Форум литературного общества Fabulae

Крутой мороз трещал в ту ночь; я, одинок и дик,
Торил тропу, утаптывал порошу,
И посреди глухой тайги – представьте хоть на миг! –
Наткнулся на бродячего святошу.
Он был так плох – почти издох, закоченел насквозь,
В кольцо его зажала волчья стая,
Но смерти не боялся, как заметить удалось,
А вся поклажа – Библия Святая.

Его волок я на горбу до хижины моей
С тропы капканной – а куда же деться?
Здоровье, силы возвращал – как доктора, ей-ей!
Выхаживал, как нянюшка младенца.
Помощником бесценным он мог бы стать вполне –
У зверолова сплошь одни заботы;
Да шибко беспокоился, что веры нет во мне,
И толковал Писание – до рвоты.

Мой бог – табак; пусть я дурак, но радость – в табаке;
Смолил, не пропуская ни минутки;
Дрянных журналов кипу скопив на чердаке,
Я их переводил на самокрутки.
На севере без курева – унынье и тоска,
В пять футов высотой сугроб на крыше…
Беда: от тех журналов не осталось ни листка –
Их в мелкую труху изгрызли мыши.

Неделю – ни затяжки: вот это кутерьма!
Мне за день сорок штук – обыкновенно.
Кряхчу, вздыхаю, матерюсь, почти схожу с ума,
Святоша на меня глядит смятенно.
Скрипеть зубами я устал, лоб в ледяном поту,
Ни к чёрту нервы – как бы не сорваться;
И взгляд мой не случайно упал на книгу ту,
С которой не хотел он расставаться.

Вдруг что-то щёлкнуло в мозгу, и я, осатанев –
Мой волчий нрав пробил овечью шкуру, –
Сказал: «Я жизнь тебе сберёг; смени на милость гнев,
И оторви страничку табакуру».
От этих слов он съёжился и побелел, как мел,
Как вешний цвет, увядший на морозе;
Но тут же вырос в полный рост и зычно прогремел:
«Нет, ни за что!» – и стал в надменной позе.

Схватил винтовку я, и ствол ему нацелил в грудь:
«А ну, отдай немедля писанину!»
Он по натуре был слизняк, несущий чушь и муть,
Но в этот миг я в нём узрел мужчину.
«Коль дам я Библию сквернить – то буду подлецом,
Душе моей гореть без покаянья.
Билл, я готов – стреляй в упор, набей меня свинцом!
Из рук у мертвеца возьмёшь Писанье».

Я не убийца, хоть и зол; грех тяжкий не приму;
Он прав кругом – признаться в том неловко;
Завыл я, как побитый пёс, и под ноги ему
Швырнул свою дурацкую винтовку,
И бросился на койку, под собой не чуя ног,
И детскими слезами разразился;
«Прости, дружище», – говорю, – «вздурил, как сосунок.
Винтовку спрячь». Он молча покорился,

Припрятал ствол и Библию; теперь он разумел –
Она меня язвит цинги почище;
А я лежал, и доходил, и молча стервенел –
Так потянуть хотелось табачища.
Я день за днём горел огнём, страдал без табака,
И понял: надо кончить это дело.
Вскочил и грубо растолкал дремавшего дружка,
Он на меня воззрился обалдело.

«Гляди, святоша», – говорю, – «покончить я хочу
С мученьями, мне личный ад не нужен.
Стрихнина в кружку намешал; поверь, я не шучу –
Достанет отравиться паре дюжин.
Ты честно веру отстоял, душа твоя чиста,
Ты видел, как я корчился и плакал;
Я крестной жертвы не прошу – ты не святей Христа,
Но добровольно я не сяду на кол».

Хотел глотнуть, но он в меня, метнувшись в два прыжка,
Впился прочней, чем лютая волчица;
Сцепились и катались, пыль подняв до потолка,
А кружка не преминула разбиться.
«Не надо, Билл!» – он завопил, – «Останемся людьми!
Пусть я неправ, пусть оба мы неправы!
Вот Библия – бери, порви и знай себе дыми,
Но обещай читать вначале главы!»

Я начал с Книги Бытия, и Иова скурил,
Почти добрался до Экклезиаста;
Он наблюдал за мной, вздыхал, моления творил…
И – совершилось чудо, что нечасто.
Всё меньше я теперь курил; читать припала страсть,
А пастор хмурил брови – туча тучей.
Сказал я: «Книгу забери, я накурился всласть,
Бумага толстовата – дым вонючий».

За душу грешную мою Всевышнего моля,
Он бился и назад не сдал ни шагу.
…Тут к нам в зимовье заскочил дозор из патруля,
И впрок на целый год привёз бумагу!
Я стал Уверовавший Билл, я праведность люблю;
Тому, кто в храме не проявит рвенья,
Заеду в зубы, повалю, коленом придавлю –
И, сев на грудь, втолкую наставленья.

The Ballad of Salvation Bill

'Twas in the bleary middle of the hard-boiled Arctic night,
I was lonesome as a loon, so if you can,
Imagine my emotions of amazement and delight
When I bumped into that Missionary Man.
He was lying lost and dying in the moon's unholy leer,
And frozen from his toes to finger-tips,
The famished wolf-pack ringed him; but he didn't seem to fear,
As he pressed his ice-bond Bible to his lips.

'Twas the limit of my trap-line, with the cabin miles away,
And every step was like a stab of pain;
But I packed him like a baby, and I nursed him night and day,
Till I got him back to health and strength again.
So there we were, benighted in the shadow of the Pole,
And he might have proved a priceless little pard,
If he hadn't got to worrying about my blessed soul,
And a-quotin' me his Bible by the yard.

Now there was I, a husky guy, whose god was Nicotine,
With a coffin-nail a fixture in my mug;
I rolled them in the pages of a pulpwood magazine,
And hacked them with my jack-knife from the plug.
For, oh to know the bliss and glow that good tobacco means,
Just live among the everlasting ice…
So judge my horror when I found my stock of magazines
Was chewed into a chowder by the mice.

A woeful week went by and not a single pill I had,
Me that would smoke my forty in a day;
I sighed, I swore, I strode the floor; I felt I would go mad:
The gospel-plugger watched me with dismay.
My brow was wet, my teeth were set, my nerves were rasping raw;
And yet that preacher couldn't understand:
So with despair I wrestled there – when suddenly I saw
The volume he was holding in his hand.

Then something snapped inside my brain, and with an evil start
The wolf-man in me woke to rabid rage.
«I saved your lousy life», says I; «so show you have a heart,
And tear me out a solitary page».
He shrank and shrivelled at my words; his face went pewter white;
'Twas just as if I'd handed him a blow;
And then… and then he seemed to swell, and grow to Heaven's height,
And in a voice that rang he answered: «No!»

I grabbed my loaded rifle and I jabbed it to his chest:
«Come on, you shrimp, give me that Book», says I.
Well, sir, he was a parson, but he stacked up with the best,
And for grit I got to hand it to the guy.
«If I should let you desecrate this Holy Word», he said,
«My soul would be eternally accurst;
So go on, Bill, I'm ready. You can pump me full of lead
And take it, but – you've got to kill me first».

Now I'm no foul assassin, though I'm full of sinful ways,
And I knew right there the fellow had me beat;
For I felt a yellow mongrel in the glory of his gaze,
And I flung my foolish firearm at his feet,
Then wearily I turned away, and dropped upon my bunk,
And there I lay and blubbered like a kid.
«Forgive me, pard», says I at last, «for acting like a skunk,
But hide the blasted rifle...» Which he did.

And he also hid his Bible, which was maybe just as well,
For the sight of all that paper gave me pain;
And there were crimson moments when I felt I'd go to hell
To have a single cigarette again.
And so I lay day after day, and brooded dark and deep,
Until one night I thought I'd end it all;
Then rough I roused the preacher, where he stretched pretending sleep,
With his map of horror turned towards the wall.

«See here, my pious pal», says I, «I've stood it long enough...
Behold! I've mixed some strychnine in a cup;
Enough to kill a dozen men – believe me it's no bluff;
Now watch me, for I'm gonna drink it up.
You've seen me bludgeoned by despair through bitter days and nights,
And now you'll see me squirming as I die.
You're not to blame, you've played the game according to your lights...
But how would Christ have played it? Well, good-bye...»

With that I raised the deadly drink and laid it to my lips,
But he was on me with a tiger-bound;
And as we locked and reeled and rocked with wild and wicked grips,
The poison cup went crashing to the ground.
«Don't do it, Bill», he madly shrieked. «Maybe I acted wrong.
See, here's my Bible – use it as you will;
But promise me – you'll read a little as you go along...
You do! Then take it, Brother; smoke your fill».

And so I did. I smoked and smoked from Genesis to Job,
And as I smoked I read each blessed word;
While in the shadow of his bunk I heard him sigh and sob,
And then… a most peculiar thing occurred.
I got to reading more and more, and smoking less and less,
Till just about the day his heart was broke,
Says I: «Here, take it back, me lad. I've had enough I guess.
Your paper makes a mighty rotten smoke».

So then and there with plea and prayer he wrestled for my soul,
And I was racked and ravaged by regrets.
But God was good, for lo! next day there came the police patrol,
With paper for a thousand cigarettes…
So now I'm called Salvation Bill; I teach the Living Law,
And ballyhoo the Bible with the best;
And if a guy won't listen – why, I sock him on the jaw,
And preach the Gospel sitting on his chest.