Форум литературного общества Fabulae

Андрей Самохин
Слабое звено

Федор Петрович стал примечать, что его роль в жизни как-то уменьшается.
Ему было лишь сорок два, и амплуа незаметного старичка-одуванчика никак не подходила ни его массивной фигуре, ни характеру, в котором, кроме всего прочего жила смутная уверенность в праве на первенство, всеобщую любовь и удивление. Но кто-то или что-то в последнее время задвигало его на вторые и третьи роли.
Собственно, когда наступило это «последнее время» он не знал. Но, начиная, по временам, размышлять об этом, приходил к неприятной мысли, что – давно.
Внешне он был «в порядке», как говорят в переводном американском кино. У него была неплохо оплачиваемая работа почти по специальности; более того, со времен распада Союза и капиталистической революции он никогда не трудился в каких-то противоестественных для себя местах. Да, многим университетским мечтам пришлось помахать рукой, да, случалось неоднократно менять места службы...
Иногда месяцами задерживали зарплату, иногда «кидали». Ради последнего взноса на одну из последних в Москве кооперативных квартир они с женой пару месяцев стояли на рынке, толкая китайские пуховики. Но ведь подобное у всех его знакомых было! А многим пришлось и, не в пример, солонее.
Тогда, в начале разухабистых девяностых у молодой семьи нашлись деньги и на дачу в часе езды от кольцевой, и на «Жигуленок», смененный вскоре на почти новый «Опель».
А квартира в кирпичном доме возле Садового кольца, а сын, поступивший в престижный ВУЗ, а отпуска в Испании и Греции!
Нет, в смысле материальном назвать себя аутсайдером он не мог. Не новорус, конечно, не «топ-менеджер», но и не нищий. «Мидл», одним словом.
Что же касается духовного, точнее, душевного, то здесь наблюдался определенный дефицит. С женой они уже лет десять жили через пень колоду. Причиной этому были они оба. Оба знали это, но ничего не могли и не хотели поделать со своими характерами. Он однажды даже уходил и прожил почти год, снимая комнату в коммуналке. К нему тогда тайком от жен прибегали товарищи с бутылками, иногда приходили и оставались на ночь дамы. Но все это было как-то нерадостно, и мутно.
Не найдя ничего лучшего, он вернулся к жене, а та его приняла – тоже, видимо, за неимением лучшего.
Так и жили – между заработками и дачными хлопотами, светлыми пятнами отпусков и серой канителью буден. Как все.
Федор не сразу заметил, когда повзрослевший, басящий и бреющийся сын стал вдруг относиться к нему снисходительно. На все его вопросы он отвечал односложно и, как бы недоумевая, каких еще ответов – разговоров ждет от него отец?
Старые друзья разбежались или были заняты выживанием, пестованием малолетних детей – так что встречи случались все реже и реже. Да и о чем было говорить на этих встречах? О текущей работе, о надоевших проблемах, о сволочах «наверху». Плюс пара свежих анекдотов, да три - четыре замусоленных воспоминания… Пить многие уже не могли по здоровью, а те, кто мог, делали это так, что лучше бы и не пили вовсе...
Федор и сам по вечерам начал было в одиночку прикладываться к рюмке. Но по поутру все чаще было тяжело, жена пилила за ночной перегар, да и печень начала пошаливать. Тогда он понял, что пьяницей, как и бабником, ему, видимо, не стать.
                                           ***
Федор Петрович служил редактором в издательской фирме, наследовавшей брэнд большого советского книгоиздательства. Специализировался он на научно-популярных книгах в разных областях знания.
Поменяв пять раз владельца, фирма ушла довольно далеко от первоначально заявленных просветительских задач; и ныне, подлаживаясь под рынок, выпускала почти все, что и другие конторы, включая популярные пособия по сексу и календари с покемонами. Направление, на котором он сидел, практически не приносило издательству доходов, но руководство держало его. Отчасти ради старой марки, отчасти, с дальним прицелом – получить от Минобразования свою нишу на прибыльном рынке школьных учебников.
С дипломами двух ВУЗов за спиной и отличным знанием английского Федор Петрович считался одним из самых опытных редакторов компании.
Каждый день на работе, и часто - дома Федор читал авторские рукописи.
Большая часть из них была написана по заказу издательства, но при этом существовал небольшой «самотек» и переиздания старых отечественных и зарубежных авторов.
Изучив рукописи, Федор Павлович предлагал авторам самостоятельно внести нужные по объему сокращения и структурировать текст. Те обычно безропотно соглашались со всеми замечаниями. И как видел Федор, чаще всего - с собачьим страхом в глазах. Боялись, прослыв строптивыми или некомпетентными, потерять заказ, выпасть из издательской обоймы. Он понимал их, и никогда не унижал, пользуясь положением. Но и уважать не мог. Было несколько старых «зубров» и один молодой и талантливый инженер - популяризатор, позволявшие себе поспорить с Федором. Он всегда с радостью ждал их драчливых приходов и, когда это было возможно, с удовольствием уступал им. Но «зубры» один за одним уходили, а молодой талант, говорят, подался преподавать куда-то в Германию за хорошие евры.
Федору однажды и самому предлагали прочитать курс лекций в небольшом американском университете. Но для этого нужно было взять ассистентом какого-то бездельника, а другому бездельнику «откатить» от контракта. Плюс к этому «похлопотать лицом» на неких околонаучных тусовках. Все это показалось ему безнадежно скучным и пошлым, и он отказался. За что получил от жены очередную порцию сарказмов о неумении устраиваться в жизни. Сама она устроилась работать рекламным менеджером в крупную нефтегазовую корпорацию и получала почти вдвое больше него. Чем не забывала при случае уколоть мужа.
                                      ***
Федор трудился в издательстве уже пять лет, наблюдая искоса изменение ландшафта по сторонам.
Ротация кадров в других отделах происходила быстро. Приходили совсем молодые ребята, (да, собственно, и генеральному директору издательства было всего тридцать с небольшим) располагались по свойски, спикали друг с другом на слэнге, в который Федор Павлович все слабее «врубался».
Парадокс состоял в том, что он понимал значение отдельных слов, знал, что означают идиомы и междометия, но все это вместе не складывалось у него в осмысленную картину. Он не мог понять сам строй мышления этих молодых людей! Не говоря уже о «музыке», что без перерыва грюкала в наушниках их плееров. Его это тревожило. «Неужели я постарел?»- думал он, вспоминая, как в школе они обменивались с одноклассниками катушками, а потом и кассетами с записями «Дип пёпл», «Лед Зеппелин», «Воскресенье». Как родители кривились от хардроковых гитарных рифов и «забоя» ударника, под которые они балдели.
Нет, музыка здесь не при чем, - говорил он себе. Пусть ему кажется примитивным то, что слушает его сын и молодые коллеги в издательстве: в конце концов, Пэйдж и Блэкмор – тоже примитив по сравнению с Моцартом и Вагнером. Здесь было что-то другое.
Его два высших образования – техническое и журналистское с некоторым напряжением давали ему более - менее пристойный заработок и полную неизвестность в будущем. У этих же молодых ребят, судя по их неграмотности и культурной девственности, образования не было вовсе.
Тем не менее, они спокойно работали в крупном издательстве, писали отчеты, рассуждали о повышении и, кажется, имели все основания быть уверенными в собственном процветании.
В соседних отделах работало несколько грамотных редакторов его возраста и старше. В курилке или по дороге домой Федор пытался говорить с ними об удручающей картине деградации издательских кадров, но развития тема, обычно не получала. Его собеседники, виновато улыбаясь, уходили от собственных оценок, отделываясь толерантными фразами и анекдотами не в тему. Федор однажды с удивлением понял, что они бояться чего-то. Молодых коллег? Вроде бы глупо. Но тогда чего?! Духа эпохи? Да, видимо его. Даже в курилке они боялись оказаться вне «мейнстрима», на обочине; старперами, не «секущими фишку». И Федор перестал заговаривать с ними на эту тему, ограничиваясь светской болтовней.
                                           ***
Ежедневно происходившее вокруг тонко, а чаще грубо оскорбляло его. Несмотря на приобретенную с возрастом спасительную осторожность, человек он был по натуре решительный. Но в последнее время все чаще терялся. Резко и вызывающе можно ответить человеку или обстоятельствам, которые поймут смысл резкости и вызова. Но что делать с ситуациями, обволакивающими тебя словно некую тупую шахматную фигурку, не «догоняющую», что на этом поле давно играют в шашки? А скоре всего, даже не в шашки - в «козла», «очко», «сику»…
Скажем, к нему подходил замдиректора издательства и говорил ласково, как несмышленому ребенку:
- Федор Павлович, эту рукопись надо сократить вдвое.
- Почему вдвое? Ведь пропадет смысл, да и автор не согласится!
-С автором вы поработайте,- отвечал также ласково замдиректора,- а обложку мы сделаем глянцевую с супером и страницы потолще.
«Причем здесь обложка!»- хотелось крикнуть Федору, но он жевал свой крик, понимая, что говорить о смысле здесь бессмысленно. Глянец, супер и еще раз гламур.
Поскольку Федор Павлович все же задавал иногда начальству и сослуживцам неудобные вопросы – с ним старались поменьше говорить. Секретарша регулярно приносила ему от шефа разнарядку по издательским планам и пожелания по рукописям. Если Федору было что-то непонятно, или он хотел бы поспорить, то шеф для него как бы переставал существовать. Его телефон всегда был занят, в кабинете шло непрекращающееся совещание с акционерами и инвесторами – «извините, зайдите позже». При случайных же встречах в коридорах начальники (с некоторых пор их стало сразу несколько и все на одно лицо) были неизменно любезны. Мягко пожималась рука, говорились какие-то приличествующие слова.
При этом начальственный взгляд неизменно смотрел сквозь него, как будто прямо за Федором находилось нечто интересное, а он слегка затенял это нечто своим массивным телом. Именно затенял, а не заслонял, словно состоял из полупрозрачной субстанции.
Самое скверное в этих наблюдениях Федора заключалось в том, что плотность его субстанции падала, а прозрачность медленно, но неуклонно возрастала. Казалось, некая могучая тень отъедает от него по кусочку, делая тенью его самого.
Федор сознавал, что подобные мыслеобразы смахивают на развивающийся психоз. У него было два старых знакомца «по профилю»: один работал штатным психиатром в Ганнушкина, другой – частнопрактикующим психологом. Собираясь навести справки о своем состоянии, Федор порывался временами позвонить, то одному, то другому. Но поскольку не мог решить точно кому, то и не звонил никому.
Между тем его умственное здоровье  было в полном порядке. По редактированию к нему претензий не было. Впрочем, их и не могло быть. Ведь в издательстве кроме корректора научпоп никто не читал и даже не просматривал. Предисловия  и отзывы академических ученых вполне устраивали начальство. Федора так и держали, как экзотическое, непонятное, но зачем-то нужное существо, знающее мудреные слова.
Правда, этих слов становилось все меньше. С тех пор как в топ-менеджмент издательства пришло несколько энергичных молодых людей из рекламного агентства, планы по тематике Федора неуклонно сокращались. Одновременно падали тиражи и постраничный объем издаваемых книг. Кто-то за его спиной протащил в набор совершенно желтую и безграмотную «оккультно- научную» книжонку и ее тиснули «детективным «тиражом. Федор пытался добиться по этому поводу приема у директора издательства, но тот, разумеется, оказался одновременно на всех книжных ярмарках мира. Когда Федор, двигая скулами, шел из приемной к себе в комнату откуда-то прилетел обрывок известной песни «Роллингов»: «Ti-i-i-me is on my side, yes it is!». «Время не на моей стороне»,- тут же перевел для себя Федор.
Оно это время, сам дух его потихоньку растворял, съедал его. Не как концентрированная серная кислота, но как вязкое масло, исподволь размягчающее погруженное в него тело.
                                          ***
Федор приходил домой около восьми вечера. Если же приходилось выезжать на работу на машине- то около десяти. Бесконечно- стабильные пробки по дороге из центра отъедали от отдыха полтора- два часа.
В этот вечер он задержался, дочитывая рукопись, и приехал домой уже в одиннадцать. Дверь оказалась закрыта изнутри на засов, и он долго звонил, пока ему не соизволили открыть.
Открывшая дверь жена тут же, не здороваясь, ушла в спальню. Собственно он видел лишь ее спину в халате. Из комнаты сына доносился рэповый речитатив, прерываемый улюлюканьем мобильника. Федор заглянул туда и увидел привычную картину: при полном свете и включенном компьютере сын лежал на диване с учебником в руке и спал, издавая богатырский храп. В приоткрытом школьном портфеле из-за тетрадок жизнерадостно поблескивала запечатанная пачка презервативов.
Федор выключил компьютер, погасил свет и нажал на мобильнике «отбой». Затем разделся и пошел на кухню. Привычным жестом он открыл морозилку и достал оттуда пачку пельменей. Затем, передумав, положил пельмени обратно и, взяв два яйца и молоко, соорудил себе омлет. Поставив вариться сосиски, Федор включил телик  и тут же забегал пальцами по пульту. Идиотизм, который шел почти по всем каналам приводил его в прострацию, но он привык что-то смотреть во время еды - это давало призрачное отвлечение от действительности.
В кухню зашла жена и сразу заговорила о том, что у сына нет хорошего костюма, а у нее приличной шубы, чтобы «выйти в люди». Федор попытался пошутить на эту тему, но ответом ему было укоризненное молчание и взгляд – о, Боже, опять этот взгляд! Сердитый, но сквозь него – как будто он пустое место.
Когда жена ушла, недовольно поводя плечами, Федор даже ощупал себя на предмет своей материальности. Материя прощупывалась. Он встал и пошел в ванную, чтобы поглядеть на себя в зеркало. Он увидел свой нос, глаза, и щеки. Потрогал губы и лоб – вроде бы все было на месте. Но неприятное ощущение отчужденности не проходило. Ему показалось, что проснувшийся сын, проходя по коридору в туалет, на ходу мельком посмотрелся в зеркало. Как будто Федор не заслонял своей фигурой всю небольшую зеркальную поверхность!
Федор немедленно пошел на кухню и достал из дальнего угла стенного шкафа заначку - почти полную чекушку водки. Водка подарила некоторую эйфорию, но как обычно ничего не прояснила в его положении. Он понимал, что с ним случилась беда – он безвозвратно выпадает из текущей жизни.
                                         ***
Федор пил чай, косясь на телевизор, где шла передача «Слабое звено». Обычно он не смотрел такой ерунды, но тут что-то остановило его внимание. Скуластая, полная наигранного достоинства телеведущая очередной раз «срезала» игрока - по виду провинциального инженера – не ответившего на каверзный вопрос. «Сейчас участники должны выбрать того, кто покинет нашу игру на этом этапе»,- жестко сказала ведущая. Оставшиеся четыре участника, подражая ее холодной отстраненности, как один, стали высказываться против «инженера». И тот, покорно, сгорбившись, сошел с ярко освещенного софитами игрового пятачка куда-то в тень.
Федору показалось, что это ему самому указали на дверь. И дело не в том, что он не знал ответа на вопрос, заданный его «альтер - эго». Он как раз знал его. Просто эта ультрасовременная телеигра представилась ему глубоко символичной.
Человек покидает экран «ящика» и перестает существовать для телезрителей и участников игры. Он как бы умирает, падая из яркого света в безвестную заэкранную бездну. То, что в этой «бездне» течет жизнь, причем более реальная и нормальная невдомек участникам игры по обе стороны телеэкрана.
«По обе стороны»? Федор припомнил фрагмент из какого-то видеофильма, неприятно его поразивший. Его герои смотрели телик. Камера, как бы между делом, сделала наезд на телеэкран и, не прерываясь, начала показывать в полный экран события, которые шли в этом «телевизоре в телевизоре». Там происходили сцены очень похожие на те, что разыгрывали актеры в первом фильме. Федор тогда поспешно выплюнул кассету из видака, почему-то ужаснувшись, что в этом «телевкладыше» окажется еще один телевизор и действие перетечет туда. Это было похоже на шизофрению. Причем заразную.

То, чего он в тот раз испугался, ныне дало Федору толчок к совсем неожиданному ходу мыслей. Немного подумав, он сформулировал свое ощущение: мы участники телешоу. Мы все: я, сын, жена, сослуживцы, начальство – находимся внутри телевизора. Желая или не желая того, мы играем «на выбывание» по правилам, сформулированным невидимыми Режиссером и Продюсером. Они наблюдают телешоу через экраны своих мониторов из-за студийных камер (Федор бывал в телестудиях и знал, как это делается). Стоп, но ведь оба эти персонажа сами находятся внутри «ящика»! Если даже не физически, то своими управляющими, помощниками. То есть они он такие же участники и заложники этого шоу. Так кто же тогда за рамками телика, для кого все это? Телезрители? Вроде бы да. Но если они втянуты в игру, сопереживают, ставят себя на место играющих, значит они тоже игроки, хотя бы отчасти. И кто даст гарантию, что телезрители со своей стороны не являются статистами, невольными игроками некого реалити-шоу под названием «просмотр телеигры»? Что все их реплики, стук ложек по тарелкам, выходы в туалет и мойка посуда во время рекламных пауз не наблюдают с интересом или гадливостью другие телезрители за стеклом очередного телеэкрана?
Погружение в игру, успех в игре означают продвижение вглубь этого телемира: дальше, дальше – экран за экраном. Чтобы в итоге стать телестрокой, пикселом, битом - идеальным набором единиц и нулей. Протестовать против законов телеигры, громко возмущаться, дерзить ведущим – это значит сыграть интересную для продюсера роль enfant terrible, протестного элемента; стать той полупросчитаной «перчинкой», которая придает особый цимес всему блюду.
По-настоящему выйти из игры, можно только став слабейшим ее звеном – персонажем, искренно не понимающим правил, действующим перпендикулярно им.
Но как? Очевидно, сам этот вопрос неуместен, - подумал Федор. «Знаю как»- это «ноу–хау» - технологические штучки, продолжение игры. Здесь же просто: почувствуй, что ты вне игры – и она окончится для тебя.
И все же, как это почувствовать?
Федор, вздохнув, вырубил ящик. Затем погасил свет в кухне, распахнул окно и долго, бесцельно смотрел на улицу, вдыхая свежесть прошедшего дождя. По улице изредка проезжали машины, шумели ветром кроны тополей. Луна, высунув из-за высотки красноватое в прожилках лицо, спряталась в облаке.
Федор вдруг почувствовал себя, как в раннем детстве. Когда все предметы вокруг были большими и значительными. Когда к слову «дом», «луна», «ветер» еще не цеплялись тысячи воспоминаний, случайных ассоциаций, литературных штампов. Они, эти слова, собственно, еще и не были словами. Сочетания звуков, условное эхо загадочных штук, из которых составлен огромный загадочный мир. Они были живыми, могли разглядывать, сочувствовать, злиться на тебя, так же, как и ты на них.
Он заметил красоту фонарей с их ореолами, таинственные чернеющие окна домов напротив, отливающие неземным светом листья деревьев. Сама улица показалась ему удивительно и приятно незнакомой. Он вдохнул полной грудью ночь, и счастливая истома разлилась по всему телу, прогоняя страх, сомнения, горечь прожитых лет.
Он поймал себя на мысли, что не знает название этой улицы, города, не помнит, какой сейчас год и как его зовут. Но это открытие не принесло страха – напротив, чувство безграничного счастья и свободы. Он любил эту ночь, этот воздух, каждый камешек на тротуаре, любил как новых друзей. На самом деле, никакой амнезии с ним не случилось. Он помнил и даже гораздо отчетливее, чем раньше основные события своей жизни, начиная с младенческого возраста. Он помнил и как–то по-новому любил свою мать, жену, сына. Он помнил даже про свою нынешнюю работу и любил лица своих сослуживцев, вообще все лица, которые он встречал в жизни – все, до единого. В этой любви не было ничего надуманного, книжного; она лилась как ночь, тихо переходя в рассвет.
Федор тихо вылетел из окна и полетел над предутренним городом. Он кружился над домами, бесцельно смотря на крыши с гнутыми  антеннами и пивными банками, тускло поблескивавшими в черной патине гудрона. Он видел трамваи просыпающиеся в депо, чтобы отправиться в первый маршрут. Под ним шуршали одинокие машины с горящими еще с ночи фарами; над головой, удивленно каркая, сделала круг растрепанная сонная ворона.
Он осознавал, что с ним что-то произошло в эту ночь. Что-то важное, может быть самое главное в жизни. В то же время он понимал, что слово «произошло» неточно, неверно. Это всегда было с ним, в нем; просто он вдруг нащупал этот другой способ жизни, как нащупывают в кармане давно потерянный ключ. Ему стало понятно и то, что его нараставшая прозрачность была прелюдией к этому переходу. И что это не беда, а великая радость…
                                    ***
…Федор просидел у раскрытого окна до рассвета и увидел, как из-за дальнего квартала встало огромное рыжее в тумане солнце. Пора на работу – легко подумалось Федору. Он ничуть не устал, и счастливое равновесие любви не оставило его. Из спальни пришла заспанная жена и, словно не видя его, зевая, полезла в шкаф за банкой кофе. Федор с любовью смотрел на нее и лишь слегка удивился, когда ее рука прошла сквозь его голову, взяла банку и, вынырнув вместе с ней из ключицы, поставила кофе на стол.
Зашумел газ, полилась вода из крана - все было по-новому празднично и светло. Федор погладил жену по голове, но та даже не обернулась. Он пошел в ванную умыться и побриться. Вода была мягкой, улыбчивой, полотенце теплым и ласковым. Пришел сын, взял через его легкое зубную пасту со щеткой и почистил свои зубы у него на затылке. Федору это показалось так смешно, что он чуть не подавился от смеха своей зубной пастой. Как в детстве потрепав сына за уши и поцеловав в губы, он накинул куртку и вышел и дома, забыв открыть для этого дверь.
Хотя пассажиры брали автобус с боем, Федор спокойно, без усилий вошел в середину салона и сел на колени какому-то дедушке. Дедушка и бровью не повел. Раззадорившись, он пошел в кабину к водителю и слегка порулил баранкой. Водитель, казалось, был этому только рад.
Войдя в издательство раньше, чем обычно, Федор беззаботно походил по этажам, пару раз съехал по перилам, чмокнул в щеку молоденькую стажерку из худлита, которая придирчиво разглядывала себя в зеркале у гардероба. Затем, словно очнувшись, он стукнул себя пальцем по носу и, деловитым шагом, подражая топ-менджерам, пошел в свою комнату.
В ней все было как всегда. В углу кипел утренний чайник, в другом углу два пожилых сотрудника обсуждали вчерашний футбольный матч. Пятидесятилетняя Зиночка – Зинон, как она просила себя называть, выложив на стол женский роман, заложенный проездным билетом, сосредоточенно разглядывала свой маникюр.
Федор посмотрел в свой угол и увидел то, что, в принципе, и ожидал увидеть. За его письменным столом сидел он сам. Вернее кто-то удивительно на него похожий. И листал рукопись, прихлебывая из его кружки. Федор подошел поближе и щелкнул себя за столом по носу. Читавший не оборачивался. Федору на мгновение стало чего-то смутно жаль. Как будто легкая печаль ветерком прошла по комнате, сделала круг и вылетела в открытую форточку. Он постоял немного, склонившись над собой, заглянул в рукопись, отхлебнул чай, своими и уже не своими губами.
Прежняя радость и любовь с новой силой вошли в его сердце.
И тогда он, не медля больше, поднялся над собой, над этой комнатой с такими смешными и милыми, но уже бесконечно далекими людьми, и, улыбнувшись всем с потолка, ринулся в открытую форточку.
Федор вышел из игры.