус, Марфа, Мария…

Адората…
На высоком перевале,
меж двух белоснежных гор,
мирно покоится
твой золотой византийский крестик...
Слушай счёт кукушки,
пение иволги, шелесты, вздохи…

Имя твоё – сильное снадобье от печали…

                               * * *
Я смотрю на портрет твой – никак не пойму,
что в тебе. Но люблю я, наверное, синий
купол неба и даже в тебе глубину,
обстоятельность профиля, замкнутость линий.

День хорош потому ли? Но ты не пришла.
Что и правильно в целом, и, может, за это
ты дороже мне. Да, не сольются тела,
но приблизятся души к источнику света.

Вот тогда и откроется то, что сейчас
непонятно ещё: все слова и причины
заколдованных троп, недоверчивых глаз
и пространства немыслимые величины.

                      * * *
На простом языке говорившая страсть
бередила густую, еврейскую, злую
кровь, которую выпить – в колодец упасть…
Я безмолвные губы твои поцелую,
Шуршалотта, Шуршалочка, белая мышь!
Колченогая девочка в пьяной хрущобе,
я уеду. Безудержно капает с крыш,
и мяучит кошачья разборка, – ещё бы –
крутобокие тушки сазана, сома
дешевеют… Ты чувствуешь мартовский запах
и стоишь с костылями на фоне окна,
подоконник слезами от счастья закапав…. 

                                 * * *
Когда за окном вагона качнётся грязный перрон,
когда поплывёт в прошедшее твой степной городок,
под лепет колёс и карканье железнодорожных ворон,
под радио громкое пение и тепловоза гудок,

тогда ты станешь навязчивой частью привычных снов,
тогда ты станешь крылатыми строчками повестей,
и тихим лепетом туго натянутых проводов –
мудрым администратором моих локальных сетей.

Пока же я только спящий на берегах Невы
сфинкс – бесполезный камень, но я вернусь! Я вернусь!
И будет небо беременно в глубокий час синевы
непоправимым счастьем – неразрешимый груз!

                        * * *
Может быть, полоснуть, завязать, разбежаться,
может, лечь на холодные рельсы под поезд,
чтобы рвали колёса бессильное мясо…
Да Господь запрещает и зоркая совесть!
Но молчат о железнодорожной разлуке
семафоры, вагоны, платформы во мраке.
Искалечены милые, нежные руки!
Для тебя хоть сейчас у скуластой татарки
я бы взял на базаре кольцо золотое.
Повенчал бы нас ветер навек молодыми,
переехал бы нас тепловоз в Уренгое –
только рельсы, да шпалы, да небо над ними.
     
                             * * *
Что ещё тебе нужно? Замок или карету?
Путешествия по этому и по тому свету?
Что ещё ты хочешь? Проспектом проехать Невским?
Или голову спрятать – укрыть одеяльцем детским?
Ты небесная фея – о да, я верю!
Ты Прекрасная Дама – ты хлопнешь дверью!
Ты уйдёшь ненадолго, а может вовсе…
навсегда. И куда ты ушла, никто не спросит…

                              * * *
Из горячего сердца прочь, на мороз и вьюгу,
как она посмела меня без стеснения вышибить?
Удалой охранник из банка так вот пинком пьянчугу...
Что теперь? Рассмеяться! Заплакать и лишь любить
бледный образ, воспоминание, ту подругу,
что вчера ещё говорила: «Буду верна до гроба!»
и смотрела в окно долго-долго задумчиво…
А теперь, какая с ней приключилась, увы, хвороба?
Под окном, по колено в сырой глубине сугроба,
я стою, и в небе тугая спираль закручена…

                 * * *
        Л. Волчек
---------------------------------   
«Вам, отпетому романтику,
пыл сомнительный и страсть
изучать, как математику, –

деву юную украсть
и на ней по старой глупости…»

«Ах, прости же дурака!
Ты мне душу просто выгрусти!..»

Кучевые облака 
над полоской взморья вспененной…
       
Так прощаюсь я с тобой
и держу, как бомж потерянный,
шарфик бледно-голубой.

                 * * *
У моста решето арматуры.
В ослепительно синем просторе
воздух свеж возле Парка Культуры…
Ты такая красивая! Горе:

мне два раза твои девятнадцать.
уравнение из неизвестных:
X + Y =… Сбацать
что-нибудь о счастливых невестах:

Обнадёжила запахом тмина
(уси-пуси, дружок, шуры-муры),
мяты, брынзы, грозы, мандарина!
Поцелуем у Парка Культуры!

                                 * * *
Всё огромным ей кажется: «Белого дайте коня!»…
Через горы махнёт!.. И пока что ошибки не лечат
эту гигантоманию – скажет всё-всё про меня
девятнадцатилетняя пифия злая, предтеча.

Что она там лепечет про этот возвышенный бред
о какой-то судьбе неразлучно скитаться до гроба?..
Приспособить верёвку – залезть на хромой табурет?..
Но и то, и другое – всего лишь дурная хвороба.

Правда чувства тиха и на вид заурядна совсем:
два-три слова и всё – и какая-то жуткая тайна…
– Что волнуешься, девочка? Я тебя даже не съем!
До свидания, девочка, – ты молода! До свиданья!
           
                            * * *
Присмотрись к этой сумрачной жизни в метро,
к человеческой давке бесполой, бесцельной,
к этой женщине, что прижимает бедро
к твоему слишком тесно… сойдёт на Удельной
и не скажет ни слова – такая игра
бесполезная… выцвели рыхлые щёки,
может, плакали дети сегодня с утра
и семейного счастья не склеить осколки…
         
У метро серый дождик, киоски, туман.
Инвалид полусонный стреляет на бедность,
но валяется в луже юнец-наркоман.
И на лицах прохожих тревожная бледность.
Ты же знаешь: всё-всё здесь прогнило насквозь…
С объявленьями брачными купишь газету:
«Миловидная женщина ищет...» И гвоздь
он забьёт и не станет курить сигарету...

                              * * *
На заре выходили с посвистом на крыльцо,
зверя лесного били, сеяли рожь-кормилицу, 
деревянные церкви ладили без гвоздей, да всё
бересту изводили на вычурную кириллицу…
И уж так пировали весело, что до сих пор
дури заповедной в нас по самое никуда:
то по пьянке трактором худой своротим забор,
то стираем с карты указами целые города.
И ничем нас не запугаешь, ибо закон – тайга,
прокурор – медведь… а Бог по-прежнему далеко!
Вынимаем ножик из кирзы солдатского сапога,
да с горла хлебаем самогонное молоко!

                   * * *
У метро с пивком подросток хилый,
паренёк с буклетиками ушлый,
голубок весёлый сизокрылый,
с водочкой чердачный бомж синюшный…

Это вот Россия, а не стенды
и щиты рекламные с красивой
жизнью, что кастетами скинхеды
разнесут от юности сопливой,
череп раскроят, не разбирая,
кто там виноват и что нам делать…

Только ширь от края и до края,
безрассудно-пафосная смелость…

                      * * *
Ах, в Неве такая тёмная вода! 
Ах, на Мойке, что ни дворик, то бомжи!
И так далее, так далее, так да…
Лучше ты мне про Италию скажи:

Что там нынче? Так же ль пинии шумят?
Мастрояни всё снимается в кино?
Источает анемонов аромат
флорентийское душистое вино?

Изучают ли студента и топор?
Нынче деньги он истратил бы в ларьках:
пиво Балтика, бананы «Эквадор»,
лохотрон – синица в небе… а в руках

ничего. Совсем. Гундосишь: «Всё пройдёт!»
Так вот Рим исчез, а нынче он другой!..
…Hampte-Dampte: постирушки, огород,
Танька с кепкой да с берёзовой ногой…

                         * * *
В собесе толпятся: «А кто же за вами?»
Дырявые кофты, очки, костыли…
Последними, злыми, чужими словами
они поминают вот этой земли

густой чернозём и сараи с дровами,
и тучу свинцовую где-то вдали…

Инспектор – красивая девушка – кольца,
колготки Sisi и высокий каблук…
«Вы тоже на пенсии? Хи-хи…» – смеётся,
проверить беря документы из рук.

А впрочем, ей вникнуть во всё недосуг…

В глазах зажигается чёрное солнце,
и сердце галопом срывается вдруг!

                                * * *
Сосны, как стволы пулемётов. Закатная тишина.
Запах болиголова и грибной прели, ягеля и смолы –
вот чужая путаная-перепутанная страна!
Ох, опять не выходит из моей болезненной головы
тот гранитный фундамент, яблоня и кусты
красной-красной смородины, остатки витых перил…
Как теперь эти рощи голы, свежи, пусты!
«Кто я здесь? Почему?» – я спрошу тебя, Господи...
Окрылил
ветер листья жёлтые и рассеял сырой туман –
на весёлом костре я варю желтоватый китайский рис –
пусть звезда полярная зажжётся, как талисман,
и в моей крови шелохнётся конный степняк–киргиз!
   
                     * * *
Великой державы уже никогда
не будет на этой земле усечённой,
как опухоль… Скальпель! Тампоны сюда!
Кровит слишком сильно!.. Стою за колонной
собора Казанского в пол-оборота
к фонтану – здесь было когда-то болото.
Отпив из холодной бутылки айран,
я вижу Кутузова и на проспекте
китайское всё: банкоматы, экран
рекламный, китайский за ним ресторан,
толпу кришнаитов – затем они в секте,
что скучно… Два-три человека в стране
сегодня же выйдут на главную площадь:
«Солдаты, к оружию! Смирно! Равне-
-нье направо. Каховский, ко мне!..»
И бриз Триколор на Сенате полощет…

                   * * *
Не надейся, не верь, не кричи –
только чёрные-чёрные дыры!

Так в замке застревают ключи
от чужой неуютной квартиры.

Пятна сальные на рукаве,
проездной пенсионный в кармане
и мотивчик ла-ла в голове –
всё неважно. Какие-то парни
у ларька покупают вино –
перекошены хищные лица.
Человек или зверь – всё равно!

Только молнии синяя птица
разотрёт грозовым кирпичом
пыльный, жаркий, мучительный воздух –
продохнуть!.. С неотмычным ключом
Тесно-тесно в навязчивых звёздах.

                   * * *
Толчея на Сенной площади. Рынок.
Блины в киосках для еды на скорую руку.
Лохматые старухи, деловые парни, инок
в помятой рясе злую шутку
отпускает по поводу смысла бытия:
«Бога нет! Или его уже затоптали
В этой толпе – здесь, где я
шагаю в постмодернистские дали
и рассматриваю на женщинах пирсинг…»
Мимо проносятся Вольво и Тоёты.
На рекламном щите заповедь:
«Пейте рислинг!..»
«Гинекология. Урология. Аборты…»
Возможно, мы уже дикари: «Тебе писик,
мальчик, или послайсить?» Да, скифы мы,
хищные гунны и волосатые готы…
Как похожи на скальпы в киосках
распластанные блины!

        * * *
Дарике
-----------------------------------------------
Шоссе. Развилка. «Эй, чувак, подкинь!»
Качает ветер жёлтую табличку.
Скрип тормозов… И вот, ломая спичку,
Закуриваешь с понтом городским.
Седой водила мрачно говорит,
что фуру с пивом гонит в Бологое
уже два дня и весь нехитрый быт –
кабина и кафе недорогое…
Ты отвечаешь весело, что, да,
чай, бутерброды, три-четыре сказки
устроят… «Ни хрена себе! Туда
садись, гёрла! Подвинешь там запаски!»

                             * * *
Арка Главного Штаба. Музыканты горланят:
«Всё идёт по плану! Всё идёт по плану!»
– Эй, давай сюда с гитарой, Ваня!
– Да мне и здесь милиция по барабану!
А в переулке толчея – лакированные Опели,
Мерседесы, Тоёты,  Мазды…
Ваня весело говорит:
– Это вам не времена хрущёвской оттепели –
мы и не на такие подвиги ещё горазды!
И взгляд у Вани горит:
– Можем и вовсе подпалить стоянку!
Иностранцы покупают с лотка матрёшек:
– Das ist gut! Мы согнули Россию в баранку.
Вон какая девочка припанкованная –
бандан в горошек!

                             * * *
Ночь бесполезно-опасно-тревожно-безумная.
Ночь фиолетово-тёмная, жуткая, лунная…
Нет ничего. Только колет под ложечкой страх.
Полные пригоршни звёзд. Голова в облаках.
Кто-то навстречу… «Постой! Не найдёшь огонька?
Хоть беломор от печали…» «Конечно! Да-да…»
Ночь фиолетово-тёмная трепетно-лунная…
В правом кармане тяжёлая гирька латунная.

                          * * *
По карточке войти в бездонный интернет.
На чате до утра зависнуть без ответа.

Что если здесь меня на самом деле нет!?
Лишь монитор прольёт совсем немного света.
Что если я – лишь сон нелепейший такой:

«Все небеса поют о виноградных звёздах,
но не одну из них нельзя достать рукой, –
стены прочнее тот горячий, пыльный воздух…»

Немного болтовни о разных пустяках
и почта – дребедень из глупостей и спама…
Машины под окном заходятся в гудках.
Зелёные горят огни универсама.

                                * * *                                 
Как посмотришь, деревья ещё хороши, зелены,
многодумны, шумливы – писаньям сродни иудейским.
В этих тихих стихах не отыщешь серьёзной вины,
не найдёшь в сквозняке, приподнявшем легко занавески!

Времена выбирают, но выбор не слишком велик:
пуля, яд и петля, или крыша высотного дома.
Что вас нынче смущает?.. Ну, разве что маленький блик
на лице у Елены и в полдень июльский истома!

И не спросит никто: «Как же ты времена выбирал?»
Ни жены и ни дачи, ни пыльного сада в июле…
…На столбах деревянных колючка, мороз-генерал.
Нет, ни яд, ни петля – только голод, болезни, кастрюли.
                                 
                         * * *
Анфилады комнат пройдя во дворце,
приходишь к начальнику над начальниками.
У него такая тоска дремучая на лице
и высокий лоб с морщинами не маленькими.

Он говорит о чём-то по местному телефону
и на тебя не смотрит, хоть спляши на столе канкан.
Секретарша рявкнет: – К самому господину Боровому,
товарищ Прусак, заранее записывается даже таракан!

– Ну-ну, так вы по какому делу? Откуда такие рыжие усы?
– Я, гражданин начальник, с жалобой на читателей:
не желают русскую классику, но хотят копчёной колбасы!
– А что же вы думали? Мы тоже больше всего ценим
предпринимателей!

                     * * *
Где китайское распродают барахло,
у киосков стоит он спокойно.
И глаза у него холодны, как стекло:
«Ваша кожа ухода достойна!
Новый крем не заменит ничто для лица! –
голос вкрадчивый, – Наша работа!..»
идеальный костюм деловой подлеца
и широкий оскал идиота.
На приманку он выудит все барыши,
в этом бешеном ажиотаже…
…Поколение новых людей без души –
автоматов большой распродажи.

                 * * *
У казино в шиншиллах блядь
раскрутит принца.
Я размышляю, как продать
огромный Мицар.

Хожу по лезвию ножа,
агент безликий.
В ночной Неве огни дрожат,
плывут бутылки

и опускаются на дно.
Газует рокер.
Мои клиенты в казино
играют в покер.

Я не прошу у них кредит,
ни Христа ради –
их мозг прострелянный смердит
в моей тетради.

                 * * *
Ни боли сладкой, ни печали –
летит, летит, летит листва…
Нам счастье в жизни обещали.
Но просто радости едва
хватает только на флэш-карту
смешную песню записать.
И разве стоило кресать
кремень какому-нибудь брату-
-неандертальцу? Или пиво
и есть творения венец?
Какой-нибудь ещё юнец
его откупорит красиво
и скажет: «Кайф какой! Пиздец!»

                   * * *
В двадцать первом веке после жизни
человек разумный – Homo Sa…
Нет, он просто покупает брынзы
триста грамм… Прилавок. Колбаса

деловая, как теперь подростки
говорят обычно ни о чём, –
человеку нужно идиотски
прислонится к вечности плечом.

«Триста грамм нарезать, но красиво…»
Продавщица в шоке. «Идиот!
Попросил бы даром, что ли, пива
или заплатил наоборот

целой жизнью. Жизни этой мало
остаётся ныне до конца…»
Вот стою и думаю: «А сало
у него закапает с лица

в пламени…» «Уснули? Кто за вами?»
«Если «Откровение» не врёт,
никого!..» …В пустом универсаме
возле кассы пьяный идиот...

                 * * *
В каком-нибудь грязном подвале
в две тысячи сотом году
какой-нибудь нищий, едва ли
с утра раздобывший еду,

прочтёт у меня, что на свете
нет правды, но в жизни всегда
найдётся то северный ветер,
то невская злая вода.

                  * * *
Батарейки, футболки, расчёски –
если всё это ты полюбил –
остановки маршруток, киоски...
И всего за полтинник купил
в грязно-серой бумажке шаверму,
примостился на серый забор,
рассмотрел: вон синюшные вермут
распивают… сказал: «Мутабор!..»
И сейчас же свершилось! О чудо!
Не Россия уже, а Мадрид…
А пока что туман и простуда,
буква «М» голубая горит…

                * * *
Гуляли сержанты в запое
в подвале, но место вполне
там было для жизни простое,
как дырка в солдатском ремне, –
когда подвергают аресту,
ведут без него, – пробивал
в казарме я шилом по месту,
а после сослали в подвал,
поставили мне раскладушку, –
за горе высокая честь, –
ремень, как сухую горбушку,
пытался от голода съесть…

По этой небесной причине
могу говорить ни о чём:
о дырочке в чёрной пустыне,
о белом крыле за плечом.
                         
                     * * * 
С музой ночной разговор ни о чём.
Так, ерунда.
Белые крылья за белым плечом.
И никуда

ты не уйдёшь от железной судьбы.
Жди! Охраняй
смертное тело от мёртвой воды,
пей через край

воду живую и за Грааль
душу клади, –
не миновать и кующему сталь
бега ладьи!

                    * * *
«…Такие вещи нас касались,
такие песни про тюрьму
на двух аккордах обрывались…»
Б. Рыжий
-----------------------------------------
Ох, чего там не было!!! Всё было:
был Тройной, закуска и базар.
Дядя Ваня курево и мыло
раздавал, про город Атбасар
вспоминал, рассказывал с охотой:
«Вертухаю Лысый заложил.
Дали восемь». Слушали. Всего-то
в ЛТП он сторожем служил.
Чифирил – полпачки сыпал чая
в мутный и надтреснутый стакан,
мне карьеру в жизни обещая,
мой сосед по комнате Иван…

Так в общаге жили. Говорилось
многое про зону – то да сё…

Многое потом со мной случилось –
я читаю Кафку и Басё,
фолиант листаю в чёрной коже,
отвечаю честно за базар:
между строк написано всё то же –
ЛТП и город Атбасар…

                      * * *
Слишком часто в груди бултыхается сердце…
Очумелое время свистит у виска!
Я – плохой Эпикур, никудышный Лукреций,
скоро я до своих гробовых сорока

доживу с этой грустной улыбкой открытой
исполнителя роли страдальца Пьеро…
Что ж, по горлу отточенной аглицкой бритвой
полоснёт меня скука – подставит ведро.

Кровь хлестнёт в жестяное, покрытое цинком, –
упаду на забрызганный кафельный пол…
Капитан меня ткнёт тупорылым ботинком
и составит на мой суицид протокол!

                         * * *
Тринадцать лет я покупаю крупу и хлеб.
Иногда меня кормят мясом друзья.
Овощи дают родители.
В сущности, не так уж плохо живу –
накопил даже на кожаные ботинки «Ральф»
и китайскую куртку из настоящего синтепона.
Ну, разве 13 – такое уж плохое число?
На тринадцатый год инвалидности
в районном собесе
мне подарили радиоприёмник –
на чёрном блестящем корпусе
вверху надпись:
«От губернатора Санкт-Петербурга».
Телескопическая антенна позволяет слушать
«Би-Би-Си» и «Радио-Свободу».
Теперь я могу узнать, почему так долго
мне хватает денег только на крупу и хлеб,
почему тринадцать лет
я работаю почти бесплатно,
почему получаю пенсию на два похода в магазин.
Теперь диктор с англоязычным акцентом
расскажет мне всю правду.
Спасибо нашему губернатору!
На чёрном блестящем корпусе внизу надпись:
«60 лет победы в Великой Отечественной войне»
Я родился через 20 лет после войны.
Есть надежда, что ещё через тринадцать лет
собес подарит мне цветной телевизор…
если я, конечно, доживу…
Если от авитаминоза иммунитет
не скажет моему организму: «Баста!
К чёрту эти игры в демократию!»
 
                       * * *
«Тридцать лет ни дома, ни работы», –
нашептали яростные звёзды!
Ну, не плачь! Не надо! Что ты? Что ты?
Это всё лишь только эпизоды
бытия Всевидящего Бога
Вечного… Так вот какое дело:
поживи пока ещё немного,
подыши: шу-шу… В Период Мела
трудно надышаться динозавру –
остаются высохшие кости!
Было вот что: Цезаря, Варраву
и Матфея приглашали в гости.
Никакая это не награда!
Лишь глаза, расширенные страхом.
Тридцать лет страданий – всё что надо,
чтобы стать пророком или прахом!

                             * * *
Я люблю жизнь,
хотя часто говорю о верёвке
и безопасном лезвии.
Вокруг меня так много слёз и криков о помощи,
так много страдающих несчастных людей,
что они могли бы заполнить новый Маутхаузен.
Но никто из них благодаря случаю не знает
траекторию полёта пули или способы сжигания трупов.
Бабочка-жизнь порхает по городу,
нигде не оставляя грубых следов разрушения.
Нет ничего лучше плачущей от любви женщины,
или слегка пьяного от скуки мужчины.
Не говорите мне, что жизнь прекрасна и удивительна, –
жизнь дважды прекрасна и трижды удивительна,
пока в городе не рвутся авиабомбы
и солдаты Вермахта не сбрасывают с постамента
статуи античных богинь.
Розы цветут в Центральном парке Культуры и отдыха,
хорошо одетые и сытые дети капризничают,
выпрашивая у родителей мороженое,
и хотя кто-то умирает от СПИДа,
рабочие своевременно сносят ветхие здания
и вешают цветные вывески на магазины…
Вот почему я часто беру свой охотничий нож
и остриём мягко провожу по рельефным венам на руке.
Живая плоть упруго отталкивает смертоносную сталь,
как разум отталкивает историю ушедшего двадцатого века:
так вот, не стесняясь своего оптимизма, 
на улице я заговариваю с прохожими о погоде.
Иногда я даже думаю о сексе –
бабочка-жизнь поселилась в моей голове,
как соседка-студентка с красивым еврейским профилем.
Едва заметный взмах бархатистых крыльев –
лёгкий сквозняк овевает мою голову…
Недавно я выбросил верёвку в мусоропровод
и сломал последнее безопасное лезвие.
                                            Пулковское шоссе   06.11.05
                                                         
                  * * *
На улицах тесно в канун Рождества
и много свободы.
Сегодня с утра положив неспроста
в рюкзак бутерброды,
       
я тоже в толпе неизвестно куда
спешу по Дворцовой –
чернеет в Неве ледяная вода
и мусор портовый.

Всё кончится: Летний заснеженный сад,
туман и простуда.
Идёт, не по форме одетый, солдат – 
свершается чудо!

                    * * *
О судьбе такой поплакать надо ли?
Разве на ветру живётся лучше?
В ледяном и сумрачном Анадыре
не тоскуют разве наши души?

На бескрайних этих топях-вырубках
разные живут в России люди –
что нам горевать о наших выродках?
о картошке или о простуде?

Сядем возле печки электрической,
заграничный чай заварим Lipton…
Ах, не стоит с ноткой истерической
о своём тяжёлом незабытом…

                          * * *
В стихах я не любил затоптанных монет,
киосков, продавцов, накрашенных блондинок –
всей мишуры. И вот теперь я понял: нет,
нет кроме ничего – но вещи поединок
ведут с холодной той межзвёздной пустотой,
которая для нас неизмеримо хуже,
чем шоколадный торт в обёртке золотой,
бензина запах, бинт, окурок мятый в луже…
Но более всего одушевлённый парк,
Где тополя и пруд… И пусть возьмут обратно
всю вечность и т. д…. представить страшно – мрак!
Стихов там нет, а лишь сумятицы невнятной
слова, что графоман долдонит кое-как!

                                * * *
Над чёрными доками серый проносится дым,
и серая чайка кричит над свинцовой водой.
Сошёл я с трамвая последнего ночью… тыг-дым-
-тыг-дым… в Петербурге под самой холодной звездой,

под самой красивой буксир закричал, ослеплён
огнями цветными у вздыбленной арки моста.
Сегодня с повесткой опять приходил почтальон
и жить предлагал с абсолютно другого листа.

Но жить это значит: в атаку – навстречу свинцу!
И вот караваном идут по Неве корабли,
где ветер, как бритва, опять полоснул по лицу…
«Нахимов» сигналит – «Крылов» отвечает вдали.

                            * * *
Потому, что прекрасна, мучительна и безнадёжна,
потому, что шумят корабельные тёмные рощи,
тонкой-тонкой иголкой любовь прививают подкожно,
чтобы жить научиться значительно лучше и проще.

Но стихи умирают, и блёкнут картины, и льётся
дождь, пока набухает осенними тучами небо.
Слишком часто теряются даже венчальные кольца,
иногда не хватает обычного чёрного хлеба.
       
Потому, что нельзя ничего до конца опровергнуть,
и шумят, и шумят корабельные тёмные рощи,
виноградными гроздьями звёзды высокие меркнут,
тихо тает огарок свечной дотлевающей ночи.             

                        * * *
Ах, куда на скамейке мы едем убогой?
Для кого мы везём дорогие подарки:
этот бледный закат над железной дорогой,
эту яркую осень в Шуваловском парке.

Электричка стоит пять минут у перрона:
продаются в палатках носки и кроссовки.
Вон сидит на заборе дырявом ворона,
вон рабочие пьют у разбитой бытовки.

И вдыхает опять у кафе проститутка
острый запах бензина и тлеющих листьев…
Ах, какая забавная всё-таки шутка:
можно просто сбежать, ничего не осмыслив.

Но волшебная жизнь, эта неженка, цаца,
на скакалочке в платьице розовом скачет,
разучила два-три изумительных танца…
Через час уже будем, быть может, на даче
неизвестно кому и чему улыбаться.

                  * * *
Всё сбудется когда-нибудь – в конце
на кладбище: повсюду люди, люди…
Покойников никто уже не судит,
но хочется с улыбкой на лице
жить, говорить о милых пустяках,
о счастье горьком, и любить напрасно,
и, ожидая воскрешенья часа,
ночное небо в синих огоньках
рассматривать, и к выводу придти,
что там Ничто… но мыслящее Нечто
выводит наблюдающего честно
на неисповедимые пути.

                           * * *
Птичий клин, листопад, синева небосвода.
Запах прели грибной, палых яблок и брынзы.
О, как сладко пока увядает природа,
словно плачет о чём-то ребёнок капризный!

Но буддийской улыбкой всезнания морщит
ветер чёрную воду в Обводном канале...

Нужно лучше бы жить и значительно проще:
в мутноглазой Перми бомжевать на вокзале.

Я не знаю, зачем это нужно – так долго
и мучительно жечь эти листья… Тревожит
горький дым, сладкий запах больничного морга, 
облака, холодок, полоснувший по коже.
                         
                   * * *
Кривой домишко: лапой кошка
горячий нос уютно прячет.
Октябрь. Распутица. Картошка.
Зимы прихода здесь, на даче,
немного боязно и больно
ждать, опасаясь, как разбоя.
Тоска и ветер, листья клёна.
А небо тёмное, седое!
Всю ночь такая буря! Слышу:
в таз жестяной за каплей капля
вода сочится через крышу…
…Сверкнёт отточенная сабля
в оконце узком. Грохот! Громы!
Полста рублей на водку дабы
зря не давать, поэт знакомый
«жить – как с плеча рубить!»
сказал бы.
           
                   * * *
Природа – храм, и человек в нём служит
торжественную мессу бытия…
Высокий лес. Тропа. Темнеют лужи.
И чёрная красивая змея
свилась на камне – раздвоённым жалом
она грозит, что путь, увы, земной
ждёт горестный…. Укройся одеялом
ты потеплей – приснится за причалом
Атлантика капризная зимой.

                  * * *
Волна легко откатится назад,
на камушках распластанная плоских.
Вокзала помнишь сумрачный фасад?
И в зале ожидания в киосках
слоёные в продаже пирожки,
коробочки цветные с фотоплёнкой
и для часов неточных ремешки…
на всё смотри без горечи жестокой:
представь всё те же сосны, валуны
и низкий берег Финского залива,
где набегает маятник волны
на золотой песок неторопливо.

                 * * *
Деревья чёрные в снегу…
Огни, огни…
От бесконечных «не могу»,
Господь, храни!

Как в этом парке городском
легко дышать,
делится с птицами куском,
людей прощать.

И может быть, уже не сон,
а наяву
я вижу в бедах тот резон,
что я живу,

держусь – такая вот судьба –
родной земли,
пока архангела труба
звучит вдали…

                * * *
Утро зажигает облака.
Выхожу за хлебушком из дома.
Всё на свете мне уже знакомо:
ключ от электронного замка
и газета в ящике разбитом.
С палкой полоумный инвалид
«доброе» гундосит, и разит
от него дешёвым синим спиртом.

Небеса распахнуты всё шире,
треплет ветер чахлые цветы.
Я стою и знаю: это ты,
Господи, заботишься о мире!

                  * * *
Остров святого Сергия –
по-фински Путсаари…
Скалы, сосны…
Издалека путешественнику
виден гранитный крест.
На цоколе сквозь лишайник
проступает надпись:
«Величаемъ тя живодавече Христе
и чтёмъ крестъ твой святый»
Как отцы пустынники
обтесали эти глыбы
и взгромоздили одна на другую,
подобно самой природе?
Жизнь отшельника тяжела:
зимой снег до самого горизонта,
летом труды и молитвы.
Из синевы озера
проступает тёмная полоска Валаама.
Если глаза ничем не затуманены,
над полоской виден
белый-белый купол собора –
далёкий парус библейского рыбаря…

«Помоги, Господи,
идущему по широкой земле,
плывущему по глубоким водам
путями праведными».

                * * *
Эти восторги и часто укоры,
взгляды, и жесты, и душных ночей
эти объятия и разговоры
глубже, безбрежнее и горячей,
радостней, чем Галилейская свадьба!..
Слышишь? В ущелье шумят и шумят
сладко деревья Эдемского сада,
где несказанный течёт аромат
горький миндальный и козьего сыра…
Всё, что на свете ты сделать успел
от сотворения дивного мира –
хитросплетение жаждущих тел.

                         * * *
Опасно любить – это всё-таки глупость!
Обещано счастье тебе гороскопом,
но чашек о стену проверена хрупкость,
но залита скатерть вишнёвым сиропом,
и бледные губы закушены нервно:
«Ох, ну перестань! Ну зачем же! Ну что ты!..»
Она может с лёгкостью, как Олоферна
тебя обезглавить, – палач без работы
и всё-таки слабая нежная Лия...
И что тебе делать со всем этим грузом
упрёков, претензий!? Вот если бы крылья…
Иди, говори эти глупости музам
каким-нибудь: Мол, я подавлен, измучен…
о Господи, рад, как мальчишка, улыбке
внезапной – раскладу морщинок, излучин…
прощён!.. ну какие там были ошибки!?..
Всё те же известны нелепые драмы
давно наперёд: постирушки, усталость,
и дочка играет проклятые гаммы…
И всё же любовь – это всё, что осталось!

                * * *
Гостиный Двор. Бездушная
толпа. Огни! Огни!..
Голодный и простуженный
с фингалом голубым,

в китайской куртке кожаной,
пошитой кое-как,
я шёл вчера по Невскому,
ни дворник, ни поэт,

ни гражданин ответственный
и не товарищ вам,
а просто Некто пишущий
какие-то стихи.

                   * * *
Коробка железная с грубой начинкой –
какое смешное подобие Бога!
Пугает экран бесполезной картинкой
космической бездны… Но если уж строго
на всё посмотреть, то нелепая драма
таится в его электрической сути:
винчестер накрылся, и грохнулась мама.
Владелец в истерике бьётся до жути.
И где же тут Бог? Почему в электронной
машине таится волшебная сила?
Быть может, окно заслоняющий кроной,
мне тополь весенний расскажет: «Хватило
дождя бы, чтоб вовсе сломать эту штуку!»
Гудит вентилятор в железной коробке,
горит индикатор… И вечную муку
я буду терпеть возле маленькой кнопки!

                     * * *
С фонариком под ватным одеялом
я Библию читаю в эту ночь,
но страшно мне: родители скандалом
прервут моё занятие, точь-в-точь
как зоркая ГБ, – ворвутся с криком,
потащат разбираться, что и как,
на кухню, где в одном порыве диком
смешают всё: и Бога, и бардак,
и хлеб насущный – всё для них так важно.
Но душно и вот-вот уже совсем
аккумулятор сядет. Всё! Шабаш! Но
до гибели всех электросистем
ночная музыка услышана – знакомый
мотивчик тот. Неважно, что теперь
случится дальше: знаю, знаю кто мы,
в какую мы невидимую дверь
уходим!.. Ночь… В углу стоят иконы…
                             
                  * * *
У метро с гитарой инвалид
что-нибудь сыграет про судьбу.
Железобетон и оргалит…
и старуха шепчет: «Ишь ты! Бу-

бу-бу-бу-бу! Столько не живут!»
Оторвался хлястик у пальто,
сапоги резиновые жмут...
Не поможет, Господи, никто!

По ноге ударит турникет,
грозно рыкнет стражник молодой:
«Предъявите! Стой! Прохода нет!»
Над упавшим с приступом тобой
    
тихий ангел – белый санитар
медленно склонится: «Потерпи!»
Незаметный лёгкий-лёгкий пар
полетит по звёздному пути.